Дальгрен
Часть 18 из 208 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Он глядел на ее щеку, ухо, волосы.
– В Беллоне так сразу и не освоишься. А они тут давно. Если не принимать их всерьез и держать ухо востро, они многому научат.
– Давно ты с ними? – А в мыслях: я над ней нависаю, но она смотрит так, будто я слишком мал.
– Да нет, я-то живу здесь. Просто захожу к ним раз в пару дней… как Тэк. Но в последнее время далеко не ухожу. Беспокойные выдались недели. – Она посмотрела сквозь листву. Улыбнулась, когда он сел на бревно. – Ты вечером пришел?
Он кивнул:
– Беспокойная выдалась ночь.
Что-то в ее лице боролось с улыбкой.
– Как… тебя зовут?
– Ланья Колсон. А тебя Шкедт, да?
– Да не зовут меня Шкедт! Я не знаю, как меня зовут. Не могу вспомнить с тех пор, как… Не знаю. – Он насупился. – Бред, да?
Она задрала брови, свела ладони (он вспомнил остатки лака; значит, покрасила нынче утром – ногти зелены, как ее глаза), повертела гармошку.
– Шкет – это меня Железный Волк хотел так назвать. А девчонка в коммуне еще добавила «д». Но меня зовут не так. Я ни хера не помню, как меня зовут.
Верчение остановилось.
– Как будто крыша едет. Кучу всего забываю. Другого. Есть идеи на этот счет? – И тоже не знал, как трактовать свой упавший голос.
Она ответила:
– Я даже не знаю.
После беззвучного проигрыша он сказал:
– Ну, какие-то идеи у тебя же должны быть!
Она порылась в сбившемся одеяле и достала… тетрадь? Он узнал обугленную обложку.
Прикусив губу, пошелестела страницами. Остановилась, протянула тетрадь ему:
– А здесь твоего имени нет?
Список на две колонки, аккуратными печатными буквами, авторучкой:
– Это что за херня? – запаниковал он. – Тут какой-то Кит с индейской фамилией.
– Так это твое имя?
– Нет. Нет, не мое.
– У тебя вроде есть индейская кровь.
– Чероки была, блин, моя мать. Не отец. Меня не так зовут. – Он снова посмотрел в тетрадь. – Тут есть твое имя.
– Нет.
– Колсон!
– Моя фамилия. Но меня зовут Ланья, а не Вирджиния.
– А Вирджиний среди твоей родни нет?
– Раньше была двоюродная бабка Виргилия. Честно. В Вашингтоне жила, и я ее видела раз в жизни, лет в семь или восемь. А других имен ты не помнишь? Как звали отца?
– Не помню.
– А мать?
– …как они выглядели, но… на этом всё.
– Сестры, братья?
– …никого не было.
После паузы он потряс головой.
Она пожала плечами.
Он закрыл тетрадь и нащупал дар речи:
– Давай притворимся, – и тут ему стало интересно, что там во фрагменте, который после списков, – будто мы в городе, заброшенном городе. И он горит, да? Все электричество вырубилось. Ни телекамер, ни радио, так? И снаружи все про этот город забыли. Отсюда ни словечка не доносится. И сюда ни словечка. Притворимся, будто весь город затянуло дымом, ага? Но теперь даже не видно огня.
– Только дым, – сказала она. – Давай притворимся…
Он вздрогнул.
– …мы с тобой сидим в сером парке серым днем в сером городе. – Она поглядела в небо, сдвинула брови. – Совершенно обычный город. Воздух ужасно загрязнен. – Она улыбнулась. – Я люблю серые дни, вот такие, без теней… – Тут она увидела, что он вонзил орхидею в бревно.
Прикованный к коре кулак трясся среди ножей.
Она уже стояла подле него на коленях.
– Я тебе скажу, что давай сделаем. Давай это снимем! – Подергала застежку на браслете. Его рука тряслась у нее под пальцами. – Вот так. – И его кисть очутилась на свободе.
Он тяжело дышал.
– Это, – он посмотрел на оружие, замершее на трех точках, – опасная дрянь. Не трожь ее нахуй.
– Это инструмент, – сказала она. – Он может тебе пригодиться. Просто надо понимать, когда к нему прибегнуть. – Она гладила его руку.
Сердце его успокаивалось. Он вздохнул, очень глубоко.
– Тебе надо бы меня бояться, знаешь ли.
Она моргнула:
– Я и боюсь. – И села на пятки. – Но я иногда хочу пробовать то, чего боюсь. Больше здесь незачем быть. Что, – спросила она, – с тобой сейчас случилось?
– Чего?
Она приставила три пальца к его лбу и показала блестящие подушечки:
– Ты вспотел.
– Я… вдруг стал очень счастлив.
Она нахмурилась:
– Я думала, ты перепугался до смерти!
Он откашлялся, попытался выдавить улыбку:
– Это как будто… ну, ты вдруг очень счастлив. Я был счастлив, когда вошел в парк. А потом вдруг… – Он тоже гладил ей руку.
– Ладно, – засмеялась она. – Нормально.
У него свело челюсть. Он распустил мускул и проворчал:
– Кто… что ты за человек такой?
Ее лицо распахнулось удивлением и досадой:
– Ну, давай разбираться. Умная, обворожительная… на восемь… на четыре фунта тяжелее ошеломительной красоты… так я себе говорю; моя семья богата – и деньгами, и связями. Но сейчас я против этого бунтую.
– Понял.
Лицо у нее было почти квадратное, маленькое, совсем не красивое и притом приятное.
– Вроде всё по делу.
Юмор улетучился из этого лица – осталось только удивление.
– Ты мне веришь! Какой ты лапочка! – Она внезапно поцеловала его в нос – и не то чтобы смутилась; скорее, похоже, прикидывала удачный момент для некоего важного жеста.
А именно: подобрать гармошку и выкрикнуть ноты ему в лицо. Оба рассмеялись (он, хоть и смеялся, был изумлен и подозревал, что это видно), а она между тем сказала:
– В Беллоне так сразу и не освоишься. А они тут давно. Если не принимать их всерьез и держать ухо востро, они многому научат.
– Давно ты с ними? – А в мыслях: я над ней нависаю, но она смотрит так, будто я слишком мал.
– Да нет, я-то живу здесь. Просто захожу к ним раз в пару дней… как Тэк. Но в последнее время далеко не ухожу. Беспокойные выдались недели. – Она посмотрела сквозь листву. Улыбнулась, когда он сел на бревно. – Ты вечером пришел?
Он кивнул:
– Беспокойная выдалась ночь.
Что-то в ее лице боролось с улыбкой.
– Как… тебя зовут?
– Ланья Колсон. А тебя Шкедт, да?
– Да не зовут меня Шкедт! Я не знаю, как меня зовут. Не могу вспомнить с тех пор, как… Не знаю. – Он насупился. – Бред, да?
Она задрала брови, свела ладони (он вспомнил остатки лака; значит, покрасила нынче утром – ногти зелены, как ее глаза), повертела гармошку.
– Шкет – это меня Железный Волк хотел так назвать. А девчонка в коммуне еще добавила «д». Но меня зовут не так. Я ни хера не помню, как меня зовут.
Верчение остановилось.
– Как будто крыша едет. Кучу всего забываю. Другого. Есть идеи на этот счет? – И тоже не знал, как трактовать свой упавший голос.
Она ответила:
– Я даже не знаю.
После беззвучного проигрыша он сказал:
– Ну, какие-то идеи у тебя же должны быть!
Она порылась в сбившемся одеяле и достала… тетрадь? Он узнал обугленную обложку.
Прикусив губу, пошелестела страницами. Остановилась, протянула тетрадь ему:
– А здесь твоего имени нет?
Список на две колонки, аккуратными печатными буквами, авторучкой:
– Это что за херня? – запаниковал он. – Тут какой-то Кит с индейской фамилией.
– Так это твое имя?
– Нет. Нет, не мое.
– У тебя вроде есть индейская кровь.
– Чероки была, блин, моя мать. Не отец. Меня не так зовут. – Он снова посмотрел в тетрадь. – Тут есть твое имя.
– Нет.
– Колсон!
– Моя фамилия. Но меня зовут Ланья, а не Вирджиния.
– А Вирджиний среди твоей родни нет?
– Раньше была двоюродная бабка Виргилия. Честно. В Вашингтоне жила, и я ее видела раз в жизни, лет в семь или восемь. А других имен ты не помнишь? Как звали отца?
– Не помню.
– А мать?
– …как они выглядели, но… на этом всё.
– Сестры, братья?
– …никого не было.
После паузы он потряс головой.
Она пожала плечами.
Он закрыл тетрадь и нащупал дар речи:
– Давай притворимся, – и тут ему стало интересно, что там во фрагменте, который после списков, – будто мы в городе, заброшенном городе. И он горит, да? Все электричество вырубилось. Ни телекамер, ни радио, так? И снаружи все про этот город забыли. Отсюда ни словечка не доносится. И сюда ни словечка. Притворимся, будто весь город затянуло дымом, ага? Но теперь даже не видно огня.
– Только дым, – сказала она. – Давай притворимся…
Он вздрогнул.
– …мы с тобой сидим в сером парке серым днем в сером городе. – Она поглядела в небо, сдвинула брови. – Совершенно обычный город. Воздух ужасно загрязнен. – Она улыбнулась. – Я люблю серые дни, вот такие, без теней… – Тут она увидела, что он вонзил орхидею в бревно.
Прикованный к коре кулак трясся среди ножей.
Она уже стояла подле него на коленях.
– Я тебе скажу, что давай сделаем. Давай это снимем! – Подергала застежку на браслете. Его рука тряслась у нее под пальцами. – Вот так. – И его кисть очутилась на свободе.
Он тяжело дышал.
– Это, – он посмотрел на оружие, замершее на трех точках, – опасная дрянь. Не трожь ее нахуй.
– Это инструмент, – сказала она. – Он может тебе пригодиться. Просто надо понимать, когда к нему прибегнуть. – Она гладила его руку.
Сердце его успокаивалось. Он вздохнул, очень глубоко.
– Тебе надо бы меня бояться, знаешь ли.
Она моргнула:
– Я и боюсь. – И села на пятки. – Но я иногда хочу пробовать то, чего боюсь. Больше здесь незачем быть. Что, – спросила она, – с тобой сейчас случилось?
– Чего?
Она приставила три пальца к его лбу и показала блестящие подушечки:
– Ты вспотел.
– Я… вдруг стал очень счастлив.
Она нахмурилась:
– Я думала, ты перепугался до смерти!
Он откашлялся, попытался выдавить улыбку:
– Это как будто… ну, ты вдруг очень счастлив. Я был счастлив, когда вошел в парк. А потом вдруг… – Он тоже гладил ей руку.
– Ладно, – засмеялась она. – Нормально.
У него свело челюсть. Он распустил мускул и проворчал:
– Кто… что ты за человек такой?
Ее лицо распахнулось удивлением и досадой:
– Ну, давай разбираться. Умная, обворожительная… на восемь… на четыре фунта тяжелее ошеломительной красоты… так я себе говорю; моя семья богата – и деньгами, и связями. Но сейчас я против этого бунтую.
– Понял.
Лицо у нее было почти квадратное, маленькое, совсем не красивое и притом приятное.
– Вроде всё по делу.
Юмор улетучился из этого лица – осталось только удивление.
– Ты мне веришь! Какой ты лапочка! – Она внезапно поцеловала его в нос – и не то чтобы смутилась; скорее, похоже, прикидывала удачный момент для некоего важного жеста.
А именно: подобрать гармошку и выкрикнуть ноты ему в лицо. Оба рассмеялись (он, хоть и смеялся, был изумлен и подозревал, что это видно), а она между тем сказала: