Цинковые мальчики
Часть 27 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Секунды три-четыре у него было, чтобы спастись… Они летели с машиной в пропасть.
— Ребята, спасайтесь! А мне — концы. — он не мог прыгнуть первым. Он этого никогда не мог.
«…Пишет вам заместитель командира полка по политической части майор Синельников С. Р.
Я, выполняя свой солдатский долг, считаю необходимым сообщить вам, что старший лейтенант Волович Валерий Геннадьевич погиб сегодня в десять часов сорок пять минут…»
Уже весь город знает… В Доме офицеров чёрный креп висит и его фотография… Уже самолёт с гробом вот-вот приземлится… Мне ничего не говорят… Никто не решается… На работе моей все ходят заплаканные…
— Что случилось?
Отвлекают под разными предлогами. Заглянула в дверь приятельница. Потом наш врач в белом халате.
Я как просыпаюсь.
— Люди! Вы что, с ума сошли? Такие не гибнут. — стала стучать по столу. Подбежала к окну, стучала в стекло.
Сделали укол.
— Люди! Вы что, с ума сошли? Спятили?..
Ещё укол. Меня никак не брали уколы. Говорят, я кричала:
— Я хочу его видеть. Ведите меня к сыну.
— Ведите, иначе она не выдержит.
Длинный гроб необтёсанный… И жёлтой краской большими буквами «Волович». Я пыталась поднять гроб. Хотела с собой забрать. У меня лопнул мочевой пузырь…
Нужно место на кладбище… Место сухое… Сухонькое… Нужно пятьдесят рублей? Я дам, дам… Только хорошее место… Сухонькое… Я понимаю там, внутри, что это ужас, но сказать не могу… Место сухонькое… Первые ночи не уходила… Там оставалась… Меня домой отведут, я — назад. Скосили сено… В городе и на кладбище сеном пахло…
Утром встречаю солдатика:
— Здравствуй, мама. Ваш сын был у меня командиром. Я готов вам все рассказать.
— Ой, сынок, подожди.
Пришли домой. Он сел в кресло сына. Начал и раздумал:
— Не могу, мама…
Когда захожу к нему — поклонюсь и когда ухожу — поклонюсь. Дома я только тогда, когда гости. Мне у сына хорошо. И я в морозы там не замерзаю. Там письма пишу. Возвращаюсь ночью: горят фонари, едут машины с включёнными фарами. Возвращаюсь пешком. У меня внутри такая сила, что ничего не боюсь. Ни зверья, ни человека.
Стоят в ушах слова сына: «Я не хочу ехать в эту яму! Не хочу!!» Кто за это ответит? Должен за это кто-то отвечать?! Я хочу теперь долго жить, очень стараюсь для этого. Самое беззащитное у человека — это его могилка. Его имя. Я всегда защищу своего сына… К нему приходят товарищи… Друг ползал перед ним на коленках: «Валера, я весь в крови… Вот этими руками я убивал… Из боев не вылазил… Я весь в крови… Валера, я теперь не знаю, что лучше было: погибнуть или жить? Я теперь не знаю…» Просыпаюсь, как от сна… Хочу понять: кто за это ответит? Почему молчат? Не называют их имена? Почему в суд не ведут?.. Как он пел:
Господа офицеры — голубые князья!
Я, наверно, не первый,
И последний не я…
Ходила в церковь, с батюшкой беседовала.
— У меня сын погиб. Необыкновенный, любимый. Как мне теперь себя вести с ним? Какие наши русские обычаи? Мы их забыли. Хочу их знать.
— Он крещёный?
— Батюшка, мне очень хочется сказать, что он крещёный, но нельзя. Я была женой молодого офицера. Мы жили на Камчатке. Под вечным снегом… В снежных землянках… Здесь у нас снег белый, а там голубой и зелёный, перламутровый. Он не блестит и не режет глаза. Чистое пространство… Звук идёт долго… Вы меня понимаете, батюшка?
— Матушка Виктория, плохо, что не крещёный. Наши молитвы к нему не дойдут.
У меня вырвалось:
— Так я окрещу его сейчас! Своей любовью, своими муками. Через муки я его окрещу…
Батюшка взял мою руку. Она дрожала.
— Нельзя так волноваться, матушка Виктория. Как часто ты ходишь к сыну?
— Каждый день хожу. А как же? Если бы он жил, мы каждый день с ним бы виделись…
— Матушка, нельзя его беспокоить после пяти вечера. Они уходят в покой.
— Я на службе до пяти, а после службы подрабатываю. Памятник новый ему поставила… Две с половиной тысячи… Долги надо отдать.
— Слушай меня, матушка Виктория, в выходной день приходи обязательно и каждый день к обедне — к двенадцати часам. Тогда он тебя слышит…
Дайте мне муки, самые печальные, самые страшные, пусть только доходят до него мои молитвы, моя любовь. Я встречаю на его могилке каждый цветок, каждый корешок, стебелёк: «Ты оттуда? Ты от него?.. Ты от сына моего…»
Мать
Из дневниковых записей после книги
19 января 1990 года
Я слышу мир через человеческие голоса. Они всегда гипнотизируют меня, оглушают и очаровывают. У меня большое доверие к самой жизни. Наверное, это моё видение мира. Вначале мне казалось, что опыт первых двух книг в этом жанре — «жанре голосов» (так зову его про себя) будет помехой в работе, всюду придётся натыкаться на самое себя. Напрасный страх. Совершенно другая война: другое оружие — более мощное и беспощадное, взять, к примеру, пулемёт и ракетную установку «Град», способную распылить скалу; другая человеческая психология — мальчишек вырывали из обыкновенной жизни: училище, школа, музыка, танцплощадка — и бросали в ад, в грязь. Восемнадцатилетних мальчиков, десятиклассников, которым можно было внушить все. Это потом к ним придёт: «Я ехал на Великую Отечественную войну, а попал на другую», «Хотел стать героем, а теперь не знаю, кого из меня сделали». Прозрение придёт, но придёт не скоро и не ко всем.
«Два условия требуется для того, чтобы страна увлеклась боем быков. Во-первых, быки должны быть выращены в этой стране, и, во-вторых, народ её должен интересоваться смертью…»
(Э. Хемингуэй. «Смерть после полудня»).
Сразу же после публикаций отрывков из книги в нескольких газетах и белорусских журналах на меня обрушился шквал мнений, оценок, убеждений и предубеждений, вопросов и даже окриков (без которых мы все ещё не мыслим духовную жизнь общества). Писали, звонили, приходили. Меня не покидало все время чувство, что книга ещё пишется…
Из писем:
«Невозможно читать… Хочется плакать, кричать… Может, только сейчас понял, что это была за война… Бедные мальчики, как мы перед ними виноваты! Что мы знали об этой войне? Каждого бы обнял, у каждого попросил прощения… Я не ездил на эту войну, но я был на этой войне.
Теперь вспоминаю, как это было со мной. С нами…
Читал у Ларисы Рейснер, что Афганистан — полудикие племена, приплясывая, напевают: «Слава русским большевикам, которые помогли нам победить англичан».
Апрельская революция. Удовлетворение — ещё в одной стране победил социализм. А сосед в поезде шёпотом: «Новые нахлебники на нашу шею».
Смерть Тараки. На семинаре в горкоме на вопрос: почему позволили Амину убить Тараки — лектор из Москвы отрезал: «Слабые должны уступить место сильным». Впечатление было неприятным.
Наш десант в Кабуле. Объяснение: «Американцы собирались бросить свой десант, мы опередили их всего на один час». Одновременно слухи: нашим там плохо, нечего есть, нет тёплой одежды. Сразу вспомнились события на Даманском и жалобные крики наших солдат: «Нет патронов!!»
Потом появились афганские дублёнки. Выглядели они на наших улицах шикарно. Другие женщины завидовали тем женщинам, у которых мужья были в Афганистане. В газетах писали: «Наши солдаты сажают там деревья, ремонтируют мосты, дороги».
Ехал из Москвы. В купе молодая женщина и её муж. Заговорили об Афганистане. Я сказал что-то газетное, они усмехнулись. Они уже два года врачами в Кабуле. Сразу начали оправдывать военных, которые привозят оттуда товар… Там все дорого, а платят мало. В Смоленске помог им высадиться. Много больших картонных коробок с импортными наклейками…
У себя дома рассказ жены: в соседнем доме у одинокой женщины единственного сына отправляли на эту войну. Куда-то ездила, ползала на коленях, целовала сапоги. Вернулась довольная: «Выпросила!» И в то же время спокойно о том, что «начальство своих выкупает».
Вернулся из школы сын: «Выступали «Голубые береты». С восторгом: «Какие у них у всех японские часы!»
У одного «афганца» спросил, сколько стоят такие часы и сколько им платили. После заминки открылся: «Украли машину овощей, продали…» Признался, что все завидовали солдатам на топливозаправщиках: «Миллионеры!»
Из последних событий запомнилась травля академика Сахарова, с которым я согласен в одном: для нас всегда лучше мёртвые герои, чем живые люди, может, в чем-то оступившиеся. И ещё: недавно услышал, что в Загорске в духовном учебном заведении учатся «афганцы» — рядовые и два офицера. Что двигало ими — раскаяние, желание спрятаться от этой жестокой жизни или желание обрести хоть какую-то духовность? Не все ведь могут, получив ветеранские коричневые корочки, закормить душу льготным мясом, переодеть её в импортное барахло и закопать на привилегированном садовом участке под яблонькой, чтобы ничего не видеть и молчать…»
(Н. Гончаров,
г. Орша)
* * *
«Я из тех, кто там был. Хотя мне с каждым годом все труднее отвечать на вопрос: «Ты — не солдат, зачем туда поехала?» Что женщине было там делать? Чем больше проклятий в адрес этой войны, тем хуже к нам, вернувшимся оттуда, относятся. Нас все больше не понимают.
— Ребята, спасайтесь! А мне — концы. — он не мог прыгнуть первым. Он этого никогда не мог.
«…Пишет вам заместитель командира полка по политической части майор Синельников С. Р.
Я, выполняя свой солдатский долг, считаю необходимым сообщить вам, что старший лейтенант Волович Валерий Геннадьевич погиб сегодня в десять часов сорок пять минут…»
Уже весь город знает… В Доме офицеров чёрный креп висит и его фотография… Уже самолёт с гробом вот-вот приземлится… Мне ничего не говорят… Никто не решается… На работе моей все ходят заплаканные…
— Что случилось?
Отвлекают под разными предлогами. Заглянула в дверь приятельница. Потом наш врач в белом халате.
Я как просыпаюсь.
— Люди! Вы что, с ума сошли? Такие не гибнут. — стала стучать по столу. Подбежала к окну, стучала в стекло.
Сделали укол.
— Люди! Вы что, с ума сошли? Спятили?..
Ещё укол. Меня никак не брали уколы. Говорят, я кричала:
— Я хочу его видеть. Ведите меня к сыну.
— Ведите, иначе она не выдержит.
Длинный гроб необтёсанный… И жёлтой краской большими буквами «Волович». Я пыталась поднять гроб. Хотела с собой забрать. У меня лопнул мочевой пузырь…
Нужно место на кладбище… Место сухое… Сухонькое… Нужно пятьдесят рублей? Я дам, дам… Только хорошее место… Сухонькое… Я понимаю там, внутри, что это ужас, но сказать не могу… Место сухонькое… Первые ночи не уходила… Там оставалась… Меня домой отведут, я — назад. Скосили сено… В городе и на кладбище сеном пахло…
Утром встречаю солдатика:
— Здравствуй, мама. Ваш сын был у меня командиром. Я готов вам все рассказать.
— Ой, сынок, подожди.
Пришли домой. Он сел в кресло сына. Начал и раздумал:
— Не могу, мама…
Когда захожу к нему — поклонюсь и когда ухожу — поклонюсь. Дома я только тогда, когда гости. Мне у сына хорошо. И я в морозы там не замерзаю. Там письма пишу. Возвращаюсь ночью: горят фонари, едут машины с включёнными фарами. Возвращаюсь пешком. У меня внутри такая сила, что ничего не боюсь. Ни зверья, ни человека.
Стоят в ушах слова сына: «Я не хочу ехать в эту яму! Не хочу!!» Кто за это ответит? Должен за это кто-то отвечать?! Я хочу теперь долго жить, очень стараюсь для этого. Самое беззащитное у человека — это его могилка. Его имя. Я всегда защищу своего сына… К нему приходят товарищи… Друг ползал перед ним на коленках: «Валера, я весь в крови… Вот этими руками я убивал… Из боев не вылазил… Я весь в крови… Валера, я теперь не знаю, что лучше было: погибнуть или жить? Я теперь не знаю…» Просыпаюсь, как от сна… Хочу понять: кто за это ответит? Почему молчат? Не называют их имена? Почему в суд не ведут?.. Как он пел:
Господа офицеры — голубые князья!
Я, наверно, не первый,
И последний не я…
Ходила в церковь, с батюшкой беседовала.
— У меня сын погиб. Необыкновенный, любимый. Как мне теперь себя вести с ним? Какие наши русские обычаи? Мы их забыли. Хочу их знать.
— Он крещёный?
— Батюшка, мне очень хочется сказать, что он крещёный, но нельзя. Я была женой молодого офицера. Мы жили на Камчатке. Под вечным снегом… В снежных землянках… Здесь у нас снег белый, а там голубой и зелёный, перламутровый. Он не блестит и не режет глаза. Чистое пространство… Звук идёт долго… Вы меня понимаете, батюшка?
— Матушка Виктория, плохо, что не крещёный. Наши молитвы к нему не дойдут.
У меня вырвалось:
— Так я окрещу его сейчас! Своей любовью, своими муками. Через муки я его окрещу…
Батюшка взял мою руку. Она дрожала.
— Нельзя так волноваться, матушка Виктория. Как часто ты ходишь к сыну?
— Каждый день хожу. А как же? Если бы он жил, мы каждый день с ним бы виделись…
— Матушка, нельзя его беспокоить после пяти вечера. Они уходят в покой.
— Я на службе до пяти, а после службы подрабатываю. Памятник новый ему поставила… Две с половиной тысячи… Долги надо отдать.
— Слушай меня, матушка Виктория, в выходной день приходи обязательно и каждый день к обедне — к двенадцати часам. Тогда он тебя слышит…
Дайте мне муки, самые печальные, самые страшные, пусть только доходят до него мои молитвы, моя любовь. Я встречаю на его могилке каждый цветок, каждый корешок, стебелёк: «Ты оттуда? Ты от него?.. Ты от сына моего…»
Мать
Из дневниковых записей после книги
19 января 1990 года
Я слышу мир через человеческие голоса. Они всегда гипнотизируют меня, оглушают и очаровывают. У меня большое доверие к самой жизни. Наверное, это моё видение мира. Вначале мне казалось, что опыт первых двух книг в этом жанре — «жанре голосов» (так зову его про себя) будет помехой в работе, всюду придётся натыкаться на самое себя. Напрасный страх. Совершенно другая война: другое оружие — более мощное и беспощадное, взять, к примеру, пулемёт и ракетную установку «Град», способную распылить скалу; другая человеческая психология — мальчишек вырывали из обыкновенной жизни: училище, школа, музыка, танцплощадка — и бросали в ад, в грязь. Восемнадцатилетних мальчиков, десятиклассников, которым можно было внушить все. Это потом к ним придёт: «Я ехал на Великую Отечественную войну, а попал на другую», «Хотел стать героем, а теперь не знаю, кого из меня сделали». Прозрение придёт, но придёт не скоро и не ко всем.
«Два условия требуется для того, чтобы страна увлеклась боем быков. Во-первых, быки должны быть выращены в этой стране, и, во-вторых, народ её должен интересоваться смертью…»
(Э. Хемингуэй. «Смерть после полудня»).
Сразу же после публикаций отрывков из книги в нескольких газетах и белорусских журналах на меня обрушился шквал мнений, оценок, убеждений и предубеждений, вопросов и даже окриков (без которых мы все ещё не мыслим духовную жизнь общества). Писали, звонили, приходили. Меня не покидало все время чувство, что книга ещё пишется…
Из писем:
«Невозможно читать… Хочется плакать, кричать… Может, только сейчас понял, что это была за война… Бедные мальчики, как мы перед ними виноваты! Что мы знали об этой войне? Каждого бы обнял, у каждого попросил прощения… Я не ездил на эту войну, но я был на этой войне.
Теперь вспоминаю, как это было со мной. С нами…
Читал у Ларисы Рейснер, что Афганистан — полудикие племена, приплясывая, напевают: «Слава русским большевикам, которые помогли нам победить англичан».
Апрельская революция. Удовлетворение — ещё в одной стране победил социализм. А сосед в поезде шёпотом: «Новые нахлебники на нашу шею».
Смерть Тараки. На семинаре в горкоме на вопрос: почему позволили Амину убить Тараки — лектор из Москвы отрезал: «Слабые должны уступить место сильным». Впечатление было неприятным.
Наш десант в Кабуле. Объяснение: «Американцы собирались бросить свой десант, мы опередили их всего на один час». Одновременно слухи: нашим там плохо, нечего есть, нет тёплой одежды. Сразу вспомнились события на Даманском и жалобные крики наших солдат: «Нет патронов!!»
Потом появились афганские дублёнки. Выглядели они на наших улицах шикарно. Другие женщины завидовали тем женщинам, у которых мужья были в Афганистане. В газетах писали: «Наши солдаты сажают там деревья, ремонтируют мосты, дороги».
Ехал из Москвы. В купе молодая женщина и её муж. Заговорили об Афганистане. Я сказал что-то газетное, они усмехнулись. Они уже два года врачами в Кабуле. Сразу начали оправдывать военных, которые привозят оттуда товар… Там все дорого, а платят мало. В Смоленске помог им высадиться. Много больших картонных коробок с импортными наклейками…
У себя дома рассказ жены: в соседнем доме у одинокой женщины единственного сына отправляли на эту войну. Куда-то ездила, ползала на коленях, целовала сапоги. Вернулась довольная: «Выпросила!» И в то же время спокойно о том, что «начальство своих выкупает».
Вернулся из школы сын: «Выступали «Голубые береты». С восторгом: «Какие у них у всех японские часы!»
У одного «афганца» спросил, сколько стоят такие часы и сколько им платили. После заминки открылся: «Украли машину овощей, продали…» Признался, что все завидовали солдатам на топливозаправщиках: «Миллионеры!»
Из последних событий запомнилась травля академика Сахарова, с которым я согласен в одном: для нас всегда лучше мёртвые герои, чем живые люди, может, в чем-то оступившиеся. И ещё: недавно услышал, что в Загорске в духовном учебном заведении учатся «афганцы» — рядовые и два офицера. Что двигало ими — раскаяние, желание спрятаться от этой жестокой жизни или желание обрести хоть какую-то духовность? Не все ведь могут, получив ветеранские коричневые корочки, закормить душу льготным мясом, переодеть её в импортное барахло и закопать на привилегированном садовом участке под яблонькой, чтобы ничего не видеть и молчать…»
(Н. Гончаров,
г. Орша)
* * *
«Я из тех, кто там был. Хотя мне с каждым годом все труднее отвечать на вопрос: «Ты — не солдат, зачем туда поехала?» Что женщине было там делать? Чем больше проклятий в адрес этой войны, тем хуже к нам, вернувшимся оттуда, относятся. Нас все больше не понимают.