Цинковые мальчики
Часть 19 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Пошёл ты! — четыре костыля в него полетели.
Одного потом в туалете с петли сняли… Обкрутил шею простыней, хотел на оконной ручке повеситься… Получил письмо от девочки: «Знаешь, «афганцы» уже не в моде…» А у него двух ног нет…
Над могилами повесьте таблички, выбейте на камнях, что все было зря!»
Майор, командир горнострелковой роты
«Возвращалась с чувством, что долго хочу сидеть у зеркала и расчёсывать волосы. Хочу ребёнка родить, пелёнки стирать, слышать детский плач. А врачи не разрешили: «Сердце ваше не выдержит этой нагрузки». Девочку свою я рожала тяжело. Делали кесарево сечение, потому что начался сердечный приступ. «Но никто не поймёт, — пришло письмо от подруги, — что болезни наши мы получили в Афганистане. Скажут, это же не ранение…»
И никто, наверное, не поверит, что в восемьдесят втором году меня, студентку-заочницу университета (училась на третьем курсе филологического факультета), вызвали в военкомат:
— Нужны медсёстры в Афганистане. Как вы к этому относитесь? Будете получать там полтора оклада. Плюс чеки.
— Но я учусь. — после окончания медицинского училища я работала медсестрой, но мечтала о другом — стать учительницей. Одни сразу находят своё призвание, а я первый раз ошиблась.
— Вы — комсомолка?
— Да.
— Подумайте.
— Я хочу учиться.
— Советуем подумать. А нет — позвоним в университет, скажем, какая вы комсомолка. Родина требует…
…В самолёте Ташкент — Кабул моей соседкой оказалась девушка, возвращавшаяся из отпуска:
— А утюг ты с собой взяла? Нет? А электрическую плитку?
— Я на войну еду…
— А, понятно, ещё одна романтическая дура. Книжек военных начиталась…
— Не люблю я военные книжки…
— Зачем тогда едешь?
Это проклятое «зачем» будет меня там преследовать все два года.
И правда — зачем?
То, что называлось пересылкой, представляло собой длинный ряд палаток. В палатке «Столовая» кормили дефицитной в Союзе гречкой и витаминами «Ундевит».
— Ты — красивая девочка. Зачем ты здесь? — спросил пожилой офицер.
Я расплакалась.
— Кто тебя обидел?
— Вы обидели.
— Я?!
— Вы сегодня пятый, кто меня спрашивает: зачем я здесь?
Из Кабула в Кундуз — самолётом, из Кундуза в Файзабад — вертолётом. С кем ни заговорю о Файзабаде: да ты что? Там стреляют, убивают, короче — прощай! Посмотрела на Афганистан с высоты, большая красивая страна — горы как у нас, горные реки как у нас (я была на Кавказе), просторы, как у нас. Полюбила!
В Файзабаде я стала операционной сестрой. Все хозяйство — палатка «Операционная». Весь медсанбат располагался в палатках. Шутили: «Спустил с раскладушки ноги — и уже на работе». Первая операция — ранение подключичной артерии у старой афганки. Где сосудистые зажимы? Зажимов не хватает. Держали пальцами. Коснулась шовного материала: берёшь одну катушку с шёлком, ещё одну, и они тут же рассыпаются в пыль. Видно, лежали на складах ещё с той войны, с сорок пятого года.
Но афганку мы спасли. Вечером заглянули с хирургом в стационар. Хотели узнать, как она себя чувствует. Она лежала с открытыми глазами, увидела нас… Зашевелила губами… Я думала: она хочет что-то сказать… А она хотела в нас плюнуть… Я тогда не могла понять, что они имеют право на ненависть. Стояла окаменевшая: мы её спасаем, а она…
Раненых привозили на вертолёте. Как услышишь гул вертолёта, бежишь…
Столбик термометра застывает на отметке сорок градусов. В операционной нечем дышать. Салфеткой на зажиме еле успеваю вытирать пот хирургам, они стоят над открытой раной. Через трубочку от капельницы, продетую под маску, кто-нибудь из «нестерильных» медиков даёт им попить. Не хватало кровезаменителей. Вызывают солдата. Он тут же ложится на стол и даёт кровь. Два хирурга… Два стола… И я одна операционная сестра… Ассистировали терапевты. Они понятия не имели о стерильности. Мотаюсь между двумя столами… Вдруг над одним столом тухнет лампочка… Кто-то берет и выкручивает её стерильными перчатками.
— Вон отсюда!
— Ты что?
— Вон!!!
На столе лежит человек… У него раскрыта грудная клетка.
— Вон!!!
Сутки за операционным столом стоим, бывало, а и то и двое. То с боевых раненых везут, то неожиданно начнутся самострелы — в колено себе выстрелит или пальцы на руке повредит. Море крови… Не хватало ваты…
Тех, кто решался на самострел, презирали. Даже мы, медики, их ругали. Я ругала:
— Ребята гибнут, а ты к маме захотел? Коленку он поранил… Пальчик зацепил… Надеялся, в Союз отправят? Почему в висок не стрелял? Я на твоём бы месте в висок стреляла…
Клянусь, я так говорила! Мне они тогда все казались презренными трусами, только сейчас я понимаю, что это, может быть, и протест был, и нежелание убивать. Но это только сейчас я начинаю понимать…
В восемьдесят четвёртом вернулась домой. Знакомый парень нерешительно спросил:
— Как ты считаешь: должны мы там быть?
Я вознегодовала:
— Если бы не мы, там были бы американцы. Мы — интернационалисты…
Как будто я могла это чем-то доказать.
Удивительно мало мы там задумывались. Жили с закрытыми глазами. Видели наших ребят, покорёженных, обожжённых. Видели их и учились ненавидеть. Думать не учились. Поднимались на вертолёте, внизу расстилались горы, покрытые красными маками или какими-то неизвестными мне цветами, а я уже не могла любоваться этой красотой. Мне больше нравился май, обжигающий своей жарой, тогда я смотрела на пустую, сухую землю с чувством мстительного удовлетворения: так вам и надо. Из-за вас мы тут погибаем, страдаем. Ненавидела!
Раны огнестрельные… Раны минно-взрывные… Вертолёты садятся и садятся… Несут на носилках… Они лежат, прикрытые простынями…
— Раненый или убитый?
— Нет, не раненый…
— А что? — отворачиваю край простыни.
А там лежит скелет, обтянутый кожей. Таких доставляли с далёких застав.
— Что с ним случилось?
— Чай с мухой подал.
— Кому?
— «Деду» нёс чай, а туда муха залетела. Били и две недели не подпускали к кухне…
Боже мой! И это среди моря крови… Среди чужих песков…
В Кундузе двое «дедов» заставили ночью «молодого» выкопать яму… Он выкопал… «Стань в яму»… Он стал в яму… Они засыпали его по горло землёй… Одна голова торчала… Всю ночь они на неё мочились… Утром, когда его откопали, он застрелил обоих… Об этом случае по всей армии читали приказ…
Боже мой! И это среди моря крови… Среди чужих песков…
Рассказываю вам, а сама думаю: все такое страшное. Почему я только страшное вспоминаю? Была же дружба, взаимовыручка. И геройство было. Может, мне мешает та старая афганка? Мы её спасли, а она хотела в нас плюнуть… Но я вам не до конца рассказываю… Её привезли из кишлака, через который прошли наши спецназовцы… Никого живого не осталось, только она одна… А если с самого начала, то из этого кишлака стреляли и сбили два наших вертолёта… Обгоревших вертолётчиков вилами докололи… А если до самого конца, до самого… То мы не задумывались: кто первый — кто последний. Мы лишь своих жалели…
У нас послали на боевые врача. Он первый раз вернулся, плакал:
— Меня всю жизнь учили лечить. А я сегодня убивал… За что я их убивал?
Через месяц он спокойно анализировал свои чувства:
— Стреляешь и входишь в азарт: на, получай!
…Ночью на нас падали крысы… Обтягивали кровати марлевым пологом. Мухи были величиной с чайную ложку. Привыкли и к мухам. Нет животного неприхотливее человека. Нет!
Девочки засушивали на память скорпионов. Толстые, большие, они «сидели» на булавках или висели на ниточках, как брошки. А я занималась «ткачеством». Я брала у лётчиков парашютные стропы и вытягивала из них нити, которые потом стерилизовала. Этими нитями мы зашивали, штопали раны. Из отпуска везла чемодан игл, зажимов, шовного материала. Сумасшедшая! Привезла утюг, чтобы не сушить на себе зимой мокрый халат. И электрическую плитку.
По ночам крутили всей палатой ватные шарики, стирали и сушили марлевые салфетки. Жили одной семьёй. Мы уже предчувствовали, что, когда вернёмся, будем потерянным поколением, лишними людьми. Как, например, нам ответить на вопрос, зачем столько женщин посылали на эту войну? Когда стали прибывать уборщицы, библиотекари, заведующие гостиницами, мы сначала недоумевали: для чего уборщица на два-три модуля или библиотекарь для двух десятков потрёпанных книг. Для чего, как вы думаете?.. Мы сами сторонились этих женщин, хотя они ни в чем не были перед нами виноваты.
А я там любила… У меня был любимый человек… Он и сейчас живёт… Но перед мужем я согрешила; обманула его: я сказала, что того, кого я любила, убили…
— А встречалась ли ты с живым «духом»? — спросили у меня дома. — Он, конечно, с бандитской рожей и кинжалом в зубах?
— Встречала. Красивый молодой человек. Окончил Московский политехнический институт. — а моему младшему брату представлялось что-то среднее между басмачами из гражданской войны и горцами из «Хаджи-Мурата» Льва Толстого.
— А почему вы работали по двое — трое суток? Могли отработать восемь часов и идти отдыхать.
— Вы что! Не понимаете?!
Не понимают. А я знаю, нигде не буду так необходима, как там была. Не поверите, какую я там видела радугу после дождя: высокие цветные столбы на все небо. Никогда я больше такой радуги не видела и не увижу… На все небо…»
Одного потом в туалете с петли сняли… Обкрутил шею простыней, хотел на оконной ручке повеситься… Получил письмо от девочки: «Знаешь, «афганцы» уже не в моде…» А у него двух ног нет…
Над могилами повесьте таблички, выбейте на камнях, что все было зря!»
Майор, командир горнострелковой роты
«Возвращалась с чувством, что долго хочу сидеть у зеркала и расчёсывать волосы. Хочу ребёнка родить, пелёнки стирать, слышать детский плач. А врачи не разрешили: «Сердце ваше не выдержит этой нагрузки». Девочку свою я рожала тяжело. Делали кесарево сечение, потому что начался сердечный приступ. «Но никто не поймёт, — пришло письмо от подруги, — что болезни наши мы получили в Афганистане. Скажут, это же не ранение…»
И никто, наверное, не поверит, что в восемьдесят втором году меня, студентку-заочницу университета (училась на третьем курсе филологического факультета), вызвали в военкомат:
— Нужны медсёстры в Афганистане. Как вы к этому относитесь? Будете получать там полтора оклада. Плюс чеки.
— Но я учусь. — после окончания медицинского училища я работала медсестрой, но мечтала о другом — стать учительницей. Одни сразу находят своё призвание, а я первый раз ошиблась.
— Вы — комсомолка?
— Да.
— Подумайте.
— Я хочу учиться.
— Советуем подумать. А нет — позвоним в университет, скажем, какая вы комсомолка. Родина требует…
…В самолёте Ташкент — Кабул моей соседкой оказалась девушка, возвращавшаяся из отпуска:
— А утюг ты с собой взяла? Нет? А электрическую плитку?
— Я на войну еду…
— А, понятно, ещё одна романтическая дура. Книжек военных начиталась…
— Не люблю я военные книжки…
— Зачем тогда едешь?
Это проклятое «зачем» будет меня там преследовать все два года.
И правда — зачем?
То, что называлось пересылкой, представляло собой длинный ряд палаток. В палатке «Столовая» кормили дефицитной в Союзе гречкой и витаминами «Ундевит».
— Ты — красивая девочка. Зачем ты здесь? — спросил пожилой офицер.
Я расплакалась.
— Кто тебя обидел?
— Вы обидели.
— Я?!
— Вы сегодня пятый, кто меня спрашивает: зачем я здесь?
Из Кабула в Кундуз — самолётом, из Кундуза в Файзабад — вертолётом. С кем ни заговорю о Файзабаде: да ты что? Там стреляют, убивают, короче — прощай! Посмотрела на Афганистан с высоты, большая красивая страна — горы как у нас, горные реки как у нас (я была на Кавказе), просторы, как у нас. Полюбила!
В Файзабаде я стала операционной сестрой. Все хозяйство — палатка «Операционная». Весь медсанбат располагался в палатках. Шутили: «Спустил с раскладушки ноги — и уже на работе». Первая операция — ранение подключичной артерии у старой афганки. Где сосудистые зажимы? Зажимов не хватает. Держали пальцами. Коснулась шовного материала: берёшь одну катушку с шёлком, ещё одну, и они тут же рассыпаются в пыль. Видно, лежали на складах ещё с той войны, с сорок пятого года.
Но афганку мы спасли. Вечером заглянули с хирургом в стационар. Хотели узнать, как она себя чувствует. Она лежала с открытыми глазами, увидела нас… Зашевелила губами… Я думала: она хочет что-то сказать… А она хотела в нас плюнуть… Я тогда не могла понять, что они имеют право на ненависть. Стояла окаменевшая: мы её спасаем, а она…
Раненых привозили на вертолёте. Как услышишь гул вертолёта, бежишь…
Столбик термометра застывает на отметке сорок градусов. В операционной нечем дышать. Салфеткой на зажиме еле успеваю вытирать пот хирургам, они стоят над открытой раной. Через трубочку от капельницы, продетую под маску, кто-нибудь из «нестерильных» медиков даёт им попить. Не хватало кровезаменителей. Вызывают солдата. Он тут же ложится на стол и даёт кровь. Два хирурга… Два стола… И я одна операционная сестра… Ассистировали терапевты. Они понятия не имели о стерильности. Мотаюсь между двумя столами… Вдруг над одним столом тухнет лампочка… Кто-то берет и выкручивает её стерильными перчатками.
— Вон отсюда!
— Ты что?
— Вон!!!
На столе лежит человек… У него раскрыта грудная клетка.
— Вон!!!
Сутки за операционным столом стоим, бывало, а и то и двое. То с боевых раненых везут, то неожиданно начнутся самострелы — в колено себе выстрелит или пальцы на руке повредит. Море крови… Не хватало ваты…
Тех, кто решался на самострел, презирали. Даже мы, медики, их ругали. Я ругала:
— Ребята гибнут, а ты к маме захотел? Коленку он поранил… Пальчик зацепил… Надеялся, в Союз отправят? Почему в висок не стрелял? Я на твоём бы месте в висок стреляла…
Клянусь, я так говорила! Мне они тогда все казались презренными трусами, только сейчас я понимаю, что это, может быть, и протест был, и нежелание убивать. Но это только сейчас я начинаю понимать…
В восемьдесят четвёртом вернулась домой. Знакомый парень нерешительно спросил:
— Как ты считаешь: должны мы там быть?
Я вознегодовала:
— Если бы не мы, там были бы американцы. Мы — интернационалисты…
Как будто я могла это чем-то доказать.
Удивительно мало мы там задумывались. Жили с закрытыми глазами. Видели наших ребят, покорёженных, обожжённых. Видели их и учились ненавидеть. Думать не учились. Поднимались на вертолёте, внизу расстилались горы, покрытые красными маками или какими-то неизвестными мне цветами, а я уже не могла любоваться этой красотой. Мне больше нравился май, обжигающий своей жарой, тогда я смотрела на пустую, сухую землю с чувством мстительного удовлетворения: так вам и надо. Из-за вас мы тут погибаем, страдаем. Ненавидела!
Раны огнестрельные… Раны минно-взрывные… Вертолёты садятся и садятся… Несут на носилках… Они лежат, прикрытые простынями…
— Раненый или убитый?
— Нет, не раненый…
— А что? — отворачиваю край простыни.
А там лежит скелет, обтянутый кожей. Таких доставляли с далёких застав.
— Что с ним случилось?
— Чай с мухой подал.
— Кому?
— «Деду» нёс чай, а туда муха залетела. Били и две недели не подпускали к кухне…
Боже мой! И это среди моря крови… Среди чужих песков…
В Кундузе двое «дедов» заставили ночью «молодого» выкопать яму… Он выкопал… «Стань в яму»… Он стал в яму… Они засыпали его по горло землёй… Одна голова торчала… Всю ночь они на неё мочились… Утром, когда его откопали, он застрелил обоих… Об этом случае по всей армии читали приказ…
Боже мой! И это среди моря крови… Среди чужих песков…
Рассказываю вам, а сама думаю: все такое страшное. Почему я только страшное вспоминаю? Была же дружба, взаимовыручка. И геройство было. Может, мне мешает та старая афганка? Мы её спасли, а она хотела в нас плюнуть… Но я вам не до конца рассказываю… Её привезли из кишлака, через который прошли наши спецназовцы… Никого живого не осталось, только она одна… А если с самого начала, то из этого кишлака стреляли и сбили два наших вертолёта… Обгоревших вертолётчиков вилами докололи… А если до самого конца, до самого… То мы не задумывались: кто первый — кто последний. Мы лишь своих жалели…
У нас послали на боевые врача. Он первый раз вернулся, плакал:
— Меня всю жизнь учили лечить. А я сегодня убивал… За что я их убивал?
Через месяц он спокойно анализировал свои чувства:
— Стреляешь и входишь в азарт: на, получай!
…Ночью на нас падали крысы… Обтягивали кровати марлевым пологом. Мухи были величиной с чайную ложку. Привыкли и к мухам. Нет животного неприхотливее человека. Нет!
Девочки засушивали на память скорпионов. Толстые, большие, они «сидели» на булавках или висели на ниточках, как брошки. А я занималась «ткачеством». Я брала у лётчиков парашютные стропы и вытягивала из них нити, которые потом стерилизовала. Этими нитями мы зашивали, штопали раны. Из отпуска везла чемодан игл, зажимов, шовного материала. Сумасшедшая! Привезла утюг, чтобы не сушить на себе зимой мокрый халат. И электрическую плитку.
По ночам крутили всей палатой ватные шарики, стирали и сушили марлевые салфетки. Жили одной семьёй. Мы уже предчувствовали, что, когда вернёмся, будем потерянным поколением, лишними людьми. Как, например, нам ответить на вопрос, зачем столько женщин посылали на эту войну? Когда стали прибывать уборщицы, библиотекари, заведующие гостиницами, мы сначала недоумевали: для чего уборщица на два-три модуля или библиотекарь для двух десятков потрёпанных книг. Для чего, как вы думаете?.. Мы сами сторонились этих женщин, хотя они ни в чем не были перед нами виноваты.
А я там любила… У меня был любимый человек… Он и сейчас живёт… Но перед мужем я согрешила; обманула его: я сказала, что того, кого я любила, убили…
— А встречалась ли ты с живым «духом»? — спросили у меня дома. — Он, конечно, с бандитской рожей и кинжалом в зубах?
— Встречала. Красивый молодой человек. Окончил Московский политехнический институт. — а моему младшему брату представлялось что-то среднее между басмачами из гражданской войны и горцами из «Хаджи-Мурата» Льва Толстого.
— А почему вы работали по двое — трое суток? Могли отработать восемь часов и идти отдыхать.
— Вы что! Не понимаете?!
Не понимают. А я знаю, нигде не буду так необходима, как там была. Не поверите, какую я там видела радугу после дождя: высокие цветные столбы на все небо. Никогда я больше такой радуги не видела и не увижу… На все небо…»