Цинковые мальчики
Часть 15 из 40 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Таня Бэтээр (высокая, большая) любила сидеть и допоздна разговаривать. Спирт пила только чистый.
— Как ты можешь?
— Что вы, водка слабая, водка меня не берет.
С собой увезла пятьсот или шестьсот открыток с киноактёрами. Они дорогие в дуканах, она щеголяла: «На искусство денег не жалко».
Верочку Харькову запомнила сидящей перед зеркалом с открытым ртом и высунутым языком. Она боялась брюшного тифа. Кто-то ей сказал, что надо каждое утро смотреть в зеркало: при брюшном тифе на языке остаются следы от зубных резцов.
Они меня не признавали. Дескать, какая-то дура, носит пробирки с микробами. Я работала врачом-бактериологом в инфекционном госпитале. У меня на языке вечно было одно: брюшнячок, гепатит, паратит, амёбиаз. Раненые не сразу попадали в госпиталь. Пять - десять часов, а то и сутки, и двое они лежали в горах, в песке. Раны осеменялись микробами, то, что называется раневой инфекцией. Раненый в реанимации, а я у него нахожу брюшной тиф.
Умирали молча. Один только раз видела, как расплакался офицер. Молдаванин. К нему подошёл хирург, тоже молдаванин, спросил у него по-молдавски:
— Батюшка, на что жалуетесь? Что болит?
И тот расплакался:
— Спасите меня. Я должен жить. У меня любимая жена и любимая дочка. Я должен вернуться…
Он умер бы молча, но расплакался, потому что услышал родную речь.
В морг не могла зайти. Туда привозили человеческое мясо, перетёртое с землёй. И под кроватью у девочек мясо… Поставят на стол сковородки: «Руба! Руба!» — по-афгански это значит «вперёд». Жара… Пот капает в сковородки… Я видела только раненых и имела дело только с микробами… Я не пойду микробы продавать… В военторге на чеки можно было купить карамельки. Моя мечта! «Афганистан, какая прелесть!» — была там такая песня. Я всего там боялась, если честно признаться… Приехала туда и не различала даже звёздочки на погонах, звания. Всем говорила «вы». Не помню уж кто, но кто-то дал мне на кухне в госпитале два сырых яйца. Потому что врачи ходили полуголодные. «Сидели» на картофельном клейстере, замороженном мясе, приготовленном для войны… Древесина… Без запаха и цвета… Я схватила эти два яйца, завернула в салфетку. Ну, дома с луком поем. Весь день представляла, как буду ужинать. Тут — везут на каталке парня, эвакуируют в Ташкент. Что там под простыней — не видно, одна красивая голова на подушке катается. Поднял на меня глаза:
— Кушать хочется.
Как раз это перед обедом, ещё бачки не привезли, а его уносят, и когда-то это ещё прилетят в Ташкент, когда накормят.
— На, — и даю ему эти два яйца. Повернулась и пошла, не спросила: руки, ноги у него есть? Я ему на подушку положила. Не разбила, не покормила. Вдруг рук нет?
Ехала два часа в машине, а рядом трупы… Четыре трупа… Они лежали в спортивных костюмах…
Домой вернулась. Не могла слушать музыку, разговаривать на улице, в троллейбусе. Закрыла бы дверь в комнате — чтобы телевизор и я одна. За день до отлёта в Союз застрелился начмед нашего госпиталя Юрий Ефимович Жибков… В Афганистане у кого-то из офицеров переписала: «Иностранец, которому случится попасть в Афганистан, будет под особым покровительством Неба, если он выйдет оттуда здоровым, невредимым и с головой на плечах…» Француз Фурье…
Встречаю на улице молодого человека: «Это, наверное, «афганец»?» Но я его не окликаю, чтобы не показаться смешной. У меня натура мягкая, и я ловлю себя на мысли, что превратилась в агрессивное, жестокое существо. Готовим мальчишек к выписке… Они прячутся на чердаках, в подвалах госпиталя… Мы их ловим, вытаскиваем… На пересылке молодые девчонки учили меня, кому надо дать бутылку водки, чтобы попасть в хорошее место… Они учили меня… Им по восемнадцать — двадцать лет, а мне сорок пять.
На таможне, когда возвращались, заставили снять все до бюстгальтера.
— Кто вы?
— Врач-бактериолог.
— Покажите документы. — взяли документы. — Открывайте чемоданы. Будем шмонать…
Я тащила с собой назад старенькое пальто, одеяло, покрывало, шпильки, вилки… Все, что из дому брала. Выгрузили на стол:
— Вы что, сумасшедшая? Стихи, наверное, пишете?
Мне здесь невмоготу. Здесь страшнее, чем там. Там вернулся из Союза, кто что привёз — садимся за один стол. Третий тост. Молча. За всех, кто погиб. Сидим за столом, а мышки прогуливаются, в туфлях сидят. В четыре часа вой… Первый раз вскочила: «Девочки, волки». Девочки смеются: «Молитву мулла читает». Я долго-долго в четыре утра просыпалась.
Хотелось продолжения. Просилась в Никарагуа. Куда-нибудь, где война идёт. Не мирится душа с этой жизнью. Не хочет. На войне даже лучше. Там оправдание есть всему. И хорошему и страшному. Невероятно?! Но приходит эта мысль в голову…»
Врач-бактериолог
«Я его первая выбрала. Стоит высокий, красивый парень. «Девочки, — говорю, — мой». Подошла и пригласила на дамский вальс. Девушки приглашают кавалеров… А я — судьбу.
Очень хотела сына. Договорились: если родится девочка, дам имя ей я. Будет Олечка. Родится сын, даст имя он. Будет Артём или Денис. Родилась Олечка.
— А сынишка будет?
— Будет. Пусть только Олечка подрастёт.
Я родила бы ему и сына.
— Людочка, не пугайся. Молоко пропадает… — я малютку грудью кормила. — Посылают в Афганистан…
— Почему ты? У тебя маленький ребёнок.
— Не я, кому-то другому выпадет. Партия велела — комсомол ответил: есть.
Он был преданный армии человек. «Приказы, — повторял, — не обсуждаются». У них в семье у матери очень сильный характер, и он привык слушаться, подчиняться. В армии ему было легко.
Как провожали? Мужчины курили. Мать молчала. Я плакала: кому нужна эта война? Дочка спала в люльке.
Встретила на улице дурочку, юродивую, она часто появлялась в нашем военном городке, на базаре или в магазине. Говорили люди, что молодой её изнасиловали, и с тех пор она даже мать не узнает. Остановилась возле меня.
— Вот привезут тебе мужа в цинке, — засмеялась и убежала.
Я не знала, что случится, но я знала — что-то случится.
Ждала его, как у Симонова: жди меня, и я вернусь… В день могла написать по три, по четыре письма и отправить. Мне казалось, что тем, что я думаю о нем, тоскую о нем, я его берегу. А он писал, что здесь, на войне, каждый делает свою работу. Выполняет приказ. И кому какая судьба. Не волнуйся и жди.
Когда я бывала у его родителей, об Афганистане никто не вспоминал. Ни слова. Ни мать, ни отец. Уговора такого не было, но все боялись этого слова.
…Одела девочку, чтобы нести в детский сад. Поцеловала. Открываю дверь: стоят военные, и у одного в руках чемодан моего мужа, небольшой, коричневый, я его собирала. Со мной что-то произошло… Если я их впущу, они принесут в дом страшное… Не впущу, все останется на своих местах… Они дверь к себе — хотят войти, а я к себе — не впускаю…
— Раненый? — у меня ещё эта надежда была, что раненый.
Военком вошёл первым:
— Людмила Иосифовна, с глубокой скорбью должны сообщить, что ваш муж…
Слез не было. Я кричала. Увидела его друга, бросилась к нему:
— Толик, если ты скажешь, я поверю. Что ты молчишь?
Он подводит ко мне прапорщика, сопровождавшего гроб:
— Скажи ей…
А того трясёт, он тоже молчит.
Подходят ко мне какие-то женщины, целуют.
— Успокойся. Давай телефоны родных.
Я села и тут же выпалила все адреса и телефоны, десятки адресов и телефонов, которые я не помнила. Проверили потом по записной книжке — все точно.
Квартира у нас маленькая, однокомнатная. Гроб поставили в клубе части. Я обнимала гроб и кричала:
— За что? Что ты кому плохого сделал?
Когда ко мне возвращалось сознание, я смотрела на этот ящик: «Привезут тебе мужа в цинке…» И опять кричала:
— Я не верю, что здесь мой муж. Докажите мне, что здесь он. Тут даже окошечка нет. Что вы привезли? Кого вы мне привезли?
Позвали друга.
— Толик, — говорю, — поклянись, что здесь мой муж.
— Я своей дочкой клянусь, что там твой муж… Он умер сразу, не мучился… Больше ничего тебе не скажу.
Сбылось его: «Если придётся умереть, то так, чтобы не мучиться». А мы остались мучиться… Висит на стене его большой портрет.
— Сними мне папу, — просит дочка. — Я буду с папой играть…
Окружит портрет игрушками, разговаривает с ним. Ночью укладываю её спать.
— А куда стреляли в папу? Почему они выбрали именно папу?
Приведу её в садик. Вечером надо забирать домой — рёв:
— Не уйду из садика, пока за мной не придёт папа. Где мой папа?
Я не знаю, что ей отвечать. Как объяснить? Мне самой только двадцать один год… Этим летом отвезла её к маме в деревню. Может, там его забудет… У меня нет сил плакать каждый день… Увижу, как идут вместе муж, жена и ребёнок с ними, — душа кричит… Встал бы ты хоть на одну минуту… Посмотрел, какая у тебя дочка!.. Для тебя эта непонятная война кончилась… Для меня — нет… А для нашей дочери она будет самая длинная… Ей жить после нас… Наши дети самые несчастные, они будут отвечать за все… Ты меня слышишь?..
Кому это я кричу?..»
Жена
«Когда-то я думала: рожу сына… Сама себе рожу мужчину, которого буду любить и который меня будет любить. С мужем мы разошлись… Он ушёл от меня, ушёл к молодой… Я его любила, наверное, поэтому другого не было…
Сына растили с мамой, две женщины, а он — мальчишка. Стану тихонько и слежу из подъезда: с кем он, что у него за компания?
— Мама, — вернётся домой, — я уже взрослый, а ты меня пасёшь.
— Как ты можешь?
— Что вы, водка слабая, водка меня не берет.
С собой увезла пятьсот или шестьсот открыток с киноактёрами. Они дорогие в дуканах, она щеголяла: «На искусство денег не жалко».
Верочку Харькову запомнила сидящей перед зеркалом с открытым ртом и высунутым языком. Она боялась брюшного тифа. Кто-то ей сказал, что надо каждое утро смотреть в зеркало: при брюшном тифе на языке остаются следы от зубных резцов.
Они меня не признавали. Дескать, какая-то дура, носит пробирки с микробами. Я работала врачом-бактериологом в инфекционном госпитале. У меня на языке вечно было одно: брюшнячок, гепатит, паратит, амёбиаз. Раненые не сразу попадали в госпиталь. Пять - десять часов, а то и сутки, и двое они лежали в горах, в песке. Раны осеменялись микробами, то, что называется раневой инфекцией. Раненый в реанимации, а я у него нахожу брюшной тиф.
Умирали молча. Один только раз видела, как расплакался офицер. Молдаванин. К нему подошёл хирург, тоже молдаванин, спросил у него по-молдавски:
— Батюшка, на что жалуетесь? Что болит?
И тот расплакался:
— Спасите меня. Я должен жить. У меня любимая жена и любимая дочка. Я должен вернуться…
Он умер бы молча, но расплакался, потому что услышал родную речь.
В морг не могла зайти. Туда привозили человеческое мясо, перетёртое с землёй. И под кроватью у девочек мясо… Поставят на стол сковородки: «Руба! Руба!» — по-афгански это значит «вперёд». Жара… Пот капает в сковородки… Я видела только раненых и имела дело только с микробами… Я не пойду микробы продавать… В военторге на чеки можно было купить карамельки. Моя мечта! «Афганистан, какая прелесть!» — была там такая песня. Я всего там боялась, если честно признаться… Приехала туда и не различала даже звёздочки на погонах, звания. Всем говорила «вы». Не помню уж кто, но кто-то дал мне на кухне в госпитале два сырых яйца. Потому что врачи ходили полуголодные. «Сидели» на картофельном клейстере, замороженном мясе, приготовленном для войны… Древесина… Без запаха и цвета… Я схватила эти два яйца, завернула в салфетку. Ну, дома с луком поем. Весь день представляла, как буду ужинать. Тут — везут на каталке парня, эвакуируют в Ташкент. Что там под простыней — не видно, одна красивая голова на подушке катается. Поднял на меня глаза:
— Кушать хочется.
Как раз это перед обедом, ещё бачки не привезли, а его уносят, и когда-то это ещё прилетят в Ташкент, когда накормят.
— На, — и даю ему эти два яйца. Повернулась и пошла, не спросила: руки, ноги у него есть? Я ему на подушку положила. Не разбила, не покормила. Вдруг рук нет?
Ехала два часа в машине, а рядом трупы… Четыре трупа… Они лежали в спортивных костюмах…
Домой вернулась. Не могла слушать музыку, разговаривать на улице, в троллейбусе. Закрыла бы дверь в комнате — чтобы телевизор и я одна. За день до отлёта в Союз застрелился начмед нашего госпиталя Юрий Ефимович Жибков… В Афганистане у кого-то из офицеров переписала: «Иностранец, которому случится попасть в Афганистан, будет под особым покровительством Неба, если он выйдет оттуда здоровым, невредимым и с головой на плечах…» Француз Фурье…
Встречаю на улице молодого человека: «Это, наверное, «афганец»?» Но я его не окликаю, чтобы не показаться смешной. У меня натура мягкая, и я ловлю себя на мысли, что превратилась в агрессивное, жестокое существо. Готовим мальчишек к выписке… Они прячутся на чердаках, в подвалах госпиталя… Мы их ловим, вытаскиваем… На пересылке молодые девчонки учили меня, кому надо дать бутылку водки, чтобы попасть в хорошее место… Они учили меня… Им по восемнадцать — двадцать лет, а мне сорок пять.
На таможне, когда возвращались, заставили снять все до бюстгальтера.
— Кто вы?
— Врач-бактериолог.
— Покажите документы. — взяли документы. — Открывайте чемоданы. Будем шмонать…
Я тащила с собой назад старенькое пальто, одеяло, покрывало, шпильки, вилки… Все, что из дому брала. Выгрузили на стол:
— Вы что, сумасшедшая? Стихи, наверное, пишете?
Мне здесь невмоготу. Здесь страшнее, чем там. Там вернулся из Союза, кто что привёз — садимся за один стол. Третий тост. Молча. За всех, кто погиб. Сидим за столом, а мышки прогуливаются, в туфлях сидят. В четыре часа вой… Первый раз вскочила: «Девочки, волки». Девочки смеются: «Молитву мулла читает». Я долго-долго в четыре утра просыпалась.
Хотелось продолжения. Просилась в Никарагуа. Куда-нибудь, где война идёт. Не мирится душа с этой жизнью. Не хочет. На войне даже лучше. Там оправдание есть всему. И хорошему и страшному. Невероятно?! Но приходит эта мысль в голову…»
Врач-бактериолог
«Я его первая выбрала. Стоит высокий, красивый парень. «Девочки, — говорю, — мой». Подошла и пригласила на дамский вальс. Девушки приглашают кавалеров… А я — судьбу.
Очень хотела сына. Договорились: если родится девочка, дам имя ей я. Будет Олечка. Родится сын, даст имя он. Будет Артём или Денис. Родилась Олечка.
— А сынишка будет?
— Будет. Пусть только Олечка подрастёт.
Я родила бы ему и сына.
— Людочка, не пугайся. Молоко пропадает… — я малютку грудью кормила. — Посылают в Афганистан…
— Почему ты? У тебя маленький ребёнок.
— Не я, кому-то другому выпадет. Партия велела — комсомол ответил: есть.
Он был преданный армии человек. «Приказы, — повторял, — не обсуждаются». У них в семье у матери очень сильный характер, и он привык слушаться, подчиняться. В армии ему было легко.
Как провожали? Мужчины курили. Мать молчала. Я плакала: кому нужна эта война? Дочка спала в люльке.
Встретила на улице дурочку, юродивую, она часто появлялась в нашем военном городке, на базаре или в магазине. Говорили люди, что молодой её изнасиловали, и с тех пор она даже мать не узнает. Остановилась возле меня.
— Вот привезут тебе мужа в цинке, — засмеялась и убежала.
Я не знала, что случится, но я знала — что-то случится.
Ждала его, как у Симонова: жди меня, и я вернусь… В день могла написать по три, по четыре письма и отправить. Мне казалось, что тем, что я думаю о нем, тоскую о нем, я его берегу. А он писал, что здесь, на войне, каждый делает свою работу. Выполняет приказ. И кому какая судьба. Не волнуйся и жди.
Когда я бывала у его родителей, об Афганистане никто не вспоминал. Ни слова. Ни мать, ни отец. Уговора такого не было, но все боялись этого слова.
…Одела девочку, чтобы нести в детский сад. Поцеловала. Открываю дверь: стоят военные, и у одного в руках чемодан моего мужа, небольшой, коричневый, я его собирала. Со мной что-то произошло… Если я их впущу, они принесут в дом страшное… Не впущу, все останется на своих местах… Они дверь к себе — хотят войти, а я к себе — не впускаю…
— Раненый? — у меня ещё эта надежда была, что раненый.
Военком вошёл первым:
— Людмила Иосифовна, с глубокой скорбью должны сообщить, что ваш муж…
Слез не было. Я кричала. Увидела его друга, бросилась к нему:
— Толик, если ты скажешь, я поверю. Что ты молчишь?
Он подводит ко мне прапорщика, сопровождавшего гроб:
— Скажи ей…
А того трясёт, он тоже молчит.
Подходят ко мне какие-то женщины, целуют.
— Успокойся. Давай телефоны родных.
Я села и тут же выпалила все адреса и телефоны, десятки адресов и телефонов, которые я не помнила. Проверили потом по записной книжке — все точно.
Квартира у нас маленькая, однокомнатная. Гроб поставили в клубе части. Я обнимала гроб и кричала:
— За что? Что ты кому плохого сделал?
Когда ко мне возвращалось сознание, я смотрела на этот ящик: «Привезут тебе мужа в цинке…» И опять кричала:
— Я не верю, что здесь мой муж. Докажите мне, что здесь он. Тут даже окошечка нет. Что вы привезли? Кого вы мне привезли?
Позвали друга.
— Толик, — говорю, — поклянись, что здесь мой муж.
— Я своей дочкой клянусь, что там твой муж… Он умер сразу, не мучился… Больше ничего тебе не скажу.
Сбылось его: «Если придётся умереть, то так, чтобы не мучиться». А мы остались мучиться… Висит на стене его большой портрет.
— Сними мне папу, — просит дочка. — Я буду с папой играть…
Окружит портрет игрушками, разговаривает с ним. Ночью укладываю её спать.
— А куда стреляли в папу? Почему они выбрали именно папу?
Приведу её в садик. Вечером надо забирать домой — рёв:
— Не уйду из садика, пока за мной не придёт папа. Где мой папа?
Я не знаю, что ей отвечать. Как объяснить? Мне самой только двадцать один год… Этим летом отвезла её к маме в деревню. Может, там его забудет… У меня нет сил плакать каждый день… Увижу, как идут вместе муж, жена и ребёнок с ними, — душа кричит… Встал бы ты хоть на одну минуту… Посмотрел, какая у тебя дочка!.. Для тебя эта непонятная война кончилась… Для меня — нет… А для нашей дочери она будет самая длинная… Ей жить после нас… Наши дети самые несчастные, они будут отвечать за все… Ты меня слышишь?..
Кому это я кричу?..»
Жена
«Когда-то я думала: рожу сына… Сама себе рожу мужчину, которого буду любить и который меня будет любить. С мужем мы разошлись… Он ушёл от меня, ушёл к молодой… Я его любила, наверное, поэтому другого не было…
Сына растили с мамой, две женщины, а он — мальчишка. Стану тихонько и слежу из подъезда: с кем он, что у него за компания?
— Мама, — вернётся домой, — я уже взрослый, а ты меня пасёшь.