Чужие

— Задним числом я понимаю, что ее поведение имеет все признаки фобии. Иррациональный страх, панические атаки… Подозреваю, что у нее начало развиваться категорическое фобическое отвращение ко всему, связанному с медициной. Существует способ лечения, который называется «погружение». Страдающий фобией пациент подвергается воздействию — можно даже сказать, безжалостному — того, чего он боится, в течение длительного времени, многих и многих часов. В результате фобия отступает. Именно это мы, не отдавая себе отчета, и делали с Марси, насильно положив ее в больницу.

— А от чего могла развиться такая фобия? Что ее породило? У Марси не было тяжелого опыта общения с докторами, она никогда не попадала в больницу. Никогда серьезно не болела.

Безанкур пожал плечами и посторонился, пропуская сестру с пациентом на каталке.

— Мы не знаем, что́ вызывает фобии. Не обязательно попадать в авиакатастрофу, чтобы бояться летать. Фобии… они просто возникают. Даже если мы случайно вылечили ее, должны присутствовать остаточные факторы, и Тед Коверли сумеет их опознать. Он устранит остатки фобической тревоги. Не переживайте, Д’жоржа.

В тот же день, 30 декабря, Марси выписали из больницы. В машине на пути домой она была почти что прежней Марси, радостно показывала на облака в форме разных зверей. Дома она бросилась в гостиную и немедленно уселась среди груды новых рождественских игрушек, которым не успела толком порадоваться. Она по-прежнему играла с набором «Маленькая мисс доктор», но не только с ним и без той тревожной одержимости, которая охватила ее в день Рождества.

Родители Д’жоржи поспешили к ней. В больницу Д’жоржа их не пускала — говорила, что это может ухудшить и без того нестабильное состояние Марси. За обедом девочка пребывала в превосходном настроении, была ласковой и веселой, чем окончательно обезоружила маму, бабушку и дедушку.

Следующие три ночи она спала в кровати Д’жоржи — та опасалась, что с дочерью может случиться новая паническая атака, но ничего такого не произошло. Дурные сны приходили, но реже и действовали на Марси не так сильно, как прежде. Лишь дважды за три ночи Д’жоржа просыпалась оттого, что дочь говорила во сне: «Луна, луна, луна!» Но теперь это был не крик, а тихий и почти безнадежный зов.

Утром за завтраком она спросила Марси про сон, но девочка ничего не помнила.

— Луна? — переспросила она, хмуря лоб над тарелкой с «Триксом». — Не снилась мне никакая луна. Мне снились кони. Я бы хотела, чтобы у меня была лошадка.

— Может, и будет, только нам нужно сначала купить отдельный дом.

Марси захихикала:

— Я знаю. Лошадь нельзя держать в квартире. Соседи будут недовольны.



В четверг Марси впервые увидела доктора Коверли. Он ей понравился. Если у нее все еще оставался аномальный страх перед врачами, то она хорошо его скрывала.

Этой ночью Марси спала в своей кровати, в обществе одного лишь плюшевого мишки по имени Мёрфи. Д’жоржа три раза вставала ночью посмотреть, что с дочерью, и однажды услышала ставший уже знакомым напев. «Луна, луна, луна», — шепотом произнесла Марси, и Д’жоржа почувствовала, как волосы у нее встают дыбом, такая смесь восторга и страха была в голосе дочери.

В пятницу — у Марси оставалось три дня каникул — Д’жоржа снова передала дочку на попечение Кары Персагьян и вернулась на работу, испытав чуть ли не облегчение, когда оказалась в шумном и дымном казино. Сигареты, запах затхлого пива, даже дух перегара от посетителей были бесконечно приятнее, чем вонь больничных антисептиков.

Потом она забрала дочь. Девочка весь день провела за рисованием и по пути домой возбужденно показывала матери, что у нее вышло. Десятки рисунков, и на всех — луна, раскрашенная в самые разные цвета.



Утром в воскресенье, 5 января, Д’жоржа встала с кровати и пошла заваривать кофе. Марси, не сняв ночной пижамки, предавалась странному занятию за обеденным столом: доставала фотографии из семейного альбома и укладывала в аккуратные стопки.

— Я перекладываю фотографии в коробку от обуви, потому что мне нужен альбом для моей лунной… коллекции, — объяснила девочка, нахмурившись перед трудным словом, и показала фотографию луны, вырезанную из журнала. — Я хочу собрать большую коллекцию.

— Почему, детка? Откуда такой интерес к луне?

— Она красивая, — сказала Марси, затем положила фотографию на пустую страницу фотоальбома и уставилась на нее.

В ее немигающем взгляде, в ее неодолимой тяге к фотографии было что-то от той целеустремленности, с которой она отдавалась игре в «Маленькую мисс доктор».

Д’жоржу пробрала дрожь от дурного предчувствия, и она подумала: вот так же начиналась и фобия, связанная с докторами. Тихо. Невинно. Неужели Марси просто поменяла одну фобию на другую?

Она хотела было позвонить доктору Коверли, невзирая даже на воскресенье и его выходной. Но потом, стоя у стола, разглядывая дочь, она решила, что перегибает палку. Марси явно не поменяла одну фобию на другую. Ведь девочка все-таки не боялась луны. Просто… ну хорошо: была странным образом очарована ею. Временное пристрастие. Каждый родитель умненького семилетнего ребенка знаком с такими кратковременными, но истовыми увлечениями и страстями.

И все же она решила сообщить об этом доктору Коверли на втором приеме, во вторник.



В двадцать минут первого ночи понедельника, прежде чем лечь спать, Д’жоржа заглянула в комнату Марси — посмотреть, крепко ли та спит. Девочка не спала: сидела в темной комнате на стуле перед окном и смотрела в ночь.

— Детка, что случилось?

— Ничего не случилось. Подойди посмотри, — тихо, мечтательно сказала Марси.

Подойдя к ней, Д’жоржа спросила:

— Ну что тут у тебя, ласточка?

— Луна, — сказала Марси; ее глаза не отрывались от серебристого полумесяца в черном склепе ночи. — Луна.





4

Бостон, Массачусетс





В понедельник, 6 января, с Атлантики беспрерывно дул обжигающе холодный ветер, и весь Бостон в этот день присмирел. По продуваемым насквозь улицам на утреннюю службу спешили закутанные в теплые одеяния люди, подняв плечи и опустив головы. В жестко-сером зимнем свете современные стеклянные офисные башни казались высеченными изо льда, а другие здания исторического Бостона, сгрудившись в кучу, являли миру унылое и несчастное лицо, совершенно непохожее на то, какое бывает у них в хорошую погоду, — обаятельное и величественное. Прошлой ночью выпал мокрый снег.

Голые улицы были покрыты сверкающим льдом, голые черные ветки проглядывали сквозь белую корку, словно костный мозг из расколотой кости.

Герберт, искусный мажордом, блестяще дирижировавший распорядком в доме Ханнаби, отвез Джинджер Вайс к Пабло Джексону на седьмой после Рождества сеанс. Ночью ветер и ледяной шторм оборвали несколько высоковольтных линий, нарушили работу светофоров на более чем половине перекрестков. Наконец в 11.05 они добрались до Ньюбери-стрит, опоздав всего на пять минут на назначенную встречу.

После прорыва во время субботнего сеанса Джинджер хотела было связаться с хозяевами мотеля «Транквилити» в Неваде и поговорить о забытом происшествии, которое случилось там вечером 6 июля, позапрошлым летом. Хозяева мотеля были либо сообщниками тех, кто манипулировал памятью Джинджер, либо такими же, как она, жертвами. Если их тоже подвергли промывке мозгов, они испытывают тревожные атаки того или иного вида.

Пабло категорически возражал против немедленного звонка, считая риск слишком высоким. Если владельцы мотеля были не жертвами, а сообщниками, Джинджер подвергнет себя серьезной опасности.

— Вы должны проявить терпение. Прежде чем связываться с ними, необходимо собрать всю информацию о них, какую удастся найти.

Ей пришла в голову мысль: обратиться в полицию, чтобы найти там защиту и добиться начала расследования. Но Пабло убедил ее, что полицейских это не заинтересует. Она не сможет доказать, что кто-то манипулировал ее сознанием. Кроме того, местная полиция не имеет права расследовать преступления в других штатах. Для этого нужно обратиться к федеральным властям или в полицию Невады, и может оказаться, что она ищет помощи у людей, ответственных за то, что с ней случилось.

Разочарованная, Джинджер не нашла что возразить и согласилась выполнять предложенную им программу. Воскресенье Пабло оставил для себя, собираясь изучить запись критически важного субботнего сеанса. Он также сказал, что будет занят в понедельник утром — собирается навестить друга в больнице.

— Но вы приходите, скажем, к часу дня, и мы начнем понемногу обтесывать края этого блока памяти en pantoufles[25].

Этим утром он позвонил ей из больницы — сказать, что его друга выписывают раньше, чем предполагалось, и он, Пабло, к одиннадцати часам будет дома. Вдруг Джинджер захочет приехать до назначенного срока?

— Вы поможете мне приготовить ланч.

Выйдя из лифта, Джинджер быстро прошла по короткому коридору к квартире Пабло, решив, что предпримет все усилия, чтобы держать в узде свое природное нетерпение, и согласится на сеансы en pantoufles, как того требовал иллюзионист.

Дверь в квартиру была открыта. Она решила, что Пабло отпер дверь для нее, и вошла в прихожую. Закрыв дверь, она позвала:

— Пабло?

Из ближайшей комнаты раздался стон. Мягкий стук. Звук падения.

— Пабло?

Тот не отвечал. Джинджер прошла в гостиную, снова окликнула его, на этот раз громче.

Молчание.

Одна из двойных дверей библиотеки была открыта, там горел свет. Джинджер вошла. Пабло лежал ничком у шератоновского стола. Судя по всему, он только что вернулся из больницы, потому что не успел снять галоши и пальто.

Джинджер бросилась к нему, опустилась на колени, перебирая варианты: кровоизлияние в мозг, тромб, эмболия, обширный инфаркт. Но она не была готова к тому, что обнаружила, когда перевернула его на спину. В груди Пабло зияла огнестрельная рана, из которой била красная артериальная кровь.

Его веки затрепетали, и, хотя взгляд был мутным, он, казалось, узнал ее. Кровь пузырилась на нижней губе. Взволнованным шепотом он произнес всего одно слово:

— Беги.

Увидев Пабло распростертым на полу, она повела себя, как подобает другу и врачу: бросилась, объятая горем, к нему на помощь. Но пока Пабло не сказал: «Беги», она не осознавала, что ее собственная жизнь может быть под угрозой. Она вдруг поняла, что не слышала звука выстрела, а значит, стреляли из пистолета с глушителем. Нападавший был не обычным грабителем: сюда пришел кто-то гораздо более опасный. Все эти мысли за одно мгновение промелькнули в ее голове.

С сильно бьющимся сердцем она встала и повернулась к двери, из-за которой вышел человек, высокий и широкоплечий, в кожаном пальто, плотно схваченном поясом в талии, державший в руке пистолет с глушителем. Крупный, но, как ни странно, не такой угрожающий, как можно было бы ожидать. Он был одних лет с Джинджер, аккуратно подстрижен, с невинными голубыми глазами и таким лицом, что казалось, не мог причинить никому зла.

Когда он заговорил, несоответствие между его заурядной внешностью и действиями убийцы стало еще очевиднее: слова прозвучали как робкое извинение:

— Этого не должно было случиться. Бога ради, это никак не входило в мои планы. Я только… делал копии с пленок на высокоскоростном магнитофоне. Мне ничего другого не нужно — одни лишь копии.

Он показал на стол. Джинджер только теперь заметила открытый кейс с каким-то электронным устройством внутри. По столешнице были разбросаны кассеты, и она сразу же поняла, что это за записи.

— Нужно вызвать «скорую», — сказала она и двинулась к телефону, но незнакомец остановил ее, нарочито рассерженно размахивая пистолетом.

— Запись самая высокоскоростная, — сказал он, разрываясь между яростью и желанием зарыдать. — Я мог сделать копии всех шести ваших сеансов и уйти. Он должен был отсутствовать еще по меньшей мере час, черт его подери!

Джинджер схватила подушку и положила ее под голову Пабло, чтобы тот не захлебнулся кровью и мокротой.

Явно ошарашенный тем, что произошло, преступник сказал:

— Он вошел так бесшумно, прокрался сюда, словно призрак, черт возьми…

Джинджер вспомнила, как изящно, элегантно двигался иллюзионист, точно каждое движение было прелюдией к акту престидижитации.

Пабло закашлялся, закрыл глаза. Джинджер хотела ему помочь, но единственным шансом было хирургическое вмешательство с опасностью для жизни пациента. В эту минуту она могла только положить руку ему на плечо в слабой попытке успокоить его.

Она подняла на преступника умоляющий взгляд, но тот лишь сказал:

— И какого черта он носит при себе оружие? Восьмидесятилетний старик держит пистолет в руке, словно знает, как с ним обращаться.