Чужая кожа

Я буду говорить о ней здесь и сейчас. Я расскажу о шрамах на моих запястьях и еще о том, почему я ненавижу сок.

Хорошо, что вокруг никого нет. Я выгляжу как должно выглядеть огородное пугало. Черные брюки, белый свитер и мужское черное пальто с длинными полами, которое мне не идет. Оно уродливо. Оно отвратительно. Я не сниму его никогда. Я сниму только свою белую фетровую шляпу (вот так), и положу ее на стул рядом. Белое в черном, или черное в белом. На самом деле всегда есть третий цвет.

Он есть. Наверное, именно поэтому я и сижу в аэропорту, одетая уже навсегда в черно-белых тонах.

Мои глаза ловят привычное черно-белое пятно. Я не хочу туда смотреть, но мои глаза натренированы против моей воли. Я сжимаю крепче губы, и, как всегда, ощущаю рой ледяных бабочек в животе.

Я поднимаю глаза — взгляд мой упирается в огромную черно-белую фотографию, висящую на самом видном месте бара в обрамлении нелепо светящихся лампочек. Все оформлено так, чтобы эта фотография (или эта картина) намеренно бросалась в глаза. Мой взгляд застревает на ней, на привычных до боли нюансах белого и черного. Это ад.

Скучающий бармен ловит мой взгляд. Он рад любой возможности хоть о чем-то поговорить.

— Нравится? — он подходит ближе, довольно потирая руки, — это Вирг Сафин. Подлинник! Правда…

— Так уж правда… — ухмыляюсь я. Эта ухмылка похожа на оскал трупа, но бармен принимает ее за чистую монету. В нем есть что-то неприятное, в этом бармене — молодость, или тощие усики пройдохи, пробивающиеся над пухлой верхней губой.

— Точно, правда! Подлинник — настоящий Вирг Сафин, — бармен действительно рад поговорить.

— Тогда вам нужно поставить сюда охранника, — по какой-то нелепой инерции продолжаю ухмыляться я, — повесить вот так запросто подлинник Вирга Сафина… Честное слово, не шутки!

— Это хозяин его купил. Он у нас большой любитель. Тогда Сафин еще стоил дешевле. А ведь точно, теперь это действительно… — бармен издает какой-то дебильный свист, символизирующий целое состояние, и за эту пошлость мне хочется размозжить ему голову.

Но бармен, конечно же, не понимает моей реакции. Он все продолжает говорить.

— Теперь, конечно, Вирг Сафин — целое состояние. Хозяин страшно гордится этой своей покупкой. Готов день и ночь рассказывать, какой он молодец, что вовремя купил. Вообще-то он купил это фото в Нью-Йорке, пять лет назад. А знаете, ведь теперь все, что связано с Сафиным, страшно поднялось в цене — ну, теперь, после того, как…

Я громко стукаю бокалом о стойку и командую:

— Виски!

Получается достаточно вульгарно и грубо. Но продолжения темы («после того как…»), я просто не вынесу. Я не могу об этом слушать — сейчас.

Моя резкость обрывает бармена на полуслове, и он интересуется, добавлять ли виски в сок, или давать новый стакан. Я требую новый стакан.

Обжигающая жидкость льется в мое горло, и я замираю, словно грозный оклик раздастся вот-вот, за спиной… Но в баре по-прежнему никого нет. Я уже и забыла, когда в последний раз пила виски. Это блаженное открытие — оказывается, я умею забывать.

— А куда вы летите? — бармен все не может успокоиться.

— В Нью-Йорк.

— Вы там живете?

— Нет.

Я расплачиваюсь и собираюсь уходить. Меня останавливает окрик бармена.

— Подождите, девушка! — бармен выдыхает, вспомнив про Нью-Йорк, — мисс…

Я оборачиваюсь. Неужели мне всю жизнь суждено оборачиваться? По первому окрику, вот так.

— Вы забыли… на стойке… вот это… — бармен указывает на что-то, и яркий луч электрической лампочки отражается в моих глазах. Он ясно и отчетливо освещает осколки моей разбитой жизни.

Я возвращаюсь и беру в руки осколки моего прошлого — треснувшую от огня линзу из объектива фотокамеры. Она так мала, что помещается в моей ладони. Под вопросительно-пристальным взглядом бармена я опускаю линзу в карман пальто и, ухмыльнувшись в последний раз, быстро выхожу из бара. Я что-то шепчу себе под нос.

— Вирджин… Меня зовут Вирджиния… Меня зовут Вирджиния. Вирджин…

Напрасные предосторожности: я могла бы заорать в полный голос, и меня бы не услышал никто!

Сжав треснувшую линзу в ладони, я бреду в мертвых лабиринтах аэропорта. Я говорю о своей любви.





Конец августа 2018 года


Яркие лучи ослепительного калифорнийского солнца тонули в свинцовой мгле океана. Серой подушкой, неприступным гористым кряжем, свинцовой тяжестью вдалеке, гранитной плитой, захватившей для меня половину неба, был раскинувшийся вдалеке океан. Нет, не так… Просто когда петляло шоссе, то со стороны, противоположной холмам, он выступал передо мной с другого края дороги. И тогда, пытаясь его разглядеть, я сбрасывала скорость до минимума, и все пыталась понять, на что похож океан.

Яркие лучи солнца отражались на приборной панели тысячами мерцающих осколков стекляруса. Внутреннее убранство небольшого поддержанного мерседеса начинало светиться, словно по нему рассыпались драгоценные камни, или, на худой конец, настоящие стразы Сваровски. Это сияние не убивало, но слепило глаза.

И, конечно же, океан. Мне было тяжело здесь дышать. Все время казалось, что эта тяжесть как-то связана для меня с океаном. Но на самом деле все было в непривычно ароматном для меня воздухе Южной Калифорнии, в котором было намешано так много всего, словно воздух представлял собой густые эфирные масла. Но я винила во всем океан. Он и пугал меня, и подавлял, и манил к себе, и я так и не смогла разобраться в своем отношении к этим мощным свинцовым водам, которые пугали меня тем, что были так похожи на мою жизнь, грозную, как готовое к битве войско, но в то же время призрачную, к которой я все не могла дотянуться рукой.

Именно поэтому я замедляла ход на скоростном шоссе, выхватывая из времени обрывочные появления океана. Это было настолько незабываемо и незыблемо, что машина словно сама по себе замедляла ход.


— Нет, так дело не пойдет, — спокойная до поры до времени Сильвия в конце концов не выдержала, схватила меня за руку, развернула резко к себе, — нет, так дело не пойдет. Никто не даст тебе ехать с такой скоростью. Здесь хайвэй, а ты едешь со скоростью 40 километров в час. Ты тормозишь все движение на скоростном шоссе. Ты не знаешь этих американцев. Сначала будут сигналить и ругаться изо всех сил, затем вызовут полицию, так как у них все по правилам. И тебя оштрафуют за то, что ты создаешь препятствие дорожному движению. А когда выяснят, что ты вообще ведешь машину без прав… Ты, моя дорогая, загремишь в тюрьму. Тебе это надо? И потом, я ни за что не поверю, что ты не хочешь ехать быстрее! Особенно теперь.

— Я не хочу.

— Что это значит? Теперь, когда все в порядке, он в полном сознании, все показатели в норме и врачи разрешили посещение…

— Я не хочу. Я боюсь.

— Боишься? Теперь-то чего бояться? Все давным-давно позади. Мы все сделали правильно. Я не понимаю, чего ты боишься теперь. И потом, он очень ждет свою девушку, которая должна приехать к нему сегодня. Он спит с твоей фотографией последние две ночи. Так что все хорошо.

Бесполезно и бессмысленно было продолжать разговор. Я включила аварийку и припарковалась у обочины. Сильвия пересела за руль. В конце концов, это был ее мерседес. В Америке у меня не было ни прав, ни документов на машину.

Когда мы помчались со скоростью ветра (Сильвия выжимала из мерседеса все 220), океан исчез. А время дороги до клиники слилось для меня в одну сплошную полосу.

Сильвия оставила машину на стоянке медицинского центра.

— Иди. Я не пойду с тобой, — обернувшись ко мне, она смотрела в упор, и у меня не хватило духу скулить дальше, — иди. Ты должна это сделать. Он тебя ждет.

Все внутри заледенело, и рой бабочек, когда-то давно порхающих в животе, вдруг превратился в ледяные осколки. Даже губы мои стали дрожать. Но я решительно пошла прочь и довольно уверено шагнула в автоматические двери частного медицинского центра, на ходу достав из сумочки свой пропуск — пропуск в рай или в ад.

Толстая темнокожая медсестра довольно неопрятного вида сообщила, что он в саду, и предложила меня проводить, но я предпочла обойтись без ее помощи. Дорогу нашла сама по красным стрелкам указателей, ведущих к панорамным дверям. Последние метры до этих дверей я почему-то бежала, но не просто так, я прижимая обе руки к груди, как будто из груди могло вырваться сердце. Я бежала как-то странно, совершенно не чувствуя под собой ног.

Наконец мне удалось справиться со стеклянными дверями, и я буквально ворвалась в сад, рассыпая ногами гладкий гравий ухоженной садовой дорожки. Я задыхалась в этом воздухе, полном экзотических эфирных масел, пряных ароматов никогда не виденных мною цветов. Я не видела этих цветов. Не видела буйства зелени, превращавшей сад больницы в некое подобие джунглей. Не видела свинцовой полосы океана, из-за раздвинутых стволов деревьев вновь напавшего на меня.

Я видела только солнечные лучи, драгоценными нитями заплетенные в его волосах. Я видела ослепительный блеск его волос, рассыпавшихся по плечам, обтянутым простой белой футболкой. И мне было так больно, так радостно, так умопомрачительно от вида моей любви, что из глаз моих хлынула кислота, а не слезы, самая настоящая кислота, выжигающая голую кожу всех моих слов.

Так, крича от боли, и задыхаясь от внезапности этого нахлынувшего на меня кислотного потока, я бросилась ему на шею, чтобы до бесконечности целовать его лицо, особенно когда его руки сомкнулись на моем теле, ослепляя невероятной радостью и даря мучительную боль от счастливого смеха, прорывающегося сквозь мои кислотные слезы.

— Не плачь… Пожалуйста… — он немного отстранил меня от себя, обволакивая бархатом знакомого до мелочей голоса, — не плачь… Теперь все будет хорошо…

Задыхаясь, я неотрывно смотрела в лицо Вирга Сафина — в лицо Вирга Сафина, который отныне будет носить совершенно другое имя, и который больше никогда не будет собой. И это с ним сделала я. Ради его спасения я убила другого человека. Ради его спасения я выжгла ему мозги пирилом и уничтожила его прежнюю личность. Ради его спасения я увезла его на край земного шара, чтобы возродить к жизни под другим именем в качестве совершенно нового человека, который ничего не будет помнить о своей прежней жизни потому, что память его, выжженная страшным химическим препаратом, никогда не восстановится прежней. Все это сделала я. Я сделала это ради своей любви.

Глаза его были довольно мутными. Он смотрел на меня, улыбаясь. Это был тот самый Вирг Сафин, но в то же время не он. Он похудел, осунулся. Всю последнюю неделю состояние его было достаточно тяжелым. Я переборщила с химикатом, и врачи достаточно серьезно боролись за его жизнь. Но все закончилось хорошо.

Когда он очнулся, врачи сказали ему, что он попал в тяжелую автомобильную катастрофу, последствием которой стала жестокая амнезия. Но память помогут восстановить его близкие. Мать — Сильвия, и девушка, с которой до катастрофы он собирался пожениться.

— Как ты себя чувствуешь? — несмотря на частичную «ампутацию мозгов», он помнил русский язык и говорил на нем. Сильвия, побывавшая у него вчера, до меня, успела рассказать ему, что он приехал из Украины, но жил в Штатах последние 10 лет. Так как он больше ничего не помнил из своего прошлого, он поверил каждому из ее слов.

— Неплохо, — он улыбнулся, все еще не отрывая от меня глаз, — только голова болит временами очень сильно. Да перепады с давлением. Но врач говорит, что это скоро пройдет.

— Конечно, пройдет, любимый, — сжав его руку в своей, я увлекла его к скамейке поблизости. Сама же села так, чтобы больше не видеть океан.

— Ты красивая, — сказал он, — у тебя лицо милое. Доброе. В жизни ты намного красивее, чем на фото. Хотя с первого же момента, как я увидел твое лицо на фотографии, оно почему-то показалось мне таким родным… Но я не могу вспомнить твое лицо. Это меня убивает.

— Ты вспомнишь, обязательно вспомнишь, любовь моя.

— Сильвия… мама сказала, что до встречи со мной ты была замужем и у тебя есть сын. Еще она сказала, что ты — очень богатая женщина.

— Мой бывший… муж занимался бизнесом, и оставил мне все. Он… погиб.

— Как жаль.

— Нет. Я не любила его. Я вообще никого не любила до встречи с тобой. Только тебя.

— Мы любили друг друга?

— Очень сильно. До самого дня этой автокатастрофы, Бэзил…

— Мне все время кажется, что меня зовут не так. Скажи, как меня зовут?

— Василий.

— А у меня никогда не было другого имени? Мне все время кажется, что меня зовут как-то не так. А вот как именно зовут, я не могу вспомнить. Просыпаюсь ночью… Лежу без сна… пытаюсь вспомнить — и не могу. От меня ускользает что-то очень важное. Словно настоящая часть жизни. Словно… я сам.

— Я скажу тебе, что было самым важным. Ты и я. И наша любовь. И моя любовь к тебе. Вот что было самым важным. Важнее этого ничего нет.

— Твой голос звучит так успокаивающе. Он такой родной. Это я помню… Мне кажется, словно я никогда не расставался с тобой.

Неловко, робко, как-то по-детски он полуобнял меня за плечи, и в этом жесте было столько несвойственного ему смирения, что жаркая волна боли захлестнула мое сердце. Он больше не был прежним. Он жил, дышал, обнимал меня за плечи, но он больше не был прежним. Я убила его. Что же я сделала? Что? Ответ пришел сам собой.

Я спасла его жизнь. Я спасла его от обвинения в убийствах. Я спасла его от мучительного недуга, сделавшего невыносимой его жизнь. Я выжгла ему мозги психотропным препаратом, сделала его инвалидом и инсценировала его смерть. Но сделала все это только ради его жизни. Я сделала все это для него. Я убила его, чтобы спасти.

Правильно или нет — все это больше не имело никакого значения. Другого выхода у меня не было. И я сама решила поступить именно так. Впрочем, еще была Сильвия, первоначальный автор нашего плана. План Сильвии был проще: она предлагала сделать как-то так, чтобы он прекратил убивать. Но сделать так, чтобы он не попал в руки полиции.