Человек-тень

Как оказалось, Мэгги была для своей мачехи гвоздем в заднице, постылой обузой. Поскольку рабочий день ее отца длился ужасно долго, Кармен отвозила падчерицу в школу и забирала оттуда, следила за тем, чтобы она делала уроки, и по идее должна была готовить полноценные завтрак, обед и ужин и держать дом в чистоте. Что было бы естественно для неквалифицированной тридцатилетней женщины без детей, не имеющей работы и не желающей ее иметь. В действительности же Мэгги по возращении из школы готовила для себя сама, и на ней же лежала большая часть работы по дому. К тому же как-то раз, когда в школе был короткий день, девочка по глупости вернулась домой рано, так как Кармен забыла заехать за ней, и обнаружила, что ее мачеха лежит голая на диване и тяжело дышит, говоря по своему мобильнику с кем-то, кого она называет «мой крепыш».

Мэгги попыталась использовать эту информацию в своих интересах, но проиграла. Оказалось, что ее отец – конченый подкаблучник (она узнала это выражение недавно и теперь то и дело повторяла его про себя). В его глазах мачеха Мэгги была непогрешима. Блондинка (благодаря краске для волос) с тощей фигурой (поскольку она тратила кучу калорий на то, чтобы вести себя как конченая стерва), Кармен могла просто-напросто выпятить попку, склонясь над мойкой, и отец Мэгги был готов исполнить любое ее желание.

Пока Мэгги рассказывала отцу о том, как Кармен занималась сексом по телефону, лежа голышом и извиваясь, та в слезах вышла из их супружеской спальни, стерев в своем телефоне все следы разговоров, и, предъявив клочья одного из своих любимых платьев, заявила, что ее падчерицей руководит детская ревность. И отец Мэгги, этот конченый подкаблучник, повел себя так, как, вероятно, ведут себя все мужчины, получившие возможность трахать новую бабу, которая намного моложе их: он поверил Кармен. Он купил жене новое платье, дабы компенсировать утрату того, которое якобы изрезала Мэгги, и наказал свою дочь, запретив ей ходить гулять и велев ей целый месяц делать всю работу по дому. Ну, и что, разве это что-то изменило в ее жизни? Похоже, чтобы прийти в чувство, отцу требовалась более сильная встряска, так что теперь Мэгги собиралась убежать из дому.

Нет, она не побежит в местный торговый центр, чтобы прятаться в примерочной какого-нибудь паршивого бутика, пока ее не поймают. И не отправится к своей матери, местонахождение которой неизвестно. Когда Мэгги было четыре года, ее мать решила, что жить с мужчиной по имени Гарвин – это куда приятнее, чем читать своей дочке сказки на ночь, и исчезла, поселившись в трейлере где-то в Болтоне. Ей было недосуг поддерживать связь ни со своим бывшим мужем, ни со своей дочерью. Это все еще причиняло Мэгги боль, но она уже поняла, что, когда тебя бросают, лучший способ пережить отвержение – это не печаль, а злость.

Нет, побег надо как следует подготовить. Ей понадобятся деньги, безопасное пристанище, и еще надо будет разработать маршрут. Все последние годы учителя говорили Мэгги, что она умна, организованна и рассудительна не по годам. И теперь настало время проверить на практике, насколько верны эти похвалы. Увидев двенадцатилетнюю девочку, разгуливающую по городу в одиночку, любой порядочный гражданин позвонит в полицию, но если она сможет сойти за четырнадцатилетнюю при помощи косметики, украденной у мачехи, и позаимствованной у нее одежды, то ситуация перестанет быть однозначной. Если тебе четырнадцать лет, то ты уже достаточно взрослая для того, чтобы развлекаться по вечерам. Чтобы самостоятельно принимать некоторые правовые решения. Чтобы в одиночку ходить к врачу. Мэгги глубоко изучила эту тему. Достаточно глубоко для того, чтобы можно было вести блог о том, как надо себя вести, сбежав из дому. Или открыть хостел для детей, руководимый детьми. Это было бы лучше всего. Там имелись бы кресла-мешки и неограниченный доступ к лакомствам, но все, разумеется, были бы должны продолжать учебу. И питаться свежими фруктами и овощами. Есть бунт, и есть саморазрушение, и одно не надо путать с другим. Вспомнив о необходимости потреблять витамины и клетчатку, Мэгги достала из кармана яблоко, взятое из школьной столовой, и вгрызлась в него.

На детскую площадку зашел какой-то мужчина, он сел на скамейку и развернул газету. Мэгги подняла голову и посмотрела, не появились ли поблизости другие дети. Иногда ей удавалось поговорить с людьми, которые не знали, что одноклассники считают ее заучкой и любимицей учителей. Это было приятно. Иногда эти дети появлялись со своими симпатичными матерями, которые улыбались Мэгги, разговаривали с ней мягко, расспрашивали об ее учебе и семье.

После того как такая мать с ребенком уходили, Мэгги ложилась на карусель и представляла себя частью этой семьи. Старшей сестрой какого-нибудь наивного малыша, который с удовольствием смотрел бы вместе с ней телевизор или просил ее поиграть с ним. А еще лучше было бы быть младшей сестрой и иметь старшего брата, крутого, красивого и умудренного жизнью. Такого, который мог бы разобраться с ее обидчиками вместо нее самой. Это были приятные фантазии. Но сегодня Мэгги не удастся предаться им опять. На площадке находился только этот одинокий чудик, читающий какую-то статью, в которой больше картинок, чем текста.

Мужчина не смотрел на Мэгги, и это было хорошо. Она не такая дура, чтобы болтаться в сквере с мужчиной, который бы пялил на нее глаза. Газета в его руках подрагивала на ветру, и ее углы тихо шелестели. Вот только никакого ветра не было. Совсем. Достаточно странно уже и то, что в Шотландии стоит такое жаркое лето, а полное отсутствие ветра – это вообще из ряда вон.

Мэгги приподнялась и пригляделась к чудику повнимательнее. Действительно, руки этого типа, держащие таблоид, трясутся. Не так сильно, чтобы нельзя было разобрать заголовки, но достаточно, чтобы напомнить девочке одного старика в доме престарелых, куда школа отправила ее класс на Рождество, чтобы ребята пели рождественские гимны. Она тогда была восхищена тем, как человек цепляется за жизнь, даже разрушаясь. Мэгги заглянула в глаза одного из стариков, и ей показалось, что она видит в них чувства, которые могло бы испытывать животное, попавшее в западню, все понимающее, но испуганное и пытающееся отыскать путь на волю. Какие там рождественские гимны! Их слушатели думали о другом – они ждали смерти.

Мужчина переменил позу, согнул и разогнул пальцы одной руки, затем другой и опять начал читать. Он мельком взглянул на Мэгги и отвел глаза. Его лицо на секунду исказилось – значит, ему больно. Может, подойти и спросить, все ли с ним в порядке? Но считается, что дети не должны задавать взрослым такие вопросы. По какой-то причине, постичь которую Мэгги не может, это расценивается как проявление неуважения. Наверное, можно было бы подойти, будь этот мужчина очень старым, но он выглядит моложе ее отца, скорее всего, ему примерно столько же лет, сколько ее мачехе, этой сучке. Подумав об этом, Мэгги улыбнулась. Ей нравилась ругаться про себя. Это нельзя было назвать настоящим бунтом, но Мэгги было все равно.

«Сучка, сучка, сучка», – мысленно запела она.

Мужчина надсадно закашлялся, и девочка перестала петь. Возможно, ему в самом деле была нужна помощь. Он отложил свою газету и согнулся в три погибели. Мэгги встала на карусели и огляделась по сторонам в поисках собачников или бегунов, любых взрослых, которые могли бы оказать помощь, если этот чудик не перестанет выкашливать свои потроха. Мэгги не знала, что делать. В кармане у нее не было мобильного телефона. Ее отец как-то начал болтать о том, чтобы купить ей мобильник на Рождество, но Кармен отговорила его, сказав, что такой подарок больше подходит для подростка и что Мэгги вообще не нужен мобильный телефон, раз она, Кармен, возит ее в школу и из школы, как персональное такси. И отец, разумеется, согласился.

Только когда мужчина уронил свою газету на землю, Мэгги спрыгнула с карусели и нерешительно шагнула в его сторону. Он не смотрел на девочку. Одной рукой он прикрывал рот, а другой вцепился в одну из досок скамейки в попытке не упасть.

– Извините, – сказала Мэгги.

Кашель стал еще громче, так что на расстоянии мужчина точно не сможет ее услышать. И Мэгги подошла ближе:

– Вы в порядке?

Мужчина кивнул – по крайней мере, девочке так показалось, – но не перестал кашлять.

– Хотите, я подниму вашу газету? – спросила Мэгги.

С ее стороны это была жалкая попытка, очень глупая, и девочка это знала. В таком состоянии мужчина точно не смог бы продолжить читать, но она хотя бы проявила вежливость.

Мужчина достал из кармана носовой платок и вытер им губы, когда кашель на мгновение стал слабее. Это был ее шанс, и Мэгги, изобразив на лице ободрительную улыбку, двинулась к газете, но тут мужчина положил носовой платок на скамейку рядом с собой.

Кровь.

Пусть крошечные брызги, но это все-таки была кровь.

Мэгги застыла.

Кровь – это не по ее части. Ни ее собственная, ни, разумеется, чья-то еще. Мужчина перестал надрываться и уставился на девочку, застывшую и не сводящую глаз с его платка.

– Не бойся, – сказал он. – Все не так плохо, как кажется со стороны. Может, ты посидишь со мной? От этого мне стало бы лучше.

Он взял окровавленный платок и убрал его в карман.

Мэгги покачала головой. Глаза мужчины были налиты кровью, и девочка не могла заставить себя оторвать от них взгляд.

– Давай, – тихо попросил мужчина. – Я не кусаюсь.

Он улыбнулся, и Мэгги увидела, что у него не хватает нескольких зубов.

– Меня ждет папа, – ответила она.

– Давай я подвезу тебя до дома. – Мужчина встал. – Ведь на машине быстрее, чем пешком.

Мэгги уставилась на газету. Мужчина даже не пытался подобрать ее с земли. Похоже, она вообще была ему неинтересна. Мэгги вдруг стало зябко и захотелось писать. Мужчина протянул руку к плечу девчушки, и сейчас она не тряслась. Он явно знал, чего хочет, и его длинные пальцы с пожелтевшими ногтями показались Мэгги сильными, цепкими. И загребущими.

Девочка бросилась бежать. Она добежала до ворот парка и только тут оглянулась, уверенная в том, что этот тип гонится за ней. Но рядом никого не было. Мужчина вернулся на скамейку. Он подобрал газету и опять начал читать. Заставив себя остановиться, Мэгги уставилась на него. Теперь он не представлял для нее угрозы. Возможно, он вообще никогда ей не угрожал. Зачем она побежала? Должно быть, он решил, что она не в своем уме. Но сегодня она не вернется в этот парк. И завтра тоже. Возможно, она не станет ходить сюда целую неделю. Но, если подумать, он не сделал ей ничего плохого. Предложил подвезти до дому, что было глупо с его стороны. Сейчас никто так не делает, ведь все твердят, как опасно садиться в машину к незнакомцу. Поэтому она и испугалась. К тому же ей хочется есть.

Мэгги двинулась к своему дому, затем решила, что лучше пробежать это короткое расстояние трусцой. Нет, не потому, что ей все еще было страшно. Просто физические нагрузки полезны для здоровья. Подойдя к задней двери дома, девочка уже знала, что не расскажет своей мачехе о том кашляющем мужчине в парке. Это было бы расценено как очередная попытка привлечь к себя внимание и свидетельство ее чересчур богатой фантазии. Да и что тут вообще можно рассказать? Она, Мэгги Рассел, может постоять за себя. Она умная и крутая, это и отличает ее от других детей. Мэгги сделала уроки, приняла душ и легла спать.

В эту ночь Мэгги Рассел еще была в безопасности.






Глава 9




Конни стояла в помещении для вскрытий, одетая в защитный комбинезон, с сеткой на волосах и перчатками на руках, чтобы не нарушить сохранность улик, и пыталась представить себе, что происходило между Анджелой Ферникрофт и ее убийцей, ДНК которого поведала им только то, что он белый мужчина… и больше ничего. Анджела лежала на металлической каталке, обнаженная и не способная ничего подсказать. Барда находился в соседней комнате, где отвечал на один из бесконечных телефонных звонков, которыми его изводило начальство. Уже наступил вечер, и вокруг было тихо. Пока они ехали сюда, на улице успело стемнеть.

Нет, так не пойдет. Угол зрения Конни отличается от угла зрения Анджелы. Тут светло и вообще… Конни выглянула в коридор, убедилась, что рядом никого нет, и подкатила к той каталке, на которой лежала Анджела, еще одну. Затем выключила свет, так что осталось только свечение, проникающее через небольшие верхние оконца. Улегшись на пустую каталку рядом с Анджелой, Конни повернулась на бок и уставилась на покойную мать двух маленьких детей.

– Что же разбудило тебя? – прошептала она, убрав с лица Анджелы прядь волос. – Какой-то шум?

Закрыв глаза, Конни представила себе стук, который мог бы раздаться, если бы убийца ударился ногой о комод в доме, где, кроме Анджелы, никого не должно было быть.

– Нет. Услышав такой шум, ты бы сразу встала. Когда ты проснулась, он уже находился рядом, прямо за твоей спиной. Так ты и получила эту шишку на голове.

Конни села и перевернула Анджелу на правый бок, затем осторожно, чтобы не упасть, перебралась на каталку, где лежало тело погибшей, пока ее нос не оказался рядом с затылком покойной, так близко, что, будь Анджела жива, она могла бы расквасить его.

После чего Конни одной рукой обняла Анджелу за талию:

– Он заговорил с тобой. И обнимал тебя, как это сделал бы любовник, но тебя разбудило не это, а его голос. Этот мужчина хотел тебя. Он следил за тобой, и что-то в тебе притягивало его. Что именно? Может, ты ему кого-то напоминала? Может, вы уже встречались и ты обратила на него внимание?

Конни лежала, гладя волосы Анджелы и пытаясь представить себе, где погибшая женщина и ее убийца могли пересечься.

– Когда ему представился случай, он первым делом обнял тебя. Он жаждал оказаться там, где сейчас нахожусь я, чтобы увековечить в твоей памяти момент твоего первого знакомства с ним. Вряд ли это был кто-то из тех, кого ты знала. Тогда ты бы заговорила с ним, попыталась бы урезонить его.

– Я включу свет, – послышался голос Айлши Лэмберт.

Конни не сдвинулась с места, ожидая, когда Айлша включит свет и подойдет к каталке.

– А я-то думала, что повидала все, – сказала Айлша.

– Мне надо понять, жива Элспит Данвуди или мертва. Для этого мне нужно уяснить, что убийца шепнул Анджеле, когда обнимал ее.

– Что ж, я приму это объяснение, по крайней мере на данном этапе расследования. Но я бы предпочла продолжить наш разговор, когда вы будете находиться в меньшей близости от этой несчастной женщины.

– Само собой, – ответила Конни.

Она слезла с каталки и вновь накрыла тело Анджелы простыней.

– У вас необычные методы. Если бы что-то в этом духе попытался проделать кто-то из наших полицейских, я бы уже доложила о нем.

– Вы что, добиваетесь от меня извинений или просьбы не докладывать обо мне начальству? – спросила Конни, снимая перчатки и бросая их в контейнер для мусора, стоящий у двери.

– Вообще-то мне не интересно ни то, ни другое, – ответила Айлша. – Мне сообщили, что вы хотите задать мне какой-то вопрос. У меня тоже есть кое-какие вопросы, касающиеся вашего поведения, но давайте начнем с того, что я могу сделать для вас.

Конни кивнула и прислонилась к стене, сложив руки на груди.

– Есть ли на теле Анджелы такие повреждения, которые свидетельствуют о том, что нападавший желал причинить ей физический вред или помучить ее?

Айлша тоже сложила руки на груди, затем подняла брови, обдумывая вопрос.

– Только если считать, что применение преступником хлороформа должно было предшествовать изнасилованию. В противном случае ответ будет отрицательным. Все отметины на теле жертвы говорят о том, что нападавший старался только обездвижить ее и не хотел нанести ей повреждения.

– Несмотря на то, что она укусила его и расквасила ему нос? – удивилась Конни.

– Да, несмотря на это, – подтвердила Айлша. – Теперь моя очередь задавать вопросы. Почему вы не сказали мне, что не можете различать цвета?

– Я подумала, что это не имеет значения, – быстро ответила Конни. – Вам наябедничал Барда?

– Нет. Когда мы разговаривали в прошлый раз, я пару раз сослалась на цветовые аспекты кровоподтеков, однако вы не переводили взгляд на те места, о которых шла речь. У вас дальтонизм. Если бы вы сказали мне об этом, я бы адаптировала свою характеристику повреждений, имеющихся на трупе, к особенностям вашего восприятия.

– А я-то думала, что ваша епархия ограничивается теми, кто уже умер.

– Хотя я патологоанатом, а не психолог, я бы предположила, что вы попытались воссоздать картину преступления, используя для этого манипуляции с трупом, потому что считаете, что ограниченность вашего зрительного восприятия создает барьер между вами и жертвой, и вам нужно компенсировать это с помощью других органов чувств.

Мне не нужны от вас извинения, и я не требую объяснений. Однако вы могли бы попытаться приглушить ваш сарказм, когда находитесь в моем обществе.

Конни сделала вдох, неопределенно хмыкнула и, решив перестать язвить, опустила руки:

– Простите.

– Извинение принято. А что послужило тому причиной?

– Вы говорите о моей склонности к сарказму? Это хроническое состояние.