Человек из Санкт-Петербурга

– Между прочим, у Энни теперь есть работа и жилье.

– Рада слышать, – холодно отреагировала дочь.

Он тяжело вздохнул и продолжил:

– Должен признать, что в том случае была большая доля моей вины.

– Правда? – Шарлотта казалась искренне изумленной.

«Неужели же я так редко признаю свою неправоту?» – поразился и он сам.

– Меня оправдывает лишь то, что я действительно не знал о… О том, что ее кавалер сбежал, а она постыдилась возвращаться к матери. Но следовало навести о ней справки. Как ты верно заметила, ответственность за нее лежала на мне.

Шарлотта промолчала, но, сидя рядом с ним на диване, взяла за руку. Это его растрогало.

– У тебя доброе сердце, – сказал он, – и я надеюсь, ты всегда останешься такой. Но все же выскажу просьбу, чтобы впредь ты научилась выражать свои самые лучшие помыслы в более корректной форме.

– Я постараюсь, папочка, – ответила она, подняв на него взгляд.

– В последнее время мне не дает покоя мысль, что мы ошибались, до такой степени оберегая тебя от информации об окружающем мире. Само собой, главные решения о твоем воспитании всегда принимала мама, но не стану отрицать, что я почти во всем был с ней согласен. Есть люди, полагающие, что детей вообще не следует изолировать от, скажем так, негативных сторон действительности. Но таких очень немного, и они, как правило, принадлежат к низшим слоям общества.

Они помолчали. По своему обыкновению, Лидия одевалась к ужину целую вечность. Уолдену еще многое хотелось сказать Шарлотте, но он не был уверен, хватит ли смелости. Мысленно он отрепетировал несколько вариантов вступления к такому разговору, но каждый из них в той или иной степени приводил его в смущение. Она же сидела в тишине и словно чего-то от него дожидалась. «Неужели знает, что у меня на уме?» – подумалось Уолдену.

Лидия могла спуститься в любой момент. Сейчас или никогда. Он откашлялся и начал:

– Однажды ты выйдешь замуж за хорошего мужчину и вместе с ним постигнешь все то, что сейчас тебе кажется тайной и, вероятно, вселяет некоторое беспокойство.

«Может, этим и ограничиться? – трусливо подумал он. – Еще есть возможность отступить и замять эту тему. Нет, надо набраться мужества!»

– Но есть кое-что, о чем тебе нужно знать заранее. На самом деле об этом тебе должна рассказать мама, но, поскольку она пока, кажется, не готова, я решил сделать это сам.

Он раскурил сигару просто потому, что надо было чем-то занять руки. Теперь давать задний ход поздно. Оставалась надежда, что появится Лидия и разговор придется прекратить. Но ее все не было.

– Как ты сказала, тебе известно, что делали Энни и тот садовник. Но они не были мужем и женой и только поэтому поступили плохо. А вот если ты замужем, это становится по-настоящему хорошо.

Он чувствовал, что краснеет. Ему бы не хотелось, чтобы дочь сейчас смотрела на него.

– Это, видишь ли, приятно даже чисто в физиологическом смысле, – вынужден был продолжать он. – Невозможно описать словами, трудно с чем-то сравнить… Это… это как жар от углей в камине… Но здесь гораздо важнее другое, чего ты пока себе не представляешь. В этом есть и чудесная сторона, возвышающая духовно. Именно через это передается вся привязанность, вся нежность и все уважение, которые ты ощущаешь к своему супругу, и… конечно же, в этом в огромной степени проявляется любовь мужчины к своей жене. Такие вещи трудно понять, пока ты еще столь молода. Девушкам особенно свойственно пугаться, так сказать, внешне непристойного аспекта… А ведь есть несчастные люди, которые до конца жизни так и не открывают для себя прекрасное в такого рода отношениях. Но если ты будешь стремиться к этому, если выберешь себе в мужья человека достойного, доброго и чувствительного, у тебя все получится прекрасно. Вот что мне хотелось тебе сказать. Надеюсь, я не слишком смутил твою стыдливость?

К его удивлению, она порывисто повернулась к нему и поцеловала в щеку.

– Смутил, но, по-моему, гораздо больше смутился сам.

Он облегченно рассмеялся.

В этот момент вошел Притчард.

– Карета подана, милорд, и ее светлость дожидаются вас в холле.

Уолден поднялся, прошептав:

– Маме пока ни слова о нашем разговоре.

– Я только сейчас начала по-настоящему понимать, почему все считают тебя таким прекрасным человеком, – призналась Шарлотта. – Доброго тебе вечера.

– До завтра, – сказал Уолден. Выходя в вестибюль к жене, он удовлетворенно подумал: «Все-таки хоть что-то мне удается сделать как нужно».



После такого разговора Шарлотта почти передумала идти на митинг суфражисток.

Ведь она была преисполнена бунтарского духа из-за инцидента с Энни, когда увидела самодельную афишу, приклеенную к витрине ювелирного магазина на Бонд-стрит. Крупно выведенные слова «ДАЙТЕ ЖЕНЩИНАМ ПРАВО ГОЛОСА!» привлекли ее внимание, а потом она обнаружила, что зал, в котором намечался митинг, расположен недалеко от ее дома. Списка выступающих не приводилось, но из газет Шарлотта знала, что именно на таких сходках любит появляться без предварительного уведомления знаменитая миссис Панкхерст. Шарлотта задержалась у витрины, чтобы полностью прочитать текст афиши, притворившись (ей нужно было обмануть бдительность сопровождавшей ее Марии), что любуется выставленными за стеклом браслетами. Тогда она и решила непременно пойти на митинг.

Но отец сумел поколебать ее решимость. Для нее оказалось откровением, что он мог не только признавать ошибки, но легко смущался и даже извинялся чуть ли не за каждое свое слово. Однако еще более сильным шоком было услышать, что он говорит о половых сношениях как о чем-то прекрасном. И она не могла больше злиться на него за то, что ее воспитали в полном невежестве по этому поводу. Теперь ей даже стало отчасти понятно, почему так случилось.

Впрочем, у нее по-прежнему оставалось слишком много пробелов в знании жизни, и она все равно не верила, что отец с матерью расскажут ей всю правду о таких вещах, как, например, движение суфражисток. «Я все-таки должна пойти туда», – подумала она.

Шарлотта колокольчиком вызвала Притчарда и попросила, чтобы ей принесли в спальню салат. Потом поднялась наверх. Одно из преимуществ женщины, уже знала она, заключалось в том, что никто не задавал лишних вопросов, если у тебя болела голова. Более того, женщинам как будто даже полагалось время от времени страдать мигренями.

Когда принесли поднос с едой, она немного поковыряла вилкой в тарелке, пока не пришла пора садиться за ужин слугам. Затем быстро надела плащ и шляпку и незаметно выскользнула из дома.

Вечер выдался теплый. Она быстрым шагом направилась в сторону Найтсбриджа. Ею овладело странное ощущение свободы, которому сразу же нашлось объяснение: никогда прежде не ходила она по улицам Лондона без сопровождения. «Я могу делать все, что заблагорассудится, – думала она. – У меня не назначено визитов, и за мной не присматривают. Никто вообще не знает, где я. Можно зайти и поужинать в любом ресторане. Можно взять и сесть на поезд в Шотландию. Можно снять номер в отеле. Интересно было бы еще прокатиться на омнибусе. Я могу съесть яблоко прямо на улице и кинуть огрызок в водосток».

Ей казалось, что она должна бросаться людям в глаза, но на нее никто не обращал внимания. Она почему-то всегда без всяких оснований считала, что стоит оказаться в городе одной, как незнакомые мужчины начнут к ней непременно приставать. В действительности же они совсем не замечали ее. Мужчины вообще не околачивались без дела – все куда-то спешили, одетые в вечерние наряды, шерстяные костюмы или сюртуки. «Что может быть опасного в прогулке по городу?» – недоумевала она. Но вспомнила сумасшедшего в парке и ускорила шаг.


По мере приближения к указанному месту, она стала замечать, что все больше и больше женщин двигаются в том же направлении. Некоторые шли парами или даже целыми группами, но многие держались особняком, как сама Шарлотта. Она сразу почувствовала себя увереннее.

У входа в здание собралась толпа из сотен женщин. Многие нацепили эмблемы суфражисток в пурпурных, зеленых и белых тонах. Кто-то раздавал листовки или продавал номера газеты «Избирательное право для женщин». Неподалеку торчали несколько полицейских с напряженными лицами, на которых читалось и нескрываемое презрение. Шарлотта встала в очередь, чтобы попасть внутрь.

Когда она оказалась у двери, женщина с повязкой дежурной на рукаве попросила заплатить шесть пенсов. Шарлотта непроизвольно обернулась, но тут же поняла, что сейчас с ней нет ни Марии, ни лакея, ни служанки, которые обычно платили за все. Она была одна, а своих денег у нее никогда не водилось. И разумеется, ей и в голову не пришло, что потребуется входная плата. К тому же она понятия не имела, где взять шесть пенсов, если бы даже знала об этом заранее.

– Простите, – сказала она. – У меня нет денег… Я не подумала, что…

И повернулась, чтобы уйти.

Но дежурная остановила ее.

– Ничего страшного, – произнесла она. – Если нет денег, вход для тебя бесплатный.

Женщина говорила как типичная представительница среднего класса, и хотя вид у нее был добрый, Шарлотта могла себе представить, что она думала: «Так хорошо одета, а явилась без гроша!»

– Спасибо, – сказала Шарлотта, – я пришлю вам чек…

И, покраснев до корней волос, вошла в здание. «Какое счастье, что я не отправилась в ресторан и не села в поезд!» – подумала она. Ей никогда прежде не приходилось заботиться о наличных деньгах. Ее сопровождающим выдавались определенные суммы на мелкие нужды, отец имел открытые счета во всех магазинах Бонд-стрит, а если ей хотелось пообедать в «Клариджес»[19] или выпить чашку чая в кафе «Ройал», достаточно было оставить свою карточку, чтобы счет прислали опять-таки отцу. Но вот компенсировать такой расход, как сегодня, он согласился бы едва ли.

Она нашла в зале свободное место в одном из первых рядов, потому что после такой передряги, не хотела пропустить ничего важного. «Если отныне я стану посещать подобные митинги часто, – подумала она, – нужно как-то раздобыть любую наличность: пусть это будут потертые медяки, золотые соверены или самые мятые банкноты – не важно».

Шарлотта посмотрела по сторонам. Зал был почти полон. Преобладали, естественно, женщины, лишь кое-где мелькали мужские лица. В основном здесь присутствовали представительницы среднего класса, носившие не кашемир и шелка, а саржу и хлопок. Бросались в глаза несколько дам, явно принадлежавших к более элитному слою общества, но они держались скромно, не блистали драгоценностями и, подобно самой Шарлотте, надели неброские плащи и шляпки, словно стремились слиться с толпой. А вот женщин, явно принадлежавших к рабочему классу, в аудитории вообще не было заметно.

На сцене установили стол, задрапированный в пурпурно-зелено-белые цвета с лозунгом: «Требуем избирательного права для женщин!» Поверх стола возвышался небольшой пюпитр для ораторов. Позади в ряд выстроились шесть стульев.

Шарлотта подумала: «Я нахожусь среди женщин, восставших против власти мужчин!» И она пока не знала, гордиться ей этим или ощущать стыд.

В зале раздались аплодисменты, когда на сцену поднялись пять женщин. Все они были одеты с безукоризненным вкусом, пусть и не по последней моде, – никаких узких юбок и высоких шляп. «Неужели это они крушат витрины, режут ножами полотна в картинных галереях и взрывают бомбы? Для этого у них слишком респектабельный вид».

Начались выступления. Но в речах Шарлотта мало что понимала. Говорили об организации, финансировании, петициях, поправках, разделении обязанностей и перевыборах. Шарлотта почувствовала разочарование – так она не узнает ничего нового. Быть может, ей сначала нужно прочитать всю их литературу, а уже потом приходить на митинги, и тогда она начнет понимать происходящее? Когда минул почти час, она готова была встать и уйти. Но очередную ораторшу вдруг прервали на полуслове.

В дальнем углу сцены появились еще две женщины. Одной из них оказалась крупного сложения девица в кожаном костюме шофера. Рядом с ней шла, опираясь на ее руку, невысокая хрупкая леди в бледно-зеленом демисезонном пальто и широкополой шляпе. Зал снова разразился аплодисментами. Женщины из президиума встали. Аплодисменты звучали все громче, доносились выкрики и приветствия. Сидевшая рядом с Шарлоттой дама вскочила на ноги первой, а через несколько секунд, следуя ее примеру, уже весь зал – добрая тысяча женщин – аплодировал стоя.

Миссис Панкхерст медленно подошла к пюпитру.

Шарлотта находилась достаточно близко, чтобы как следует рассмотреть ее. Таких, как она, принято называть симпатичными. Темные, глубоко посаженные глаза, широкий прямой рот, четко очерченный подбородок. Она могла бы сойти за красавицу, если бы не слишком плотный и приплюснутый нос. Неоднократное пребывание в тюрьмах и голодовки оставили след в чрезвычайной худобе ее лица и рук, а коже придали желтоватый оттенок. В целом она производила впечатление человека слабого здоровьем и переутомленного.

Миссис Панкхерст подняла руку, и аплодисменты мгновенно смолкли.

Потом она заговорила. Голос оказался неожиданно мощным и четким, хотя она и не думала выкрикивать слова в столь большом зале. Шарлотта не без удивления отметила ее ланкаширский выговор.

– В тысяча восемьсот девяносто четвертом году, – начала она, – меня избрали в манчестерский опекунский совет ответственной за работные дома[20]. И, впервые оказавшись в таком месте, я пришла в ужас, увидев девочек семи-восьми лет от роду, которые, стоя на коленях, отскребали грязь с каменных полов длинных коридоров. И зимой, и летом эти малышки носили тонкие бумазейные платьица с глубоким вырезом и короткими рукавами. Переодеться ко сну им было не во что, потому что ночные рубашки считались для нищенок слишком большой роскошью. А тот факт, что они почти поголовно страдали от бронхита, прежним опекунам не казался достаточным основанием, чтобы переодеть их во что-то чуть более теплое. Нужно ли говорить, что до моего появления там все опекуны были мужчинами?

Я обнаружила в том работном доме беременных женщин, которым поручали самый тяжелый труд почти до самого появления их младенцев на свет. Многие из них были очень и очень молоды – сами почти что дети, – которые, разумеется, никогда не были замужем. И таким вот молодым матерям разрешалось оставаться в больнице после родов не более двух недель. А потом их ставили перед выбором. Они могли остаться в работном доме и продолжать непосильный труд, но при этом их разлучали с новорожденными детьми. Или убираться на все четыре стороны. То есть либо по-прежнему влачить нищенское существование, либо уйти с двухнедельным младенцем на руках без надежды, без дома, без денег. И куда же они могли податься? Что стало с этими юными матерями? Какая судьба постигла их несчастных малышей?

Шарлотту потрясло публичное обсуждение столь деликатных тем. Незамужние матери… сами почти девочки… бездомные, без гроша за душой… И зачем в работных домах их разлучают с детьми? Неужели все это правда?

Но худшее ей еще только предстояло услышать.

Голос миссис Панкхерст стал еще звонче.

– По нашим законам, если мужчина, сломавший молоденькой девочке жизнь, способен единовременно внести в пользу детского приюта сумму в двадцать фунтов, такой сиротский дом не может быть подвергнут проверке. При условии, что содержатель приюта берет к себе только одного ребенка в каждом конкретном случае, а двадцать фунтов уплачены и ни один инспектор не имеет права проследить судьбу младенца.

Содержатели приютов… мужчины, ломающие жизни девочкам, – все эти слова Шарлотта слышала впервые, но не нуждалась в объяснениях, чтобы понять их смысл.

– Разумеется, детишки в таких приютах мрут как мухи, но содержатели быстро находят им замену. Многие годы женщины борются за изменения в законе «О бедности», чтобы дать защиту внебрачным младенцам и заставить богатых негодяев нести ответственность за детей, которых они заводят на стороне. Попыткам внести поправки в этот закон несть числа, но все они провалились… – Ее голос перешел в страстный крик. – Потому что проблема никого не волнует, кроме самих женщин!

Зал снова начал неистово аплодировать, а соседка Шарлотты воскликнула:

– Слушайте! Слушайте правду!

Шарлотта повернулась к ней и схватила за руку.

– Так это правда? – горячо спросила она. – Неужели все так и есть?

Но в этот момент миссис Панкхерст уже продолжила свою речь:

– Жаль, у меня не хватит ни времени, ни сил, чтобы поведать вам обо всех трагедиях, свидетельницей которых я была, когда состояла членом того опекунского совета. Стараясь хоть немного помочь нуждающимся из общественной кассы, я сталкивалась с вдовами, отчаянно боровшимися, чтобы сохранить свои дома и целостность своих семей. Но закон разрешал мне выдавать лишь ничтожные, совершенно недостаточные суммы, а если у женщины был только один ребенок, то ей не полагалось вообще никаких денег – единственным выходом для нее оставался работный дом. А ведь даже матерей, все еще кормящих младенцев грудью, наш закон приравнивает к полноценным, работоспособным мужчинам. И речь идет о тех самых женщинах, предназначение которых, как нас лицемерно уверяют, состоит в том, чтобы сидеть дома и заниматься воспитанием детей. Можете представить, как я изумляла своих коллег-мужчин, заявляя: «Вот увидите, как только женщины смогут голосовать на выборах, матери на деле получат право оставаться дома и растить детишек!»

В тысяча восемьсот девяносто девятом году я получила назначение в манчестерское бюро регистрации рождений и смертей граждан. И уже с опытом работы в опекунском совете за плечами все равно не переставала снова и снова удивляться, какими ничтожными правами пользуются в нашем государстве женщины и дети. Ко мне в контору приходили тринадцатилетние девочки, чтобы зарегистрировать рождение у них детей – естественно, детей внебрачных. По закону вступать в половые связи добровольно разрешено только с шестнадцати лет, но мужчины, как правило, на голубом глазу заявляли, что считали девочку старше. Так вот, во время моего пребывания в этой должности одна из матерей незаконнорожденных младенцев выставила свое дитя на холод, и ребенок умер. Ее потом судили за убийство и приговорили к смертной казни. А мужчина, который, если судить по справедливости, и был главным виновником трагедии, не понес никакого наказания вообще.

В те годы я часто задавалась вопросом, что делать, как найти решение проблемы? Тогда я вступила в лейбористскую партию, надеясь, что создаваемые ею местные советы могут привнести жизненно необходимые перемены в те сферы жизни, которые серьезные политики просто не имеют права игнорировать. Но ничего не вышло.