Человек из Санкт-Петербурга

И Шарлотта вышла.

«Теперь у меня будут неприятности», – думала она, поднимаясь по ступенькам с ощущением, что собственные родители ее предали. Чего стоили годы, потраченные на никому не нужную учебу, если за одну ночь она узнала столько важных в этой жизни вещей, о которых ей никто не говорил? Несомненно, они заявят, что пытались защитить ее, но самой Шарлотте все это казалось сейчас одним большим обманом. Понимая, в каком иллюзорном мире она жила до сих пор, Шарлотта чувствовала себя полнейшей дурой, и это распаляло в ней злость.

Она смело вошла в гостиную.

Отец стоял у камина с бокалом в руке. Мама сидела за роялем, наигрывая что-то минорное с мученическим выражением лица. Шторы на окнах они задернули. И вообще, странно было находиться в этой комнате с недокуренными кончиками вчерашних сигар в пепельнице, с холодным утренним светом, смутно обозначавшим очертания предметов. Комната предназначалась для того, чтобы проводить в ней вечера при ярком искусственном свете и тепле очага, в толпе гостей в официальных нарядах, среди которых сновали лакеи, подававшие напитки.

Сегодня все здесь выглядело непривычно.

– Начну с того, Шарлотта, – заговорил Стивен, – что ты не понимаешь, какого рода женщина Энни. Мы, знаешь ли, не увольняем слуг без причины. Она совершила дурной поступок, в детали которого я не могу вдаваться…

– Я прекрасно знаю, что она сделала, – сказала Шарлотта, усаживаясь в кресло. – И знаю с кем. Это был помощник садовника по имени Джимми.

Мама тихо охнула.

– Вряд ли ты имеешь хоть какое-то представление, о чем сейчас говоришь, – сказал отец.

– А если бы и не имела, то по чьей вине? – вспыхнула Шарлотта. – Как получилось, что, дожив до восемнадцати лет, я и не догадывалась, что есть люди, которым из-за бедности приходится спать на улице, горничную, ждущую ребенка, лишают работы, а… мужчины устроены иначе, чем женщины? Поэтому не надо стоять там с надменным видом и заявлять, что я не понимаю простых вещей и мне еще многое предстоит узнать! Я всю свою жизнь училась, а теперь вдруг поняла, что все это была сплошная ложь! Как вы посмели! Как могли так со мной обращаться!

Она разразилась слезами, ненавидя себя за потерю самообладания.

– О, как это все глупо, – донеслась до нее реплика Лидии.

А отец сел рядом и взял ее за руку.

– Мне очень жаль, если ты действительно так думаешь, – сказал он. – Просто есть вещи, о которых девушкам твоего возраста лучше не знать. И если им не говорят о чем-то, то ради их же блага. Но мы никогда не лгали. Мы и в самом деле не спешили открыть тебе глаза на жестокую и неприглядную сторону жизни, но только в стремлении как можно дольше продлить твое безмятежное и полное радостей детство. Возможно, мы совершили ошибку.

Но мать была настроена более решительно:

– Мы стремились уберечь тебя как раз от тех неприятностей, в которые угодила Энни!

– Ну, я бы не стал говорить об этом в таких выражениях, – сказал отец гораздо мягче.

Гнев Шарлотты постепенно улетучился. Она снова почувствовала себя всего лишь ребенком. Ей захотелось положить голову на плечо отцу, но не позволяла гордость.

– Давай же простим друг друга, снова станем друзьями, а? – предложил Стивен.

Идея, уже какое-то время формировавшаяся в сознании Шарлотты, теперь приняла ясные очертания, и она решительно выпалила:

– А вы позволите мне нанять Энни своей личной горничной?

Отец опешил, но за него все сказала мать.

– И не подумаем! – воскликнула она истерично. – Об этом не может быть и речи! Чтобы у восемнадцатилетней дочери графа горничной служила женщина легкого поведения? Нет, нет и еще раз – нет!

– Но что же ей тогда делать? – спросила Шарлотта уже совершенно спокойно.

– Она должна была подумать об этом, когда… Ей следовало задуматься об этом раньше.

– Шарлотта, – кивнул согласный с женой отец, – мы и в самом деле не можем разрешить женщине с дурными наклонностями жить с нами под одной крышей. Даже если бы я смирился с этим, возмутились бы слуги. Половина из них подала бы прошение об увольнении. Уверен, мы уже теперь услышим их ропот только потому, что впустили ее в нашу кухню. Ты должна понять, что таких, как она, считают отверженными не только я и мама, а общество в целом.

– В таком случае я сама куплю ей дом, – заявила Шарлотта, – стану ей другом и помогу деньгами.

– У тебя нет денег, – сказала мать.

– Мой русский дедушка оставил мне наследство.

– Но оно находится под моей опекой до достижения тобой двадцати одного года, а я не позволю расходовать эти средства на подобные цели, – возразил Стивен.

– Но нужно же ей хоть как-то помочь! – Шарлоттой уже овладевало отчаяние.

– На определенных условиях я готов заключить с тобой сделку, – сказал отец. – Я снабжу ее некой суммой, чтобы она смогла снять нормальное жилье, и устрою работать на фабрику.

– А чего ты потребуешь от меня взамен?

– Ты должна дать слово никогда больше не пытаться увидеться с ней. Я подчеркиваю – никогда.

На Шарлотту навалилась смертельная усталость. У отца на все готов ответ. У нее не было больше сил спорить с ним и никаких прав, чтобы настаивать на своем.

– Я согласна, – кивнула она.

– Вот и умница! А теперь можешь сообщить ей новости и попрощайся навсегда.

– Не уверена, что смогу смотреть ей в глаза.


Но папа ласково потрепал ее по руке.

– Она будет тебе очень благодарна, вот увидишь. Сделай это и отправляйся спать. Об остальном позабочусь я сам.

Шарлотта уже не понимала, выиграла она или проиграла, был папа добр или все-таки жесток, спасена Энни или снова брошена на дно жизни.

– Что ж, хорошо, – устало произнесла она. Ей хотелось сказать отцу, что она любит его, но слова не шли с языка. Она просто поднялась и вышла из комнаты.



На следующий день после постигшего его фиаско Максима разбудила в полдень Бриджет. Он чувствовал себя ослабевшим. Бриджет подошла к его постели с большой чашкой в руках. Максим сел и взял у нее чашку. У напитка оказался чудесный вкус. Он состоял из горячего молока, в котором растворили сахар и масло, добавив кусочки хлебного мякиша. Пока он пил, Бриджет принялась наводить в комнате порядок, мурлыча сентиментальную песенку о юношах, отдавших жизнь за свободу Ирландии.

Потом она ушла, но вскоре вернулась с другой ирландкой примерно одного с ней возраста, оказавшейся медсестрой. Женщина наложила ему швы на руку и перевязала колотую рану в плече. По обрывкам разговора Максим понял, что она занималась в том числе и нелегальными абортами. Бриджет наплела ей, что Максим просто подрался в пабе. Медичка тем не менее взяла за визит шиллинг и на прощание сказала:

– Жить будешь. Но тебе нужно было сразу обратиться за помощью. А так ты потерял слишком много крови, и на восстановление потребуется несколько дней.

Когда она ушла, Бриджет разговорилась с постояльцем. Это была крепко сбитая добродушная женщина лет шестидесяти. Они с мужем раньше жили в Ирландии, но он попал в беду, и им пришлось бежать в огромный Лондон, где легко затеряться. Но здесь мужа быстро свела в могилу выпивка. У нее были двое сыновей, служивших теперь в полиции Нью-Йорка, и дочь в прислугах где-то в Белфасте. Несмотря на беззлобный характер, в ней ощущалась горечь старых обид, прорывавшаяся порой в язвительных и полных саркастического юмора ремарках, в основном по поводу англичан.

Когда же она пустилась в объяснения, почему Ирландии необходимо предоставить самоуправление, Максим заснул. Разбудила она его уже вечером и накормила супом.

Наутро его физические раны выглядели уже подзажившими, но зато стала мучить боль от ран душевных. Отчаяние и презрение к себе, которые он ощущал, спасаясь бегством через парк, вернулись с удвоенной силой. Он позорно бежал! Как такое могло случиться?

Лидия.

Теперь леди Уолден.

Он ощутил приступ тошноты.

Не без усилия над собой удалось ему начать мыслить здраво и хладнокровно. Он ведь знал, что она вышла замуж и уехала в Англию. Логично предположить, что ее английский муж не только аристократ, но и человек, имеющий прочные связи с Россией. Столь же очевидно, что переговоры с Орловым поручили представителю британской правящей верхушки и эксперту по российским делам. «Я, конечно же, не мог догадаться, кто выступит в этой роли, – думал Максим, – но вполне способен был допустить такую вероятность».

Вот и получалось, что совпадение оказывалось не таким уж невероятным, как могло показаться поначалу, но это не помогало пережить потрясение от сделанного открытия. Дважды в своей жизни Максим был совершенно, ослепительно, безумно счастлив. Впервые это случилось, когда в четыре года – еще до смерти матери – ему подарили великолепный красный мяч. А во второй раз он пережил блаженство, когда в него влюбилась Лидия. Вот только мяча у него никто не отнимал.

Он не мог себе представить большего счастья, чем привнесенное в его жизнь Лидией, как и большего чувства безвозвратной утраты и разочарования, пережитых им потом. Никогда уже не доводилось ему испытывать таких эмоциональных взлетов и столь полного краха. После ее отъезда Максим ударился в скитания по просторам России. Одетый как простой монах, он повсюду проповедовал идеи анархизма. Он объяснял крестьянам, что земля принадлежит им, ибо они ее обрабатывают, дерево из леса становится собственностью того, кто потрудился его срубить, и никто не имеет права распоряжаться ими, кроме них самих, а поскольку самоуправление не является в полном смысле управлением вообще, оно и получило название анархии. Из него вышел великолепный пропагандист, он обзавелся множеством друзей, но ни в кого не влюблялся и надеялся, что этого с ним уже не случится.

Его жизнь бродячего агитатора оборвалась в 1899 году во время всероссийских студенческих волнений, когда его арестовали за подрывную пропаганду и приговорили к сибирской каторге. Годы прежних скитаний сделали его привычным к холоду, голоду и боли. Но в Сибири, скованный одной цепью с другими каторжниками, вдалбливаясь в камень деревянными инструментами на золотодобыче, продолжая трудиться, когда его сосед падал замертво, видя, как нещадной порке подвергают женщин и совсем еще детей, он познал воистину самую мрачную сторону жизни и через отчаяние и озлобление постиг науку ненависти. Именно Сибирь наглядно показала Максиму, как выживать в этом суровом мире: укради или голодай, спрячься или будешь бит, борись или погибни. Там он по необходимости стал хитрым и безжалостным. Там понял главный принцип механизма угнетения: он мог существовать только до тех пор, пока угнетенных натравливали друг на друга, а не на угнетателей.

Ему удалось бежать, и начался долгий путь, который почти довел его до помешательства, но закончился убийством полицейского на окраине Омска и осознанием, что ему больше неведом страх.

К цивилизации Максим вернулся еще более убежденным и готовым на все революционером. Теперь ему оставалось только недоумевать, почему он прежде осуждал террор против тех самых толстосумов, которым принадлежали золотоносные жилы в Сибири, где использовался труд бесправных заключенных. Он возмущался инспирированными полицией еврейскими погромами на западе и юге России. Его выводили из себя мелочные склоки меньшевиков и большевиков на втором съезде социал-демократической рабочей партии. Больше остальных изданий его привлекал выходивший в Женеве журнал «Хлеб и воля», девизом которого стали слова Бакунина: «Страсть к разрушению есть творческая страсть!» В конце концов, преисполненный ненависти к правящим кругам и разочарованный в социалистах, он окончательно стал анархистом и отправился в город мельниц под названием Белосток[16], где основал подпольную политическую группу «Борьба».

Для него то были славные деньки. Никогда не забудет он молодого еврея Нисана Фабера, зарезавшего богатого мельника на пороге синагоги в День искупления[17]. Затем Максим собственноручно застрелил начальника местной полиции. Ему пришлось скрываться в Петербурге, где он возглавил другую группу под названием «Вне закона» и спланировал успешное покушение на убийство великого князя Сергея. В тот год – 1905-й – в Петербурге не было недостатка в политических убийствах, ограблениях банков, волнениях и забастовках. Казалось, революция вот-вот победит. Но ее подавили, причем власти действовали более жестоко, эффективно и кровожадно, чем любые, самые радикальные революционеры. Однажды ночью охранка пришла за членами организации «Вне закона» и арестовала всех, кроме Максима, который убил одного полицейского, ранил другого и сумел пересечь границу, чтобы добраться до Швейцарии. Ему это удалось только потому, что к тому времени он стал поистине неудержим – отныне им двигали решимость, сила, гнев и безжалостность.

И все эти годы, даже когда он безмятежно обитал в тихой Швейцарии, любовь оставалась ему неведомой. Вот дружба и человеческая привязанность были знакомы – такие узы могли связывать его с простым грузинским крестьянином, старым евреем из Белостока, умельцем по части бомб, или с Ульрихом в Женеве, но все эти люди входили в его жизнь мимолетно и ненадолго. Были у него и женщины. Многие представительницы прекрасного пола за милю чувствовали его необузданный нрав и избегали сближения, но зато уж те, кого он действительно привлекал как мужчина, считали его неотразимым. Случалось, он поддавался плотскому соблазну, но потом неизменно переживал разочарование. Его родители давно умерли, а с сестрой он не виделся двадцать лет. Оглядываясь назад, он понимал, что вся жизнь после Лидии свелась к поиску анестезии. Он выжил, поскольку становился все менее и менее чувствительным, чему, конечно же, в немалой степени способствовали тюрьма, каторга и долгая мучительная сибирская эпопея. Его не беспокоила больше даже собственная судьба, и именно это, как он полагал, делало его бесстрашным, ибо страх ведом только тем, кому есть за кого или из-за чего переживать.

И это состояние его вполне устраивало.

Он любил не каких-то конкретных людей; его любовь способна была объять все человечество. Его сочувствие распространялось на полуголодных крестьян, больных детей, забритых в армию рекрутов и изувеченных работой шахтеров. И точно так же он не мог ненавидеть какого-то отдельного человека, но ненавидел всех князей, помещиков-землевладельцев, капиталистов и генералов.

Целиком отдавшись наивысшему предназначению, он знал, что уподобляется жрецу религиозного культа, и более того – одному из хорошо знакомых ему священников. Собственному отцу. Он больше не считал такое сравнение унизительным для себя. Теперь он научился уважать самоотверженность отца, хотя и продолжал презирать дело, которому тот служил. Он, Максим, избрал истинно святую стезю. Его жизнь не будет прожита зря.

Так в течение долгих лет формировалась личность Максима, по мере того, как из податливого и мятущегося юноши он превращался в зрелого мужчину. И крик Лидии оказал на него столь неожиданно мощное воздействие именно потому, что напомнил: мог ведь существовать совершенно другой Максим, добрый и любящий, вожделеющий к сексу, способный проявлять ревность, жадность, себялюбие и трусость! «Хотел бы я оставаться таким? – задавался он вопросом. – Тем человеком, которому важнее всего смотреть в широко открытые серые глаза любимой женщины, гладить ее волосы, умиляться смешным потугам научиться свистеть, от которых заходилась в смехе она сама, спорить с ней о Толстом, есть вместе черный хлеб с копченой селедкой и наблюдать, как морщит она свое красивое личико, отведав впервые глоток водки. Тот человек жил бы весело, это несомненно».

Но при этом он был бы вечно озабочен. Сейчас его бы интересовало, например, счастлива ли Лидия. Он побоялся бы спустить курок, опасаясь, что пуля рикошетом может задеть ее. Он бы, вероятно, не стал убивать ее племянника, если бы знал, что она к нему привязана. Словом, из того человека получился бы никудышный революционер.

«Нет, – подытожил он, ложась той ночью спать, – я не хотел бы остаться прежним Максимом. Тот Максим и мухи бы не обидел».

И ему приснилось, что он убил Лидию, вот только, проснувшись, не мог вспомнить, опечалило ли его это.

На третий день он впервые вышел из дома. Бриджет отдала ему рубашку и пальто своего мужа. Одежда смотрелась на нем нелепо, поскольку покойник был ниже ростом и толще. А вот брюки и ботинки Максима все еще годились для носки – Бриджет лишь отмыла с них пятна крови.

Первым делом он починил велосипед, пострадавший при падении по ступенькам. Он выправил «восьмерку», образовавшуюся на переднем колесе, залатал дыру в шине, приладил на место лоскут кожи, содранный с седла. Затем сел на велосипед, проехался немного, но сразу понял, что еще недостаточно окреп, чтобы совершать дальние поездки. И отправился на прогулку пешком.

Был великолепный солнечный день. В лавке старьевщика на Морнингтон-Крещент он отдал пальто мужа Бриджет и полпенни в придачу за более легкий плащ, пришедшийся впору. Ему доставляла нежданное удовольствие прогулка по лондонским улицам в славную летнюю погоду. «С чего это ты радуешься? – недоуменно спрашивал он себя. – Твой умный, смелый и тщательно продуманный план убийства полетел к черту только потому, что завопила женщина, а ее пожилой муж достал старый клинок. Ты потерпел такое поражение, что обиднее некуда!»

А ведь это Бриджет помогла ему снова обрести силу духа, понял он. Она увидела, что у него возникли проблемы, и пришла на помощь, ни секунды не раздумывая. Это лишний раз напомнило ему, насколько щедры и великодушны в массе своей люди, ради блага которых он готов стрелять, метать бомбы и подставляться под острие шпаги. Именно такие мысли придавали энергии и вдохновляли.

Он вновь пересек Сент-Джеймс-парк и занял прежнюю позицию напротив особняка Уолдена. Еще раз пригляделся к безукоризненно белому камню фасада, к элегантным высоким окнам. «Да, вы можете избавиться от меня на время, – подумал он, – но не навсегда. И знай вы сейчас, что я уже вернулся, дрожать бы вам от страха, сидя в своих уютных кожаных креслах».

Он и сам сел под дерево, чтобы продолжать наблюдение. Одна из проблем с неудавшимся покушением заключалась в том, что предполагаемая жертва будет отныне настороже. Теперь убийство Орлова становилось действительно задачей не из легких, поскольку он, несомненно, примет меры, чтобы уберечь себя. Но Максим скоро выяснит, что это за меры и как преодолеть новые препятствия.

В одиннадцать утра из ворот выехала карета, и Максиму показалось, что за стеклом промелькнули окладистая борода и цилиндр. Уолден! Вернулся он к часу. В три экипаж отправился в путь снова, но теперь внутри он определенно заметил женскую шляпку – значит, пассажиркой была либо Лидия, либо ее дочь. Так или иначе, но возвратилась леди в пять пополудни. Позже вечером съехались несколько гостей, и семья отужинала дома. Орлов за все время не показался ни разу. Складывалось впечатление, что он перебрался в другое место.

«Что ж, придется узнать, куда именно», – подумал Максим.