Час перед рассветом

Ключик, то ли подарок, то ли проклятье, тоже, бывало, начинал светиться зеленым. И чем ближе к гари подходил Митя, тем сильнее становилось это свечение. Он попытался поговорить о происходящем с дедом, но дед все больше отмалчивался, то ли сам не понимал, что творится, то ли не хотел рассказывать. Митя все чаще и чаще видел в его руках запретную черную книгу. Дед читал ее очень внимательно, как будто именно там были ответы на мучившие Митю вопросы.

— Не ходи на гарь, — сказал он однажды. — Забирай Машу с дочкой и уезжай в город. У меня есть кое-какие сбережения, на первое время вам должно хватить, а потом… — Что потом, дед не договорил, как-то обреченно махнул рукой.

Город? Митя жизни своей не мыслил без леса. Да и кому он нужен в городе? Он так и сказал деду, но это была только половина правды. Гарь его не отпускала, привязала к себе невидимыми, но неразрывными путами, манила, что-то страстно нашептывала на ухо.

А Маша волновалась. Его бедная маленькая Маша думала, что у Мити появилась другая, и он не мог ни переубедить любимую жену, ни рассказать правду. Да и какая она — правда?! Митя и сам не знал. Уговаривал Машу, зацеловывал до беспамятства, задаривал глупыми безделушками, а по ночам уходил в лес.

В начале непривычно жаркого, нестерпимо душного июня деда скрутил радикулит. Да так скрутил, что ни встать, ни перевернуться. Не помогали ни отвары, ни натирания. Теперь Митя пропадал в лесу не только ночами, но и днями.

— Уходи! Уезжай! — Дед злился из-за собственной беспомощности и из-за Митиного упрямства. — Нельзя тебе здесь. Маша волнуется. Подумай о них с Анюткой.

Митя думал, каждую свободную минутку только о них и думал, но поделать с собой ничего не мог.

Эта ночь была особенной: душная, чернильно-черная, вынимающая душу, манящая. Дед долго не ложился, делал вид, что читает книгу, а сам то и дело поглядывал на Митю. Он уснул ближе к полуночи, отяжелевшие веки закрылись, черная книга выпала из рук.

Митя загасил свечу, осторожно, на цыпочках, вышел из дома. Ночь приняла его в свои жаркие объятия, как ненасытная любовница, закружила, задушила ласками, позвала за собой.

В лесу было темно и тихо, словно все зверье убежало или вымерло. Даже ветер не гулял в ветвях деревьев, не холодил разгоряченное лицо. Ключик загорелся зеленым, когда до гари оставалось совсем ничего. Митя замер, наблюдая за усиливающимся свечением, а потом с отчаянной решимостью переступил невидимую границу.

Он стоял под мертвым деревом, в самом центре гари. Земля под ногами вздрагивала и шевелилась, будто на поверхность выбирался мертвец. А может, так оно и было… Гарь вздохнула, как живое существо, а потом исторгла из себя почерневший от времени гроб.

Крышка была тяжелой, но Митя легко с ней справился. Прежде чем посмотреть, что же там внутри, зажмурился.

— Ну же, мой мальчик! — Вкрадчивый, почти забытый голос родился прямо в голове, а вместе с ним родилась боль. Мучительная, разрывающая череп, ослепляющая.

Чудо лежал в гробу, поверх золотых монет и бриллиантовых побрякушек. Даже после смерти он не желал расставаться с награбленным, залитым кровью невиновных богатством. Мертвый, сгоревший до костей, он продолжал жить какой-то особенной, неправильной жизнью.

Митя нашарил в кармане спички. Дело, начатое тринадцать лет назад, нужно было довести до конца…

Чудо следил за ним черными провалами глазниц, скалился беззубой пастью.

— Вырос, волчонок, заматерел…

— Замолчи! Слышишь?!

Невесть откуда налетевший ветер поднял Митю в воздух, швырнул к раскрытому гробу. Воздух вдруг сделался плотным, завертел, закружил, засасывая в пульсирующее зеленое марево…

…Митя очнулся от щекотного чувства, словно на лицо накинули тончайшую кисею. Открыл глаза и тут же зажмурился от яркого солнечного света. Непроглядная ночь уступило место утру. Над головой, высоко в небе, распластались корявые ветви сгоревшего дерева, а то, что он принял за кисею, было тонким слоем пепла. В голове гудело, а мышцы болели так, словно он целую ночь валил лес, а потом выпал литр самогона. Пошатываясь, придерживаясь руками за ствол дерева, Митя встал на ноги, осмотрелся.

Гроб исчез, словно его и не было. Как сквозь землю провалился. Или и в самом деле провалился?.. Пусть бы так, пусть бы забрал в ад свою страшную ношу. Чтобы уже навсегда! А ему пора, дед и Маша, наверное, волнуются…

Мите стоило сделать только один шаг, как яркий солнечный свет померк… Женская рука, тонкие пальчики, простенькое венчальное колечко, была почти полностью занесена пеплом.

— Маша! Машенька! — Его отчаянный крик спугнул с дерева воронью стаю.

Митя упал на колени, голыми руками стал разрывать землю. Вдруг не поздно еще? Вдруг жива?..

Поздно… Не жива…

Пепел в волосах, серым саваном на лице. Мертвые глаза смотрят удивленно, а на белой шее синие следы…

Машенька… Что наделала! Зачем пошла за ним в это проклятое место?! От чьих рук погибла?!

Он не плакал, он волком выл, сметая пепел с Машиных волос, закрывая уже не зеленые, а мутно-серые глаза, ненавидя себя и мир вокруг, посылая проклятья на голову нелюдя, превратившего его из мужа во вдовца, осиротившего Анютку.

— Где ты?! — Митя запрокинул лицо к небу. — Где ты, гадина?!

Воронья стая ответила громким криком, точно потешаясь над его горем.

— Из-под земли тебя достану! Слышишь ты меня?!

В карманах что-то громко звякнуло. На серую от пепла землю просыпалась пригоршня золотых монет. Золото и самоцветы были везде: в карманах, за пазухой, в сапогах. Этих денег хватило бы им с Машей на всю оставшуюся жизнь. Вот только у Маши больше не было жизни…

Машу похоронили рядом с Митиными родителями. Дед, еще не оправившийся от болезни, тяжело опирался па посох. Анютка жалась к Митиной ноге, тихо всхлипывала. Деревенские бабы толпились в сторонке, перешептывались, вздыхали, но подойти не решались.

Та душная ночь забрала с собой не только Машу. Неподалеку от гари поутру нашли местного пропойцу Сеньку Пивоварова со свернутой шеей. Что он делал ночью так далеко от дома, никто не знал, но смерть его тут же связали с Машиной смертью. По Макеевке поползли слухи, один страшнее и нелепее другого. Гарь и раньше вызывала у селян суеверный страх, а теперь за ней навечно закрепилась слава проклятого места.

Сразу с кладбища Митя с дедом ушли в лес, уснувшую Анютку оставили под присмотром соседки бабы Шуры. Всю дорогу до дома молчали. Митя заговорил, только лишь когда они с дедом уселись на крыльце, закурили по папиросе.

— Это он, — сказал Митя, глядя прямо перед собой. — Он вернулся. Почему он вернулся? Ты же говорил, все кончено!

— Я так думал. — Дед зашелся тяжелым кашлем, как будто надышался дымом пожарища. — Он сгорел, Митя! Сгорел до самых костей. Нужно было дождаться, проследить, чтобы все до конца, чтобы не до костей, а до пепла… А я, старый дурак, решил, собаке — собачья смерть! Пусть остальные, что пришли вместе с ним, знают, что их ждет. Пусть боятся. Зоя умерла, ты был при смерти. Не нашлось у меня времени…


— Кто его похоронил в том гробу? Не свои же. Свои бы забрали золото.

— Помнишь, то лето было очень жарким, таким, как нынешнее. Земля горела еще целый день. Я слышал, красные не смогли его даже забрать сразу, оставили на дереве до следующего утра.

— А утром?

— А утром он исчез. Он не мог сам, Митя! Кто-то его похоронил. Кто-то, кто знал про золото.

— Мы видели красноармейцев, их разорвали волки.

— Одного не разорвали.

— Ефимка!

Одноглазый Ефимка, единственный со всего отряда, осел в Макеевке, из Чудова приспешника превратился в счетовода, правую руку председателя колхоза. Построил себе дом на окраине, женился на председательской дочке. Жизнь он вел по-пролетарски скромную, но деньжата у него водились, шило в мешке не утаишь, и новые наряды Ефимкиной жены от любопытных глаз не спрячешь. Жену Ефимка, по всему видать, любил, терпеливо сносил все ее бабьи капризы. Или, как судачили злые языки, не жену он любил, а власть и преференции, дарованные тестем-председателем. Может, и так, потому что особенно темными вечерами захаживал Ефимка к Аленке, бывшей Чудовой любовнице, родившей дитя невесть от кого еще двенадцать лет назад, да так и оставшейся в девках. У Аленки тоже время от времени появлялись обновки и бабьи побрякушки, не такие дорогие, как у законной супруги, но тоже вызывавшие зависть и пересуды макеевских баб. На все эти мелкие земные радости, на жену и на любовницу, нужны были деньги. Мог ли Ефимка тринадцать лет назад вернуться на гарь и похоронить своего хозяина? По всему выходило, что мог, и про гроб с золотом он знал. Только вот как нашел, если дед гроб закопал еще ночью?..

— Думаешь, это он Машу мою? — В душе, и без того стылой, сделалось еще холоднее.

— Не знаю, — дед покачал головой.

— Убью…

— Погоди убивать. — Дед тяжело встал на ноги, потер поясницу. — Про Анютку подумай. Посадят тебя, что с девочкой станет? А за Ефимкой я присмотрю, если в лес сунется, мы узнаем. Ты мне другое скажи, — он нахмурился, — что с золотом станешь делать? С тем, что с гари принес.

— А что с ним делать? — Митя пожал плечами. — Сам сказал, Анютка у меня… Пусть лежит, может, сгодится когда.

Дед ничего не ответил, только неодобрительно покачал головой. Раньше сам про наследство, которое Мите по рождению положено, говорил, а теперь вот хмурится…





ДЭН




Васютин со своими ребятами приехал очень быстро. Вид у него был недоверчивый и одновременно ошалело-радостный. Оно и понятно: одним висяком меньше. Да и каким висяком! Пойманный с поличным Ильич отмалчивался, наверное, выговорился в лесу, по дороге с гари, но Васютин не унывал, рассчитывал на железные свидетельские показания.

Вечером вся компания собралась в каминном зале. Разговор не клеился. Более или менее активно обсуждали только случившееся с Леной и поимку Ильича, но стоило только этой теме иссякнуть, как за столом повисла неловкая пауза. Утренний разговор в кабинете Тучи приносил свои плоды. Даже при условии, что убийца наконец пойман, оставалось множество нерешенных вопросов. У каждой из присутствующих женщин — разве что за исключением Лены, — имелась своя тайна. Это не могло не настораживать.

Особенно мрачным выглядел Туча. Дэн его понимал. Потерять доверие сразу к двум любимым женщинам — испытание не из легких. А дамы, как нарочно, вели себя подозрительно спокойно, даже Ангелина большей частью отмалчивалась. Леся в задумчивости перелистывала альбом Шаповаловых. Алекс, раздав необходимые распоряжения прислуге, притаилась в кресле у камина. Со своего места Дэн мог видеть только ее подсвеченный языками пламени профиль. Ничего общего с Ксанкиным этот профиль не имел… Сказать по правде, больше остальных на Ксанку была похожа Леся. И Гальяно утверждал, что Леся играет какую-то роль. А с интуицией у Гальяно всегда был полный порядок, они уже не раз в этом убеждались. Оставалась еще Ангелина, но думать о том, что Ксанка променяла его на Тучу, Дэн не мог себя заставить. Хотя умом понимал — такой вариант тоже не исключен. Он с мрачной сосредоточенностью потягивал коньяк, лениво прислушиваясь к болтовне Гальяно. Ближе к вечеру к другу вернулась его фирменная говорливость, и это не могло не радовать. Хоть кто-то в их компании — разумеется, за исключением женатого Матвея, — обрел свое мужское счастье.

Леся подсела к Дэну, когда за окном уже сгущались сумерки.

— Мне нужно вам кое-что рассказать. Это касается Ефима Соловьева, деда нашего садовника.

— Я вас слушаю! — С Дэна враз слетела вся хандра.

— Считается, что Соловьев скрылся за границей вместе с отступающими немецкими войсками, но я думаю, что это не так, Осенью сорок четвертого неподалеку от гари нашли труп мужчины. Тело пролежало в лесу несколько месяцев, поэтому опознать его было довольно сложно, но один из местных жителей нашел неподалеку нож с очень характерной рукоятью.

— Волк или вепрь? — Дэн посмотрел на пламя сквозь коньяк в бокале. Ему казалось, он уже знает ответ.

— Вепрь. — Леся глянула на него удивленно. — Тот человек, который нашел нож, был уверен, что именно им и был убит…

— Фашистский прихвостень и просто форменная скотина Ефимка Соловьев, — закончил за нее Дэн. — Это ведь его тело нашли в лесу?

— Да, с высокой степенью вероятности это был он. — Леся кивнула. — Мужчина, который нашел тело и нож, — отец нынешнего директора школы. От него я все и узнала. Долгое время нож хранился в семье директора, а потом, когда в поместье объявился Антон Венедиктович и назвался последним графом Шаповаловым, нож передали ему как фамильную реликвию.

Дэн кивнул, молча осушил свой бокал. Все сходится: летом сорок третьего случилась еще одна самая темная ночь, и зло опять вырвалось на волю. Вот только в смерти Ефима Соловьева он винил не какое-то абстрактное зло, а конкретного человека. Жаль только, у него не было доказательств.

— Соловьев был сволочью, — сказала Леся неожиданно резко. — На его совести очень много жизней. Я узнала еще кое-что. Иногда любовь к бумагам может оказаться полезной. Отряд немцев стоял здесь, в поместье. — Леся погладила альбом. — Прислуживали им женщины из местных. Нужно ли рассказывать, каково приходилось женщинам в этой своре? Что с ними было? Особенно с молодыми и красивыми?

Дэн молча покачал головой.

— Я уже говорила, что Лешак воевал? — спросила Леся тихо. — Так вот, когда он был на фронте, Ефим Соловьев захватил в плен его родных, старика-дядю и дочку. Старика нещадно пытали. Я не знаю, чего от него добивались немцы, но, наверное, он им ничего не сказал. Его повесили в парке. — Леся замолчала.

— А девочка?

— Девочка осталась жива, но превратилась в слабоумную дурочку. Она единственная выжила той ночью, когда неизвестный отравил офицеров и поджег казарму с солдатами. А на следующий день с фронта вернулся Лешак…

— Вы думаете, он вернулся на день раньше? — спросил Дэн, уже зная ответ.

— Да.