Царица темной реки

И вопросительно глянул на Шалина. Тот, правильно истолковав его взгляд, присел на корточки и повторил те же манипуляции. Выпрямившись, сказал:

– Действительно, ничего такого…

– Переверните на спину, – приказал солдатам следователь.

У меня заныло под ложечкой. Кожа на лице и руках побелела и сморщилась, как всегда бывает после долгого пребывания в воде, но лицо казалось совершенно спокойным, Игорь смотрел в небо остановившимися глазами. Рыбы и раки попортить лицо не успели.

– Вы его опознаёте? – спросил меня следователь.

– Конечно, – сказал я. – Сержант Кравец, механик-водитель моей машины.

– Следов огнестрельных либо причиненных холодным оружием ранений нет, – бесстрастно продолжал следователь. – Ну, и каким же образом ваш водитель-механик оказался… – он посмотрел в сторону полускрытых деревьями крайних домов, прикидывая расстояние, – примерно в двухстах метрах от деревни? Это ведь, собственно говоря, получается самовольная отлучка. Или вы его посылали с каким-то поручением? Хотя я, откровенно говоря, не представляю, зачем было сюда его с каким-то поручением посылать…

– Нет, – сказал я с усилием. – Все было совсем иначе…

– Ну так расскажите.

Куда мне было деться? Я и рассказал: как нас всех пригласили на свадьбу, как к нам подсела Алеся, как потом Игорь ушел с ней – и на этом то, что я видел своими глазами, закончилось. Добавил я то, что слышал от Стаха, – они долго крались за парочкой, незамеченные (а потом, когда Игорь с Алесей вышли на околицу, следить за ними, укрываясь за деревьями, сорванцам оказалось совсем легко). Проследили они парочку примерно до этого самого места. Здесь они остановились и стали целоваться. А потом… Хотя еще не стемнело окончательно и мальчишки знали эти места как свои пять пальцев, знали, что никакого опасного для человека зверья здесь не водится, на всех одновременно, как потом выяснилось, напал («Навалился, как кулем бульбы на плечи», – сказал Стах, но я его слова повторять капитану не стал, чтобы не разводить лишнего пустословия) непонятный, панический, беспричинный страх, и они, не сговариваясь, бегом припустили в деревню, а там, опять-таки не сговариваясь, молча разошлись по хатам…

– А утром что-то потянуло парнишку на это место, – добавил я. – Он и сам не мог объяснить, что. Потянуло что-то со страшной силой, и всё тут. «Как на вожжах» – по его собственному выражению. Он пошел, издали увидел… – я опустил взгляд на лежащее между нами тело Игоря, – и, не подходя близко, помчался ко мне. У меня со здешними мальчишками установились хорошие отношения…

– Пионервожатый, одним словом, – беззлобно усмехнулся Шалин.

Я с затаенным злорадством ответил:

– Выполнение полученных от замполита инструкций: наладить отношения с местным населением, три года жившим в оккупации, и…

– Знаю, – перервал Шалин. – Был в политотделе, когда обсуждали этот инструктаж, – и усмехнулся. – Ну а потом вы этот инструктаж творчески развили и дополнили собственными наработками, а? Налаживая отношения с местным самогоном и молодайками, а?

Он, вообще-то, был не вредный, но при исполнении служебных обязанностей частенько становился таким вот ядовито-ироничным.

– Действительно, нарушение на нарушении, – чуть сварливо сказал следователь. – Спиртное в немалом, надо полагать, количестве, самовольная отлучка из расположения части, каковым в данном случае, безусловно, считается деревня, как и ваш взвод с точки зрения уставов – воинская часть… Или вы ему разрешили прогуляться с девушкой за деревней?

– Нет, – сказал я. – Представления не имел, что они пойдут сюда. И откровенно говоря, не представляю, зачем они сюда пошли.

– А тут романтичнее, чем в деревне, – усмехнулся Шалин. – Речка, деревья, почти полная луна, лунная дорожка на воде… Вполне себе убедительный мотив. Бывает. Но вот то, что он утонул так… Полное впечатление, что лег и сунул в воду голову. Самоутопился, так сказать. На теле ни малейших повреждений, вокруг ни следа борьбы. Не могла же девчонка утопить этакого здоровяка так, чтобы не осталось ни малейших следов? И вообще, если ему в пьяную голову пришла фантазия именно так покончить с собой, опять-таки никаких следов того, что она пыталась ему помешать. Совершенно спокойная поза, гимнастерка аккуратно под ремень заправлена. Может, она ушла? Поссорились, ушла, а он остался? Вот с пьяных глаз и…

– Я его давно знал, – сказал я. – Жизнерадостный был парень, одессит. Ни за что бы он не стал из-за ссоры с девчонкой, которую видел в первый раз в жизни, вот так глупо… Совершенно не в его натуре. Ну, поссорились, ну, не получилось. Он в таких случаях смеялся и говорил: «Ничего страшного, сорвалась барабулька – поймаем ставридку, их в Черном море еще столько…» Поговорка у него такая… была.

– Он был сильно пьян? – деловито спросил следователь.

– Как вам объяснить… – сказал я. – Конечно, выпивши, но уж никак не вдрызг. Умел он пить, а тут еще прогулка с красивой девушкой предстояла. Не шатался, язык не заплетался, соблюдал себя, в общем, если вы понимаете, что я хочу сказать…

– Примерно понимаю, – сухо ответил следователь. – Был почти что в ясном сознании.

– Вот именно это я и хотел сказать.

– Тогда как вы объясните случившееся? Вот лично вы?

– Нет у меня объяснений, – ответил я. – Даже догадок нет.

Хотел еще добавить, что это не мое дело – искать объяснения, строить версии, выдвигать догадки. А как раз его. Но вовремя спохватился – не стоило обострять отношения со старшим по званию офицером из военной прокуратуры, да еще в моем незавидном положении. А для того, чтобы понять, что оно у меня незавидное, не нужно быть семи пядей во лбу. Командир взвода привел вверенный ему взвод на гулянье, где обильно употребляли спиртное (свадьба это или поминки, значения не имеет и ничего в моем печальном положении не меняет). Обойдись все благополучно, не только не получил бы неприятностей от начальства, ни оно, ни замполит вообще ничего не узнали бы – глухомань, мы были вдали от бдительного ока тех, кому как раз и надлежит иметь око зоркое и бдительное. Но мой боец погиб при предельно странных обстоятельствах, а это совсем другой коленкор. Да вдобавок вскроется, что я оставлял вверенную мне боевую технику на деревенских мальчишек… А ведь обязательно вскроется. Ребята у меня хорошие, выручили бы, кто-нибудь из них клялся бы и божился, что именно его я в карауле и оставлял. Но у меня просто-напросто не будет времени с ними переговорить, а ведь все должны говорить одно и то же насчет личности часового. Эти двое, к бабке не ходи, первым делом поедут в деревню, допросят поодиночке моих бойцов, и все всплывет…

Тут я вспомнил еще кое-что и сказал следователю:

– Посмотрите в правом кармане галифе, у него там пистолет должен быть…

Следователь присел на корточки, запустил руку в карман и извлек «вальтер», и не простой, обычный офицерский. Самого роскошного исполнения: на пистолете живого места нет от затейливых узоров, густо золоченных, на щечках рукоятки золотые накладки с символикой немецких панцерников – ну да, панцерником был покойный прежний хозяин, генерал-майор, командир танкового корпуса. Я даже имя его видел в документах, но давно выкинул из памяти – к чему оно мне? Полгода назад был тяжелый встречный бой с немецкими панцерниками, такой, что небу жарко стало. Танк этого генерала мы и подбили, а когда они повыскакивали раньше, чем их панцер загорелся, Сема, высунувшись из башенного люка, срезал троих из автомата, а генерала за несколько секунд до того положил из пистолета Игорь. Так что именно ему законный трофей и достался.

– Шикарная машинка, – прокомментировал Шалин.

Следователь выщелкнул обойму, передернул затвор. Как я и ожидал, патрона в стволе не оказалось. Ни малейших эмоций у него на лице не отразилось – прицепиться тут было решительно не к чему, совершенно житейское дело. Трофейные пистолеты таскало в вещмешках и чемоданах превеликое множество военного народа, от рядовых до генералов. Это абсолютно не преследовалось и не запрещалось, вот разве что узрей офицер у сержанта такую вот «шикарную машинку», забрал бы себе без церемоний, и тут уж протестовать не полагалось согласно еще одной неписаной армейской традиции. Игорь как раз и собирал исключительно «шикарные машинки», считая этот «вальтер», у него их было уже три.

Спрятав пистолет себе в карман, следователь спросил:

– Он что, опасался чего-то? Здесь, в этой покойной глухомани? Раз и на свадьбу пошел с пистолетом в кармане?

– Да нет, чего тут опасаться, – ответил я. – Просто… Как вам сказать… Оставалось у него в характере что-то мальчишеское – так со многими в его возрасте бывает. Страшно он этот пистолет любил. Может, еще и потому, что старого хозяина, генерала, ухлопал собственноручно. Вот и таскал в кармане всякий раз, когда мы оказывались в мирной обстановке, вот как здесь…

– Понятно, – проворчал следователь. – И следов борьбы нет, и оружие не взято, и утопился он как-то очень уж аккуратно… У вас, старший лейтенант, хоть чему-то хоть какие-то объяснения есть?

– Никаких, – сказал я.


Соврал, конечно. Объяснений у меня и в самом деле не было никаких, но вот смутные, не оформившиеся еще догадки теплились. Только я ни с кем пока что не собирался ими делиться…

Следователь, глядя в сторону солдат у «Доджа», поднял левую руку, прижав большой палец и выставив растопыренные остальные, а правой сделал призывный жест. Поняв его правильно, они быстрым шагом направились к нам. Старшим у них был усатый сержант с орденом Красной Звезды и двумя медалями (остальные трое – рядовые). Еще одно неписаное армейское правило: даже если военных всего двое, один непременно будет командиром, а второй подчиненным, даже если оба рядовые.

Сержанту следователь и приказал:

– Отнесите тело в машину. Отвезете в райцентр, в полковой госпиталь. Я сейчас напишу записку главврачу, так что подождите.

– Есть! – браво рявкнул усач-сержант.

Вчетвером они подняли тело и понесли к «Доджу». Голова Игоря свесилась вниз и безвольно моталась. Я смотрел им вслед, и сердце заходилось от тоски. Боевых товарищей терять всегда тяжело – и вдвойне горько оттого, что Игореха погиб не в бою, а вот так вот, странным, несуразным образом, и объяснений у меня нет… Или… Или я не хочу оформлять их в четкие мысли, потому что боюсь этих мыслей?

– Записка будет о том, чтобы немедленно сделали вскрытие, – сказал мне следователь. – Вы хотите, чтобы вам сообщили по рации о результатах?

– Конечно, – сказал я.

– Ну а остальные бумаги буду писать в деревне – протокол осмотра места происшествия, показания, и не только ваши… Вот, кстати, о вас. Я ведь с вас еще не все показания снял, так что дайте уж прямо здесь. Память у меня хорошая, все будет записано точно… Итак, товарищ старший лейтенант… Мы пока что совершенно не касались очень важного вопроса. Как вы обнаружили тело? И почему приступили к поискам в такую рань? Ваше сообщение по рации в штабе приняли, как мне сказали, ни свет ни заря, когда штаб еще и не начал работать, и там были только дежурные, в том числе дежурный радист, разумеется. Ну да, мальчишка к вам примчался, разбудил… Странные у вас какие-то мальчишки. Сначала на них в насквозь знакомом, надо полагать, месте – до деревни два шага – нападает этакий беспричинный страх, и они улепетывают сломя голову. Потом, ранним утром, на них «со страшной силой» нападает тяга к этому месту вернуться… Вам самому этот «страх» и эта «тяга» не кажутся странными? Или все же кажутся, как мне?

– Кажутся, – угрюмо сказал я.

– Хоть какие-то объяснения этим странностям у вас есть? Или хотя бы предположения, догадки?

– Никаких, – сказал я. – Ничего не понимаю… Решительно ничего.

Он смотрел на меня долго, пытливо. Наверное, он был хорошим следователем, очень хорошим – взгляд не цепкий и не колючий, наоборот, едва ли не простецкий. Доводилось мне пару раз общаться со следователями военной прокуратуры, хорошо еще, всякий раз не в качестве обвиняемого – свидетеля. Вот у тех как раз глаза были колючие, цепкие, но умом и хваткой, как я теперь думал, они уступали этому высокому костлявому капитану…

– Решительно ничего не понимаете… – протянул он. – Что ж, я так потом и запишу…

Он повернулся и направился к «Виллису», где оставил свою полевую сумку. Капитан Шалин преспокойно курил. Он, конечно, не показывал вида, но я понимал, что ему скучно – здесь не было ровным счетом ничего, способного заинтересовать «Смерш». Напорись на Игоря немцы-окруженцы или «дубравники»[12], и следы борьбы остались бы (хотя бы примятая трава, рытвины от сапог), и не стали бы они его топить так, и на теле были бы следы. И уж непременно забрали бы пистолет, красноармейскую книжку, сняли форму – я знал уже: не только всевозможные немецкие пособники, но и немцы в подобных случаях так и поступали. Ну, положим, документы интересовали в первую очередь пособников, а вот наша форма – и немцев. Да, откровенно скучает. Ему ведь придется торчать здесь до самого конца, вместе со следователем ходить по хатам, где следователь будет снимать показания – не так уж трудно догадаться, с кого.

– Да, влип ты в неприятности, старлей, – сказал Шалин сочувственно. – Не сказать, чтобы особенно крупные, но и не мелконькие. Кто б мог подумать – в этой-то сонной глуши, и вдруг такое ЧП…

Легко ему было проявлять благородство души, будучи здесь, называя вещи своими именами, не более чем сторонним наблюдателем – как само это дело, так и моя персона, оба мы понимали, ничуть не интересовали «Смерш».

Но не хотелось мне сочувствия, ни от него, ни от кого другого. А неприятности, я сам прекрасно знал, будут. До военного трибунала и штрафбата с разжалованием или без, конечно, не дойдет – и в батальоне, и в полку я на хорошем счету, но есть другое… Недоброжелателей среди начальства у меня нет, наоборот, но при подобных ЧП крепкий втык командиру части, пусть такой крохотной, как мой взвод, так же неизбежен, как восход солнца. В ближайшее время, я точно знал, собирались меня представлять к следующему воинскому званию и ставить на роту вместо погибшего в последнем бою Семенихина. Кореш из штаба полка заверил: и представление оформлено по всем правилам, и приказ есть, но обе бумаги еще не подписаны. И вполне может оказаться, что и не будут подписаны, а отправятся в мусорную корзину, изодранные в клочья. Вдобавок могут и одну звездочку снять, сделать из комвзвода простым командиром машины боевой. Уныло…

Я посмотрел в сторону Деменчука. Старшина стоял на том же месте, с прежним безразличным видом человека, не намеренного ни во что вмешиваться. С одной стороны, все правильно: прекрасно знает, что дела военных рассмотрению военной прокуратуры либо «Смерша» и подлежат, а он сюда приглашен исключительно формальности ради, как единственный представитель местной власти (никаких других пока что попросту не имеется).

С другой… Я уже успел его немного узнать и ошибиться никак не мог: не безразличное и не скучающее у него лицо, а напряженное и, пожалуй что, исполненное скрытой тревоги. Таким оно пару раз становилось во время нашей первой встречи, первого разговора, таким оно оставалось от начала и до конца, когда он пришел и уговаривал выбросить к чертовой матери в реку сома, не на шутку взбудоражившего всю деревню. Лицо местного, знающего что-то такое, чего не знаем мы – чужаки, посторонние, заехавшие в эти края случайно и ненадолго. И не намеренного с чужаками и крупицей этого знания делиться. Руки чесались тряхнуть его как следует за ворот гимнастерки, хоть он мне в отцы и годился, рявкнуть в лицо что-то вроде: «Мать твою, ты же советский человек, старый коммунист, милиционер, партизан! И не стыдно тебе в молчанку играть? Расскажи наконец, что ты такое знаешь, что у вас тут творится! Ведь творится у вас что-то… и не ты один – вся деревня знает!»

Только не выйдет от этого никакого толку. Молчать будет намертво – и ничего я ему не сделаю, и не вижу средств на него хоть как-то воздействовать. А если от злого бессилия дойду до того, что скажу следователю: «Старшина что-то знает, но молчит»? Тот, конечно, за старшину возьмется – с тем же результатом, то есть отсутствием всякого результата. И я буквально взвыл про себя от того самого злого бессилия: за какие грехи, какой черт меня занес в эти места? И Игорешку?

Подошел следователь, сказал командным тоном:

– Всё, товарищи офицеры, можно ехать.

(Он как-то незаметно возложил на себя функции начальника группы. Против чего я нисколечко не возражал. Шалин, уже державшийся чуточку отстраненно, судя по всему – тоже.)

Потом костлявый повернулся к Деменчуку:

– Вы свободны, товарищ старшина.

– Слушаюсь, товарищ капитан! – козырнул с прорвавшимся на миг видимым облегчением (наверняка замеченным мной одним, оба капитана его видели первый раз в жизни, а я уже успел немного узнать) старшина и добавил вопросительно: – Как прикажете, мне начальнику раймилиции рапорт подавать? Насчет того, что тут стряслось, что вы приезжали?

– Ну подайте порядка ради, – чуть-чуть подумав, сказал следователь.

– Есть!

Старшина еще раз четко откозырнул и пошел к своему мотоциклу. Следователь вдруг досадливо поморщился:

– Черт, я не подумал… – и быстро спросил меня: – Вы знаете, где живут эта ваша Алеся и этот ваш Стах?

– Представления не имею, – сказал я чистую правду. – Никогда у них не был.

– Значит, искать, расспрашивать… Деревня хоть и небольшая…

Оборвав фразу, он поспешил к Деменчуку, уже собиравшемуся завести мотоцикл, крикнул:

– Товарищ старшина, задержитесь на минутку!

Деменчук обернулся – очень похоже, с видимой неохотой, и они заговорили. Стояли довольно далеко и говорили негромко, и слов я не разбирал, но говорить они могли только об одном. Ну да, старшина делает выразительные жесты обеими руками со сложенными лодочкой ладонями…

– Объясняет, конечно, где эти две хаты, – вслух пришел к тому же нехитрому выводу Шалин. И добавил чуточку скучающим тоном: – Ну, логично. Он, конечно, еще с парой-тройкой сельчан поговорит, знаю я его, педанта… а впрочем, сыскарь отличный. Но на его месте я б тоже в первую очередь с этой парочкой поговорил бы.

– Хотите сказать, допросили бы? – поправил я без тени язвительности, нейтральным тоном.