Бумажный дворец

Диксоны живут в большом старом доме на 94-й Восточной улице у самого парка. Дочь Диксона Бекки – моя лучшая подруга. Старшая сестра Бекки Джулия одного возраста с Анной, но они как-то не сошлись. Джулия – гимнастка. Их мать ушла от них в какую-то коммуну два года назад. Мы с Бекки бо́льшую часть времени проводим сами по себе, играем в веревочку, ходим в Центральный парк кататься на роликах, придумываем отвратительные блюда и заставляем друг друга их есть. Сегодня утром мы приготовили в блендере шейки из пивных дрожжей и клубничного пудинга быстрого приготовления. Диксон сказал, что ему плевать – главное, чтобы мы ели. Последний раз, когда мама оставляла нас у Диксона, он повел нас в кино на «Избавление». Потом мы все выходные бегали вокруг с криками: «Давай визжи, как свинья!» Маму чуть удар не хватил, но Диксон сказал ей не быть такой зашоренной пуританкой. Он единственный, кто может позволить себе так с ней разговаривать.

На город опустилась странная тишина. За окном ничего не видно, кроме слепящего белого вихря. Я прислушиваюсь к дребезжанию горячего пара в трубах, которые растягиваются и сокращаются. В квартире душно, рядом с моими ногами пылает металлический обогреватель, и я, подавшись вперед, всем телом налегаю на тяжелое окно, чтобы его приоткрыть, но створка стоит намертво.

– Кто-нибудь, помогите, пожалуйста. Мне нужен воздух.

Но никто не двигается. Мы играем в «Монополию», и Анна только что угодила на дорогую улицу. Ей нужно подумать.

Диксон и его новая жена Андреа все утро провели в спальне за закрытой дверью. «У них там кровать с водяным матрасом», – говорит Бекки, как будто это все объясняет. Андреа и Диксон познакомились на индейской церемонии в Нью-Мексико. Андреа на шестом месяце беременности. Они уверены, что ребенок от него.

– Она ничего, – отвечает Бекки моей маме, когда та спросила, что она думает по поводу новой мачехи.

– Мне кажется, она милая, – говорю я.

– Милая? – Мама выглядит так, будто только что подавилась оливковой косточкой.

– Почему это плохо? – спрашиваю я.

– Милое – враг интересного.

– Она разговаривает с нами, как со взрослыми, и это здорово, – рассказывает Бекки.

– Но вы не взрослые. Вам одиннадцать, – отвечает ей мама.

– Недавно за ужином она спросила меня, предвкушаю ли я, когда у меня начнутся месячные, – говорит Бекки.

И тут я впервые увидела, как мама лишается дара речи.

– Элла, – зовет меня Анна, – твой ход.

Я сажусь на пол гостиной и бросаю кубик. Деревянные полы всегда вкусно пахнут. Тем же воском, который использует мама.

Я смотрю в конец длинного коридора, ведущего к спальне, и пытаюсь решить, стоит ли мне использовать карточку выхода из тюрьмы, когда дверь открывается. В коридор выходит Диксон, совсем голый. Рассеянно почесывает яйца. Вслед за ним выходит Андреа. Она потягивается, изогнувшись, как кошка.

– Мы сейчас так хорошо потрахались, – сообщает всем она. В квартире тускло, но нам хорошо все видно: ее густые рыжие заросли, курчавые волосы, как у Дженис Джоплин, и сытую улыбку.

Диксон проходит мимо нас через гостиную, садится на корточки у проигрывателя и ставит иголку на пластинку. Мне видны темные волосы в трещине у него между ягодицами.

– Послушайте, какой бэк-вокал, – говорит он. – Клэптон – гений!

Я не отвожу глаз от миниатюрной серебристой тачки у меня в руке, мечтая провалиться сквозь землю.

Бекки толкает меня, чуточку сильнее, чем нужно.

– Ты ходишь или нет?





8




12:45



– Так вы идете в воду? – спрашивает Питер.

– Через пять минут. Мне надо прийти в себя после перехода через эту чертову Сахару. – Я выхватываю у него термос и пью из горла.

– Очаровательно, – говорит Питер. – Мои жену вырастили волки.

Джонас смеется.

– Я знаю. Я был одним из этих волков.

Питер протягивает мне крем от солнца с защитой SPF 50.

– Можешь намазать мне спину?

Я сажусь на колени позади него и выдавливаю крем в руку. Каким-то образом тюбик уже весь в песке, и я с раздражением чувствую, как песчинки прилипают к рукам, когда втираю крем в плечи Питера. Джонас смотрит, как я глажу его кожу.


– Готово. – Я похлопываю Питера по спине. – Теперь ты официально защищен.

Вытерев руки о полотенце, я заползаю под сень палатки.

– Так-то лучше, – говорю я.

Питер поднимается и берет доску.

– Не задерживайся. Не хочу посинеть, пока тебя жду.

Едва Питер уходит, как я жалею, что не пошла с ним, потому что теперь мы с Джонасом остались наедине, и я никогда в жизни еще не чувствовала себя так неловко. Мы тысячу раз бывали вместе на этом пляже с тех пор, как были подростками: гуляли вдоль линии прибоя в поисках ракушек и морских ежей, подсматривали, выглядывая из-за дюн, за жутковатыми голыми немцами, гадали, каково это – утонуть в море. Но здесь и сейчас, когда я сижу, свернувшись, под сенью палатки, мне кажется, что он незнакомец.

На боковой стороне палатки маленькое сетчатое окно. Я смотрю из него на Джонаса, который сидит совсем рядом, но в то же время отдельно от меня. Он сосредоточенно рисует что-то на песке острым краем ракушки. Мне отсюда не видно, что.

– Где юный Джек? – спрашивает он, не поднимая головы.

– Протестует.

– Против чего?

– Я не разрешила ему взять машину.

– Почему?

– Потому что он вел себя, как козел, – поясняю я, и Джонас смеется. Джина машет нам среди волн, зовя к себе. Джонас машет в ответ. Придвигается к сетчатому окошку.

– Можно войти?

– Нет.

– Тогда не выслушаешь ли мою исповедь?

– Сомневаюсь, что, если ты трижды произнесешь «Аве Мария», тебе это сильно поможет, – говорю я.

Он прижимается ладонью к сетке.

– Элла?..

– Не надо, – останавливаю я. Но кладу руку напротив его. Мы сидим так, молча, не шевелясь, соприкасаясь ладонями через тонкую сетку.

– Я влюблен в тебя с тех пор, как мне было восемь.

– Вранье, – говорю я.





1977 год. Август, Бэквуд


В кронах деревьях надо мной есть просвет. Я лежу на мшистом берегу ручья, глядя на почти квадратный кусочек неба. Сначала оно голубое и чистое, а уже через минуту по нему проплывает облачко, похожее на роспись на церковном потолке. В квадрат залетает чайка. Я слышу ее скорбные, ищущие крики еще долго после того, как она исчезает из виду. Сунув руку в карман, я достаю ириску. Я прихожу сюда почти каждый день. Иногда мама спрашивает, где я была, на что я отвечаю: «Гуляла» – и она кажется удовлетворенной ответом. Я могла бы отправиться автостопом в город и оказаться в одной машине с серийным убийцей, а она бы ничего не заметила. Все ее внимание поглощено Лео и Анной. Они ругаются по любому поводу. Это продолжается с тех пор, как мама с Лео поженились. Я теперь боюсь садиться за стол за ужином. Начинается все нормально: Лео читает нам лекцию по поводу Китая или того, почему документы Пентагона все еще важны. Но уже очень скоро начинает наезжать на Анну. Ему не нравится ее подруга Линдси: она одевается, как проститутка, не по годам развита физически и отстает в развитии умственно, думает, что красный кхмер – это цвет губной помады, ее родители голосовали за Джеральда Форда. Почему Анна получила тройку по математике? Почему она сидит сиднем и не помогает, пока мать накрывает на стол? Ее юбка слишком короткая. «А ты чего пялишься, извращенец?» – говорит Анна, а когда Лео встает со стула, убегает к себе в комнату и запирает дверь.

– Это все гормоны, – говорит мама Лео, пытаясь примирить их. – Все подростки – сущий кошмар. А девочки тем более. Подожди, когда Розмари достигнет пубертатного возраста.

Лео обещал стараться держать себя в руках. Но с тех пор, как мы приехали в Бэквуд, их отношения стали еще хуже. Лео решил «проявить твердость». Теперь он отправляет Анну в домик каждый раз, как она начинает пререкаться, а мама отказывается вмешиваться. «Прости, но я не могу постоянно быть судьей в ваших спорах», – говорит она Анне. Анна лежит на кровати, сдерживая слезы, и орет на меня, если я пытаюсь войти.

Как-то утром в июле Лео и Анна так разошлись, что мама швырнула яйцо о кухонную стену.

– Все, больше ни минуты не могу это терпеть. Я иду в гости к отцу и Памеле. – Она протянула мне банан. – Рекомендую тебе отправиться куда- нибудь погулять на целый день, если не хочешь оглохнуть.

Я иду к океану, фантазируя о том, как отравлю Лео – стану той, кто спасет Анну, раз уж мама не хочет, – когда спотыкаюсь о корень и случайно выдираю ремешок из шлепанца. Сев на дороге, я пытаюсь заправить его обратно в дырку. Под низкими ветвями деревьев виднеется едва заметная тропа – возможно, оленья. Я заползаю в кусты и иду по тропе, пока она не исчезает в густых зарослях. Я уже поворачиваюсь обратно, когда вдруг слышу шум бегущей воды. Что не поддается объяснению, потому что всем известно: в этих краях нет ни рек, ни ручьев. Поэтому отцы-пилигримы и отправились дальше, туда, где сейчас Плимут, после того как высадились на нашем мысе. Я осторожно раздвигаю ветку за веткой полотенцем, пролезаю через заросли, стараясь не слишком расцарапать ноги, и оказываюсь на небольшой прогалине. Посередине бьет родник; его пресная вода, бурля, бежит дальше узким ручьем. Деревья-великаны расступились, оставив внизу ковер бархатного мха. Я ложусь на берег ручья и закрываю глаза. «Возможно, яд – слишком явное орудие убийства», – думаю я. Может быть, нам с Анной нужно убежать из дома, поселиться здесь. Мы могли бы построить дом на дереве с платформой и крышей из веток. Свежая вода у нас есть, и мы могли бы ловить рыбу на пляже – рано утром, пока никто не проснулся, – и собирать дикую голубику с клюквой, чтобы не заболеть цингой. Я стала составлять в голове список всего необходимого: пустые банки из-под кофе, чтобы хранить воду, свечи, спички, леска и рыболовные крючки, мыло, две вилки, запасные трусы, спальные мешки, средство от насекомых. Мама еще пожалеет, что никогда не становилась на сторону Анны и позволяла Лео ее наказывать. Может быть, не сразу, но в конце концов она станет по нам скучать.



Но День труда уже на носу, а единственное из списка, что мне удалось собрать, это две ржавые кофейные банки, старые плоскогубцы и несколько свечных огарков. Высоко надо мной стая птиц, точно мимолетная мысль, пересекает квадратик голубого неба, рисуя в нем знак победы. На мое лицо падает тень. Я застываю. Пытаюсь стать невидимкой.

– Привет.

На меня сверху вниз смотрит маленький мальчик, лет шести-семи, который подошел так тихо, что я ничего не услышала. У него густые черные волосы до плеч. Светло-зеленые глаза. Он босиком.

– Меня зовут Джонас, – говорит он. – Я заблудился.

Он не выглядит ни растерянным, ни напуганным.