Бумажные призраки

Смотрю в глазок. Он замазан вазелином – впрочем, это могут быть проделки местных хулиганов, что меняют положение боковых зеркал на машинах и подкладывают в «Орео» начинку из зубной пасты.

Держа пистолет наготове, я открываю дверь.

Это не мой партнер по танцам из кабака. Не Карл. Не насильники из подворотни. Не тренер-маньяк, решивший напоследок подкинуть мне еще одно испытание.

Но человека, который стоит на пороге, я в каком-то смысле боюсь гораздо больше.

Да, это он сегодня меня спас.

Ловко выбив пистолет из моих рук, он входит и захлопывает дверь.



– Я думал, отец тебя чему-то научил. – Он вытряхивает кассету с патронами и кладет рядом с пистолетом на прикроватный столик.

Не успев еще оправиться от потрясения, я молча сверлю взглядом нежданного гостя. Ведь я причинила боль этому человеку. С тех пор минуло больше года.

Волосы у меня теперь рыжие, а не каштановые. Он побрил голову налысо, и она больше не похожа на наждачку. Ему не идет, нет. Слишком уж злобный у него теперь вид. Беспощадный. Одет он как всегда: черная рубашка поло, черные «найки», черные джинсы, значок, кобура на талии. В облике Энди нет ни капли фальши, ничего лишнего или наносного.

Я уже несколько месяцев чувствовала его присутствие, однако он умудрился застать меня врасплох. Где же я ошиблась? Неужели все эти переодевания, смены документов и машин были напрасны? Когда и где я промахнулась?

Так вот кто мой таинственный герой. Эта мысль почему-то окончательно выводит меня из себя.

– На кой черт ты за мной следил?! – выплевываю я.

– Где Карл Фельдман?

– Ты хочешь меня арестовать?

Беседа начинает смахивать на наши вечерние разговоры с Карлом, где каждый новый вопрос загонял нас обоих все глубже в бездну.

На лице Энди – потрясение и недоумение.

– Извини. – Вряд ли простым «извини» можно загладить все, что я натворила. – Сядь, пожалуйста.

Я показываю на кровать. Энди берет стул и садится. Мне невыносимо видеть его презрение, поэтому я присаживаюсь на краешек кровати и опускаю взгляд на его ботинки 46-го размера. Оказывается, я до сих пор помню все его размеры.

Первый раз я увидела Энди, когда мне было семнадцать, а ему – двадцать четыре. Он был тем самым молодым следователем в дешевом костюме. Надежда сладким сиропом текла в его венах и мгновенно передалась мне. С экрана его компьютера, прислоняясь спиной к дурацкому красному сараю, улыбалась моя сестра.

Последний раз я видела его абсолютно голым.

Впервые мы переспали незадолго до моего двадцатилетия. Наша интрижка тянулась около месяца – на покрывалах для пикника и на его кожаном диване, на заднем сиденье моего пятилетнего «Лексуса», который родители купили ради моей безопасности.

Все началось с робкого поцелуя на парковке. После поздней встречи в кабинете далласского отделения ФБР Энди вызвался проводить меня до машины. И там я сама потянулась к нему. Он подхватил меня на руки, как птицу со сломанным крылом. А спустя несколько секунд сказал, что это бред. Бред. Даже не ошибка.

Тогда мы встречались дважды в год: в день рождения моей сестры и в день ее исчезновения. Обсуждали, как продвигается дело. Для моих родителей эти регулярные встречи оказались слишком мучительны, и я стала приходить одна – с рюкзаком, набитым университетскими учебниками, свежими вопросами и результатами упорных ежедневных изысканий. Разумеется, я рассказывала Энди далеко не все. Он бы решил, что я спятила.

Он, в свою очередь, делился со мной всеми подвижками, зацепками и новыми версиями. Надевал мне наушники и прокручивал телефонные разговоры с подозреваемыми, рассказывал о новых исчезновениях, уверял, что ФБР ведет неустанные поиски Карла Фельдмана и пытается связать его с моей сестрой и другими пропавшими девушками.

С каждой встречей мы сближались. На четвертый раз я заметила, что он сменил заставку рабочего стола: теперь там красовались мои подружки-близняшки. Так я поняла, что он мне верит.

Энди получал второе высшее – по специальности «английский язык». Оказывается, он обещал своей бабушке, бывшей учительнице, что однажды пойдет по ее стопам (а не умрет в перестрелке). Мы часами просиживали в его кабинете над жуткими материалами, пока он не заставлял меня сделать перерыв. Тогда он читал стихи, чтобы хоть немного разбавить ужас.

Энджелоу и Фрост, Хьюз и Дикинсон. Они помогали ему не сойти с ума на работе – напоминали о радостях и печалях человеческой жизни, давали понять, что все наши судьбы сплетены в единый бесконечный узор, прекрасный в своем несовершенстве. На протяжении нескольких лет Энди и горстка поэтов были моими лучшими психотерапевтами.

В тот вечер на парковке, пока я пыталась как-то справиться со стыдом и негодованием, он повел себя благородно. Перечислил все причины, по которым нам нельзя быть вместе (можно подумать, я сама о них не знала!), привел множество разумных доводов.

У него есть девушка. Я слишком молода. Это непрофессионально с его стороны и ничем хорошим не закончится. Он не сможет беспристрастно и объективно вести расследование. Причинит мне боль. Его вышвырнут с работы. Мои родители будут в бешенстве. Он черный, я белая, и за это его прикончит родная мать (если ее не опередит какой-нибудь нарк, обозлившийся на всех копов мира). Последние слова он произнес с улыбкой – хотел меня насмешить. Но я не засмеялась, потому что это было не смешно.

Полгода спустя мы встретились снова. Помню, я тогда подумала, что моей сестре было бы двадцать шесть – в таком возрасте уже не зазорно лезть к мужчине с поцелуями.

В тот вечер я одевалась особенно тщательно. Пусть я была ему не нужна, но мне хотелось выглядеть желанной. Поэтому – тонкое кружево, голые ноги, распущенные волосы и терпкий шампунь, голубая подводка вокруг дымно-зеркальных глаз, которые притягивали одних людей и отталкивали других.

Нет, я не чувствовала себя девятнадцатилетней дурочкой. Рядом с Энди я чувствовала себя неотразимой, словно бы наэлектризованной. В тот день я прикоснулась к нему лишь раз – положила руку на плечо. И он поморщился. Я молча упивалась своим могуществом.

Стихотворение Уолта Уитмена, которым он решил разбавить наш вечер, было лишено сексуального подтекста, но вселяло надежду. Каждый кубический дюйм пространства – чудо. Я в ответ процитировала собственные стихи о близняшках, написанные задолго до исчезновения сестры. Две маленькие девочки играют в темноте. Вокруг – чудовища.

На сей раз, проводив меня до машины, он сам сел за руль и отвез меня к себе домой. По дороге мы не разговаривали, но крепко держались за руки. Оба прекрасно понимали, чем закончится вечер.

А потом Энди начала грызть совесть. Он думал, что ломает мою жизнь. Но в этих отношениях эгоисткой была я, не он. Моя жизнь и так была сломана. Я прикладывала все усилия, чтобы усложнить ему расставание. Когда мы лежали рядом – я куталась в нем, как в самых прекрасных стихах, а он умолял меня отпустить сестру и начать новую жизнь – то были единственные мгновения, когда я всерьез об этом задумывалась.

Спустя двадцать семь дней он перестал звонить. Без объяснений. В них и не было нужды, он сто раз уже все объяснял. Я отпустила Энди. Я не хотела ломать ему жизнь.

Прошлым летом, в июле, спустя три года молчания, он вдруг позвонил и пригласил меня в ресторан. Причину не назвал, хотя обычно у него в запасе были сотни разумных причин. Я пришла. И заказала ядреный «Лемон дроп мартини». В тот вечер Энди показался мне встревоженным. Расспрашивал о моей жизни, о поисках сестры, о синяке на моем правом колене.


Чуть позже он поцеловал этот синяк.

Пока он спал, я залезла в его телефон и нашла несколько паролей, которые позволили мне добыть необходимую информацию. На его ноутбуке я обнаружила файл, посвященный Рейчел. От вида иконки с именем сестры у меня защемило сердце. Значит, Энди не сдался. Файл открывали три дня назад. Его я тоже скопировала на флешку.

Энди еще спал, когда я вышла из гостиничного номера.

Час спустя он поменял все пароли.

Почти ничего нового я не узнала, а потеряла очень много.

Теперь я это понимаю – теперь, когда он стоит в четырех футах от меня, а я смотрю на него, живого, такого красивого и настоящего, что дух захватывает.





43




Барфли неумолимо и ритмично скребется в дверь ванной. Скрип-скрип. Энди направляет пистолет на дверь.

Вот теперь мне по-настоящему страшно. Мысль о том, как пули разорвут в клочья хлипкую дверь, вселяют ужас. Я хватаю Энди за руку.

– Там моя собака, а не Карл! Убери пистолет. Пожалуйста. Здесь никого нет.

– Покажи! – Он стряхивает мою руку.

– Это моя собака, – повторяю я, открывая дверь.

Барфли выскакивает из ванной прямо на Энди – резво и прытко, словно шрам у него не настоящий, а нарисованный. Я свистком подзываю пса к себе и молча слушаю, как Энди открывает плексигласовую дверь душа. Выучка, ага.

– Где Карл Фельдман? – повторяет он, выходя из ванной.

– Не знаю.

– А вот врать не надо. Вы были вместе.

И тут он произносит мое имя: оно теплым пламенем согревает мне грудь. Имя, которое высекут на моем могильном камне, как имена Софронии и Джимми Элизабет на плитах того кладбища из нашего детства. Мама встретила мое имя в книжке, когда и сама была еще ребенком.

– Мы с Карлом путешествовали вместе, но потом он исчез.

– И ты не знаешь, где он? – Потрясение. Разочарование.

– Не знаю. – Я пытаюсь вспомнить, где оставила карту Техаса (которую совершенно не собираюсь ему показывать). В бардачке машины? На переднем сиденье, у всех на виду?

– Никогда бы не подумал, что ты зайдешь так далеко. – Энди меряет шагами узкую дорожку между двумя кроватями. Мой тренер говорил, что это хороший прием – очень нервирует собеседника. Так игрок на первой базе дразнит питчера. Барфли начинает тяжело и часто дышать. Я кладу руку ему на голову.

– В смысле?

– Ты встала на опасный путь. Это безумие. Ты сама не понимаешь, какую кашу заварила.

– Прекрасно понимаю. Я ко всему готова.

– Ох, боже, да тебе так только кажется! – Он замирает на месте. – Чего ты добиваешься? Неужели в самом деле думаешь, что Карл Фельдман приведет тебя к трупу Рейчел?

Жестоко. Энди отлично знает все мои больные места.

– Я должен был сразу тебя разубедить. Сказать, что найденная под лестницей фотография не имеет абсолютно никакого отношения к твоей сестре. Никакого. Что это просто совпадение, игра твоего воспаленного разума! Нельзя было даже допускать, что Карл Фельдман причастен к делу. Мне следовало… предложить тебе психологическую помощь.

О, наконец-то он допустил эту мысль.

– Как ты не понимаешь? – Я изо всех сил стараюсь говорить спокойно. – Я бы в любом случае оказалась здесь, в этом мотеле, с тобой или без тебя. Тебя постоянно мучает совесть, Энди! Это какое-то наваждение. Я не ребенок и никогда не была ребенком!

– А ты уверена, что Карл Фельдман убил твою сестру?! – взрывается он. – У меня, например, такой уверенности нет!

– Мы даже не знаем наверняка, что она мертва.

Я словно позволила себе сделать вдох – впервые с тех пор, как ее неубранная кровать рядом с моей опустела.

Но ведь это правда. Никто до сих пор не показал мне обломка ее кости или хотя бы микроскопического пятнышка ее крови, которая всегда была чуть темнее моей. Аудиозаписи с признанием я тоже не слышала.

Значит, есть один процент надежды. Или девяносто девять процентов безысходности. Зависит от того, что плещется в моем стакане – виски или чай.