Брак с Медузой [сборник ]

Она покачнулась и рухнула вниз. Ей стало дурно, в глазах почернело, затем темнота уступила сине-белому сиянию, но тут же обрушилась снова куском падающей скалы.

Место, где стены встречаются с потолком. Еще стена, еще потолок. Раньше не видела. Было не важно. Забудь. Спи.

Место, где стены встречаются с потолком. Что-то мешает. Его лицо, так близко, истощенное, уставшее… взгляд настороженный, пронизывающий. Не важно. Забудь. Спи.

Место, где стены встречаются с потолком. А там, чуть ниже, почти закат. Над рыжими хризантемками в золотисто-зеленой стеклянной вазе. Снова что-то мешает… его лицо.

– Вы меня слышите?

Слышу. Не отвечай. Не шевелись. Не говори. Спи.

Комната, стена, стол, мужчина ходит… ночь в окне и хризантемы, как живые… Разве не знаешь, что они срезанные и умирают?

Они сами об этом знают?

– Как вы?

Срочно, срочно.

– Пить.

Что-то холодное, даже от маленького глотка сводит челюсти. Грейпфрутовый сок. Откинулась на его руку, в другой он держит стакан.

Нет, это не…

– Спасибо. Большое спасибо.

Попробовать сесть. Я что, в простыне?..

– Простите, – сказал он, будто прочитав мысли. – В некоторых случаях колготки и мини не к месту. Но все постиранное и высушенное, висит вон там. Можете переодеться в любой момент.

Коричневое шерстяное платье, колготки, туфли. На стуле.

Он вежлив, отходит, ставит на тумбочку стакан рядом с графином.

– В каких случаях?

– Когда тошнит. Или нужно подложить утку, – откровенно признал он.

Тело под простыней, но смущение ей не скроешь.

– Извините. Наверное, я…

Качаю головой, а туда-сюда шатается он.

– У вас был шок, и вы еще не оправились.

Он не решался. Впервые она видела его в этом состоянии. На мгновение даже стала понимать его мысли.

Должен я ей сказать, что думаю?

Конечно, должен. И он сказал.

– Вы не хотели приходить в себя.

– Ничего не помню.

– Груша, электроскоп. Укол, электростатическая реакция.

– Нет, – произнесла она, не понимая. А затем, уже понимая, крикнула: «Нет!»

– Держитесь! – яростно выпалил он, а потом оказался рядом, нависая над кроватью и прижимая ладони к ее щекам. – Не засыпайте. Вы справитесь. Справитесь, теперь все хорошо. Понимаете? Все хорошо.

– Вы сказали, что у меня рак. – Это прозвучало по-детски, обиженно.

– Вы сами в этом признались, – рассмеялся он.

– Но я не знала точно.

– Тогда это все объясняет, – произнес он тоном человека, у которого камень свалился с души. – Мой препарат не мог стать причиной трехдневного забытья. Похоже, дело было в вас.

– Три дня!


Он кивнул и продолжил свою мысль.

– Время от времени меня заносит, – мило признался он. – Так часто оказываюсь прав. Отсюда и жуткое самомнение. Принял на веру больше, чем следовало, да? Когда решил, что вы ходили к врачу и, возможно, делали биопсию? Вы ведь не делали?

– Я испугалась, – призналась она. И подняла на него глаза. – Моя мать умерла от рака и тетя, а сестре отрезали грудь. У меня не хватило сил. А когда вы…

– Когда я озвучил то, что вы и так знали, но не хотели слышать, вы пали духом. Знаете, сразу почернели. Свалились в обморок. А семьдесят с лишним тысяч вольт электростатического заряда, что вы несли, были ни при чем. Пришлось вас ловить.

Он вытянул вперед руки, и она увидела на предплечьях и мощных бицепсах пылающие ожоги, заходящие под короткие рукава рубашки. – Когда был почти максимум, меня тоже вырубило, – сказал он. – По крайней мере, вы не ударились головой.

– Спасибо, – машинально произнесла она, а потом разрыдалась. – Что мне теперь делать?

– Что делать? Возвращайтесь домой, где бы он ни был. Снова пытайтесь жить, что бы это ни значило.

– Но вы сказали…

– Когда до вас наконец дойдет, что я не диагноз ставил?

– Вы хотите сказать… вы… вы что, меня вылечили?

– Я хочу сказать, вы лечитесь прямо сейчас. Я же вам уже объяснил. Теперь-то вспомнили?

– Не полностью, но… похоже, да.

Она украдкой (хотя он все равно заметил) прощупала грудь под простыней.

– Опухоль еще там.

– Если я вам палкой по голове стукну, – привел он незатейливый пример, – будет шишка. На следующий день она никуда не денется, и через день тоже. Еще через день, может, станет поменьше. И через неделю будет ощущаться, но потом исчезнет. Тут то же самое.

Она наконец осознала всю ценность произошедшего.

– Лечение рака за одну процедуру!

– Бог мой, – грубо отрезал он. – Одного взгляда на вас достаточно, чтобы понять – сейчас придется снова выслушивать нотации. Увольте.

– Какие нотации? – опешила она.

– О чувстве долга перед человечеством. Обычно в двух частях и с кучей деталей. Часть первая должна описывать мой долг перед человечеством, а на деле означать, что мы могли бы срубить денег – классика жанра. Вторая часть взывает исключительно к чувству долга, но ее я слышу нечасто. Она напрочь отвергает сопротивление, с которым человечество принимает полезные изменения, если только они не проистекают из всеми признанных и уважаемых источников. Зато первая прекрасно все осознает, но изворачивается в поисках обходных маневров.

– Но я не… – только и успела произнести девушка.

– Детали, – он перебил ее, – обычно сопровождают ореол откровения, иногда привлекая религиозные и мистические воззрения, иногда нет. Еще их аккуратно вставляют в этико-философскую модель, чтобы заставить меня поддаться чувству вины вкупе с состраданием, когда частично, когда полностью.

– Но я всего лишь…

– Вы, – он вперил в нее указательный палец, – уже представляете из себя наилучший образчик того, о чем я только что говорил. Если бы мои предположения оказались верны и вы обратились к частному хирургу, а он диагностировал рак и отправил вас к специалисту, тот проделал все то же самое и послал вас к коллеге на консультацию, и, впав в панику, вы случайно попали ко мне в руки, излечились, потом вернулись к своим врачам, чтобы сообщить о чуде… Знаете, что бы вам сказали? «Спонтанная ремиссия» – вот что вы услышали бы. И не только от врачей, – продолжил он с внезапно обновившейся страстью в голосе, под напором которой она сжалась в кровати. – Коммерческая цель найдется у каждого. Ваш диетолог будет кивать на пророщенную пшеницу и вегетарианские рисовые хлебцы, священник, глядя в небеса, грохнется на колени, генетик сядет на своего излюбленного конька – болезни передаются через поколение – и станет уверять, что у бабушки с дедушкой был схожий случай, просто они не знали.

– Пожалуйста! – заплакала она, но он в ответ лишь повысил голос.

– Вы знаете, кто я? Инженер с двумя дипломами механика и электрика, и еще с юридическим образованием. Если вам хватит ума рассказать о том, что здесь произошло (надеюсь, что это не так, но на всякий случай, я знаю, как себя защитить), меня могут упрятать в тюрьму за медицинскую практику без лицензии. Вы могли бы мне вменить физическое насилие, ведь я всадил вам в руку иглу, и даже похищение, если сможете доказать, что я перенес вас сюда из лаборатории. И всем до черта, что я вылечил вас от рака. Вы же меня не знаете?

– Не знаю. Не знаю даже, как вас зовут.

– А я и не скажу. Ваше имя мне тоже ни к чему.

– Ну… меня…

– Замолчите! Не надо! И знать не хочу. Я заинтересовался вашей опухолью и удовлетворил свой интерес. А теперь хочу, чтобы вы вместе с ней исчезли как можно скорее. Ясно излагаю мысли?

– Позвольте одеться, – с нажимом произнесла она, – и я тут же уйду.

– И никаких нотаций?

– Никаких. – Ее гнев вмиг сменился жалостью. – Я лишь хотела поблагодарить. Такая реакция для вас приемлема?

Его гнев тоже пошел на убыль, он присел на корточки у кровати, чтобы быть на одном уровне, и довольно мягко сказал:

– Все будет хорошо. Хотя через десять дней, когда вам сообщат о «спонтанной ремиссии», благодарность несколько поубавится. А может, это произойдет месяцев через шесть или через год, два, пять, когда из раза в раз анализы будут отрицательные.

За его словами она распознала такую глубокую тоску, что потянулась к руке, которой он держался за край кровати. Он не отпрянул, но и радость от прикосновения не выказал.

– Разве я не могу испытывать благодарность прямо сейчас?

– Это был бы акт веры, – с горечью сказал он, – а в наши дни веры нет, если она вообще когда-нибудь была.