Блейз
Часть 7 из 39 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Нет ответа.
* * *
– У меня нет ни цента, Джордж. В бумажнике пустота.
Нет ответа.
Блейз весь день прослонялся по дому, гадая, что же делать.
Продавец вечерней смены читал увлекательнейший роман «Мясистые балерины», когда ему под нос сунули «кольт». Тот самый «кольт». И тот самый голос мрачно предложил:
– Вываливай все из кассового аппарата.
– Ох, нет, – вырвалось у Нейсона. – Господи, нет.
Он поднял голову. Увидел перед собой жуткую образину в женском нейлоновом чулке, который свешивался на спину, как коса.
– Только не ты. Только не снова.
– Вываливай все из кассового аппарата. Положи в пакет.
На этот раз никто в магазин не вошел, а выручка, поскольку день был будний, оказалась меньше.
Грабитель на пути к двери остановился, обернулся.
«Сейчас меня застрелят», – подумал Нейсон. Но вместо того, чтобы выстрелить, грабитель сказал:
– На этот раз я вспомнил про чулок.
И вроде бы улыбнулся под нейлоном. А потом ушел.
Глава 9
Когда Клайтон Блейсделл-младший попал в «Хеттон-хауз», его возглавляла директриса. Он не помнил ее имени, только седые волосы и большие серые глаза за очками. Помнил, что она читала им Библию, а утренний сбор всегда заканчивала словами: «Будьте хорошими детьми, и вас ждет процветание». Однажды она не появилась на работе, потому что у нее случился удар. Поначалу Блейз подумал, что люди говорят, будто у нее случился угар, но потом все понял: удар. Такая головная боль, которая не проходит. Директрису сменил Мартин Кослоу. Блейз никогда не забывал этой фамилии, и не только потому, что дети прозвали нового директора Закон[28]. Блейз не забывал этой фамилии, потому что Закон преподавал арифметику.
Уроки арифметики проходили в кабинете №7 с желтым деревянным полом на третьем этаже, где зимой стоял такой холод, что яйца отмерзли бы и у бронзовой мартышки. На стенах висели портреты Джорджа Вашингтона, Авраама Линкольна и сестры Мэри Хеттон. Сестра отличалась бледностью лица, а черные волосы, забранные назад, на затылке образовывали пучок, похожий на дверную ручку. Иногда после отбоя темные глаза сестры приходили к Блейзу, чтобы в чем-нибудь его обвинить. По большей части в тупости. В том, что он слишком туп для школы, как и говорил Закон.
В кабинете №7 всегда пахло мастикой для пола, а запах этот вгонял Блейза в сон, даже если он входил в комнату бодрым и отдохнувшим. Под потолком висели девять ламп в обсиженных мухами матовых шарах, которые в дождливые дни заливали комнату тусклым, печальным светом. Переднюю стену занимала черная грифельная доска, над которой закрепили зеленые учебные плакаты с округлыми, по методу Палмера[29], буквами алфавита, прописными и строчными. После алфавита шли цифры, от 0 до 9, такие красивые, что от одного их вида ты чувствовал себя еще большим тупицей и неумехой. Парты были изрезаны накладывающимися друг на друга слоганами и инициалами. Большая их часть практически стерлась (столешницы периодически ошкуривали и красили вновь), но полностью уничтожить следы творчества учеников не удавалось. Все парты крепились к полу через железные диски. На каждой располагалась чернильница, наполненная чернилами, изготовленными компанией «Картерс инк». Того, кто проливал чернила, пороли ремнем в туалете. Пороли и за черные следы от каблуков на желтом полу, и за баловство на уроке. Последнее называлось Плохим поведением. Пороли и за многое другое: Мартин Кослоу верил в эффективность ремня и Палки. Палки Закона в «Хеттон-хаузе» боялись больше всего, даже больше чудовищ, которые прятались под кроватями маленьких детей. Палка являла собой березовую лопатку, очень тонкую. Чтобы уменьшить сопротивление воздуха, Закон просверлил в ней четыре дырки. Он играл в боулинг за команду «Фалмутские рокеры», и по пятницам иногда приходил в школу в рубашке для боулинга. Темно-синей, с его именем, вышитым золотыми буквами над нагрудным карманом. Для Блейза буквы эти выглядели почти (но не совсем) как на палмеровских плакатах. Закон говорил, что в боулинге, как и в жизни, если человек упорно к чему-то стремится, страйки придут сами собой. Правой руке после всех этих упорных тренировок и точных бросков силы хватало, и если он сек кого-то Палкой, боль была жуткая. Все знали, что он прикусывал язык, когда наказывал мальчика Палкой за особо Плохое поведение. Иногда прикусывал так сильно, что язык начинал кровоточить, и какое-то время в «Хеттон-хаузе» был мальчик, который называл его не только «Закон», но и «Дракула». А потом мальчик исчез, и больше они его не видели. «Вырвался» – так они говорили про тех, кого взяли в семью и оставили, может, даже усыновили.
Мартина Кослоу боялись и ненавидели все воспитанники «Хеттон-хауза», но больше всех боялся и ненавидел его Блейз. С арифметикой у Блейза очень, очень не ладилось. Он еще мог прибавить два яблока к трем, но с большим трудом, а сложение четвертинки яблока с половинкой уже находилось за пределами его понимания. Насколько он знал, яблоко делилось лишь на куски, которые влезали в рот.
Именно на арифметике Блейз впервые смошенничал – с помощью своего друга Джона Челцмана, тощего, уродливою, нервного, переполненного ненавистью мальчишки. Ненависть эта редко давала о себе знать. По большей части она удачно скрывалась за толстыми линзами перевязанных лейкопластырем очков и частым визгливо-идиотским смехом. Джон был естественной жертвой для более старших, сильных парней. И били его регулярно. Мазали лицо грязью (весной и осенью) и умывали снегом (зимой). Рубашки ему часто рвали. И он постоянно появлялся из душевой с задом, отхлестанным мокрыми полотенцами. Но всегда вытирал снег или грязь, заправлял подол разорванной рубашки и продолжал визгливо смеяться, потирая раскрасневшиеся ягодицы, и ненависть не проявляла себя. Как и его ум. Учился он хорошо (очень хорошо, ничего не мог с собой поделать), но в «Хеттон-хаузе» отметки выше «В» ученики получали редко. Не приветствовались такие отметки. Отметка «А» говорила о том, что ты считаешь себя умником, а умников ждала трепка.
Блейз тогда начал прибавлять и в росте, и в ширине плеч. В одиннадцать-двенадцать лет он ничем не выделялся среди остальных, а тут начал расти. Стал таким же большим, как и многие из ребят постарше. Но он никого не обижал на игровой площадке и не хлестал полотенцем в душевой. Как-то раз Джон Челцман подошел к нему, когда Блейз стоял у забора в дальнем конце игровой площадки, ничего не делая, лишь наблюдая, как вороны садятся на ветки деревьев и взлетают с них. Он предложил Блейзу сделку.
– В этом полугодии Закон опять будет учить тебя математике, – напомнил он. – Дроби продолжаются.
– Я ненавижу дроби, – ответил Блейз.
– Я буду делать за тебя домашнюю работу, если ты больше не подпустишь ко мне этих гадов. Конечно, буду делать ее так, чтобы он ничего не заподозрил, ни на чем тебя не поймал, но достаточно хорошо, чтобы ты получил проходной балл. Чтобы потом тебе не пришлось отстаивать.
Джон говорил еще об одном наказании, не таком плохом, как порка, похоже малоприятном. Наказанного ставили в угол кабинета №7 лицом к стене. И он не мог взглянуть на часы.
Блейз обдумал предложение Челцмана, покачал головой.
– Он узнает. Меня вызовут на уроке, и он узнает.
– Ты будешь оглядывать комнату, словно думаешь, – ответил Джон. – А я о тебе позабочусь.
И Джон позаботился. Он решал все домашние задания, а Блейз переносил решения в свою тетрадь, пытаясь копировать те самые цифры на плакатах метода Палмера, которые висели над классной доской. Иногда Закон поднимал его с места и задавал вопрос, и тогда Блейз вставал и оглядывался, смотрел куда угодно, только не на Мартина Кослоу, и это удивления не вызывало: так поступали практически все, кого вызывал Закон. Оглядываясь, он смотрел в том числе и на Джона Челцмана, который сидел рядом со шкафом, где хранились книги, положив руки на парту. Если число, которое хотел услышать Закон, не превышало десяти, количество вытянутых пальцев давало ответ. Если это была дробь, поначалу руки Челцмана сжимались в кулаки. Потом они разжимались. Левая рука давала числитель. Правая – знаменатель. Если знаменатель превышал пять, пальцы Джона вновь сжимались, а потом показывали нужное число уже на обеих руках. Блейз без труда ориентировался во всех этих сигналах, многие из которых сложностью превосходили сами дроби.
– Ну что, Клайтон? – спрашивал Закон. – Мы ждем.
– Одна шестая, – отвечал Блейз.
И он не всегда давал правильный ответ. Когда рассказал об этом Джорджу, тот одобрительно кивнул.
– Прекрасно организованная афера. Когда она лопнула?
Лопнула она через три с половиной недели, и Блейз, когда подумал об этом (думать он мог, просто на это требовалось время и много-много усилий), осознал, что Закон, возможно, с самого начала с подозрением воспринял его неожиданно проклюнувшиеся математические таланты. Просто не подал виду. Травил веревку, которая требовалась Блейзу, чтобы повеситься.
А потом Закон неожиданно устроил контрольную. И Блейз получил ноль. Потому что все примеры были на дроби. Контрольная проводилась с одной-единственной целью: поймать Клайтона Блейсделла-младшего. Под нолем Закон сделал запись ярко-красными буквами. Блейз не смог разобрать написанного и обратился к Джону.
Джон запись прочитал. Помолчал. Потом посмотрел на Блейза.
– Здесь написано: «Джона Челцмана снова начнут бить».
– Что? Как?
– Тут сказано: «Явиться в мой кабинет к четырем часам».
– Почему?
– Потому что мы забыли про контрольные, – ответил Джон. И тут же добавил: – Нет, ты не забывал. Я забыл. Потому что думал только об одном: что эти гады перестали меня бить. Теперь ты меня побьешь, Закон выпорет, а уж потом за меня возьмутся все эти гады. Господи Иисусе, как же я хочу умереть! – И казалось, он действительно этого желал.
– Я не собираюсь тебя бить.
– Нет? – По взгляду чувствовалось, что Джону хочется в это поверить, но он не может себя заставить.
– Ты же не мог решить за меня контрольную, правда?
На двери кабинета Мартина Кослоу, комнаты довольно приличных размеров, висела табличка
«ДИРЕКТОР».
Внутри, чуть в стороне от окна, стояла небольшая доска, припудренная мелом и исписанная примерами на дроби (причиной прокола Блейза). Окно выходило на жалкий приютский двор. Когда Блейз вошел, Кослоу сидел за столом и хмурился не пойми на что. С приходом Блейза появилась возможность хмуриться на что-то конкретное.
– Постучись, – бросил директор.
– Что?
– Выйди за дверь и постучись, – приказал Закон.
– Ой. – Блейз развернулся, вышел, постучал, вошел.
– Спасибо тебе.
– Не за что.
Теперь Кослоу хмурился, глядя на Блейза. Взял карандаш. Принялся постукивать по столу. Красный карандаш для проверки контрольных и выставления отметок.
– Клайтон Блейсделл-младший. – Закон выдержал паузу. – Такое длинное имя для столь короткого ума.
– Другие парни называют меня…
– Мне без разницы, как называют тебя другие, меня не интересует ни твое прозвище, ни те идиоты, которые его используют. Я – учитель арифметики, моя задача – подготовить таких подростков, как ты, к средней школе (если такое возможно), а также научить их понимать, что такое хорошо и что такое плохо. Если бы моя ответственность ограничивалась только арифметикой (и иногда мне хочется, чтобы так оно и было, мне часто этого хочется) – тогда другое дело, но я ведь еще и директор, то есть обязан доносить до учеников разницу между хорошим и плохим, quod erat demonstrandum. Вам известно, что означает quod erat demonstrandum, мистер Бленсделл?
– Нет, – ответил Блейз. Сердце у него провалилось в пятки, и он чувствовал, как влага подступает к глазам. Для своего возраста он был парнем крупным, но сейчас ощущал себя таким маленьким. Маленьким и продолжающим уменьшаться. И пусть он знал, что именно этого и добивался Закон, ощущения его не менялись.
– Нет, и никогда не будет известно, потому что, даже если ты пойдешь во второй класс средней школы, в чем я очень сомневаюсь, шансов усвоить геометрию у тебя не больше, чем у фонтанчика с водой в конце коридора. – Закон сцепил пальцы в замок и откинулся на спинку стула, который качнулся назад. Вместе со стулом качнулась и висевшая на спинке рубашка для боулинга. – Это означает «что и требовалось доказать», мистер Бленсделл, вот я и доказал с помощью этой маленькой контрольной, что ты – обманщик. Обманщик – это человек, который не знает разницы между хорошим и плохим. QED, quod erat demonstrandum. Отсюда и наказание.
Блейз смотрел в пол. Услышал, как выдвинулся ящик стола. Что-то из него достали, ящик задвинулся. Блейзу не требовалось поднимать глаза, чтобы понять, что именно держит в правой руке Закон.
– Я терпеть не могу обманщиков, но признаю твои умственные недостатки, а потому понимаю, что в этой истории замешан кто-то второй, еще хуже тебя. Именно он подкинул эту идею в твою тупую голову, а потому убедил тебя сойти с пути истинного. Ты следуешь за моей мыслью?
– Нет.
Язык Кослоу высунулся вперед, и зубы сомкнулись на его кончике. Палку он держал все так же крепко или даже сжал чуть сильнее.
– Кто решал тебе примеры?
Блейз молчал. Выдавать Джона он не собирался. Все комиксы, все телепередачи, все фильмы говорили одно и то же: «Выдавать нельзя». Особенно твоего единственного друга. И было что-то еще. Что-то, требующее озвучивания.
– Вы не должны меня пороть, – наконец сформулировал он.
* * *
– У меня нет ни цента, Джордж. В бумажнике пустота.
Нет ответа.
Блейз весь день прослонялся по дому, гадая, что же делать.
Продавец вечерней смены читал увлекательнейший роман «Мясистые балерины», когда ему под нос сунули «кольт». Тот самый «кольт». И тот самый голос мрачно предложил:
– Вываливай все из кассового аппарата.
– Ох, нет, – вырвалось у Нейсона. – Господи, нет.
Он поднял голову. Увидел перед собой жуткую образину в женском нейлоновом чулке, который свешивался на спину, как коса.
– Только не ты. Только не снова.
– Вываливай все из кассового аппарата. Положи в пакет.
На этот раз никто в магазин не вошел, а выручка, поскольку день был будний, оказалась меньше.
Грабитель на пути к двери остановился, обернулся.
«Сейчас меня застрелят», – подумал Нейсон. Но вместо того, чтобы выстрелить, грабитель сказал:
– На этот раз я вспомнил про чулок.
И вроде бы улыбнулся под нейлоном. А потом ушел.
Глава 9
Когда Клайтон Блейсделл-младший попал в «Хеттон-хауз», его возглавляла директриса. Он не помнил ее имени, только седые волосы и большие серые глаза за очками. Помнил, что она читала им Библию, а утренний сбор всегда заканчивала словами: «Будьте хорошими детьми, и вас ждет процветание». Однажды она не появилась на работе, потому что у нее случился удар. Поначалу Блейз подумал, что люди говорят, будто у нее случился угар, но потом все понял: удар. Такая головная боль, которая не проходит. Директрису сменил Мартин Кослоу. Блейз никогда не забывал этой фамилии, и не только потому, что дети прозвали нового директора Закон[28]. Блейз не забывал этой фамилии, потому что Закон преподавал арифметику.
Уроки арифметики проходили в кабинете №7 с желтым деревянным полом на третьем этаже, где зимой стоял такой холод, что яйца отмерзли бы и у бронзовой мартышки. На стенах висели портреты Джорджа Вашингтона, Авраама Линкольна и сестры Мэри Хеттон. Сестра отличалась бледностью лица, а черные волосы, забранные назад, на затылке образовывали пучок, похожий на дверную ручку. Иногда после отбоя темные глаза сестры приходили к Блейзу, чтобы в чем-нибудь его обвинить. По большей части в тупости. В том, что он слишком туп для школы, как и говорил Закон.
В кабинете №7 всегда пахло мастикой для пола, а запах этот вгонял Блейза в сон, даже если он входил в комнату бодрым и отдохнувшим. Под потолком висели девять ламп в обсиженных мухами матовых шарах, которые в дождливые дни заливали комнату тусклым, печальным светом. Переднюю стену занимала черная грифельная доска, над которой закрепили зеленые учебные плакаты с округлыми, по методу Палмера[29], буквами алфавита, прописными и строчными. После алфавита шли цифры, от 0 до 9, такие красивые, что от одного их вида ты чувствовал себя еще большим тупицей и неумехой. Парты были изрезаны накладывающимися друг на друга слоганами и инициалами. Большая их часть практически стерлась (столешницы периодически ошкуривали и красили вновь), но полностью уничтожить следы творчества учеников не удавалось. Все парты крепились к полу через железные диски. На каждой располагалась чернильница, наполненная чернилами, изготовленными компанией «Картерс инк». Того, кто проливал чернила, пороли ремнем в туалете. Пороли и за черные следы от каблуков на желтом полу, и за баловство на уроке. Последнее называлось Плохим поведением. Пороли и за многое другое: Мартин Кослоу верил в эффективность ремня и Палки. Палки Закона в «Хеттон-хаузе» боялись больше всего, даже больше чудовищ, которые прятались под кроватями маленьких детей. Палка являла собой березовую лопатку, очень тонкую. Чтобы уменьшить сопротивление воздуха, Закон просверлил в ней четыре дырки. Он играл в боулинг за команду «Фалмутские рокеры», и по пятницам иногда приходил в школу в рубашке для боулинга. Темно-синей, с его именем, вышитым золотыми буквами над нагрудным карманом. Для Блейза буквы эти выглядели почти (но не совсем) как на палмеровских плакатах. Закон говорил, что в боулинге, как и в жизни, если человек упорно к чему-то стремится, страйки придут сами собой. Правой руке после всех этих упорных тренировок и точных бросков силы хватало, и если он сек кого-то Палкой, боль была жуткая. Все знали, что он прикусывал язык, когда наказывал мальчика Палкой за особо Плохое поведение. Иногда прикусывал так сильно, что язык начинал кровоточить, и какое-то время в «Хеттон-хаузе» был мальчик, который называл его не только «Закон», но и «Дракула». А потом мальчик исчез, и больше они его не видели. «Вырвался» – так они говорили про тех, кого взяли в семью и оставили, может, даже усыновили.
Мартина Кослоу боялись и ненавидели все воспитанники «Хеттон-хауза», но больше всех боялся и ненавидел его Блейз. С арифметикой у Блейза очень, очень не ладилось. Он еще мог прибавить два яблока к трем, но с большим трудом, а сложение четвертинки яблока с половинкой уже находилось за пределами его понимания. Насколько он знал, яблоко делилось лишь на куски, которые влезали в рот.
Именно на арифметике Блейз впервые смошенничал – с помощью своего друга Джона Челцмана, тощего, уродливою, нервного, переполненного ненавистью мальчишки. Ненависть эта редко давала о себе знать. По большей части она удачно скрывалась за толстыми линзами перевязанных лейкопластырем очков и частым визгливо-идиотским смехом. Джон был естественной жертвой для более старших, сильных парней. И били его регулярно. Мазали лицо грязью (весной и осенью) и умывали снегом (зимой). Рубашки ему часто рвали. И он постоянно появлялся из душевой с задом, отхлестанным мокрыми полотенцами. Но всегда вытирал снег или грязь, заправлял подол разорванной рубашки и продолжал визгливо смеяться, потирая раскрасневшиеся ягодицы, и ненависть не проявляла себя. Как и его ум. Учился он хорошо (очень хорошо, ничего не мог с собой поделать), но в «Хеттон-хаузе» отметки выше «В» ученики получали редко. Не приветствовались такие отметки. Отметка «А» говорила о том, что ты считаешь себя умником, а умников ждала трепка.
Блейз тогда начал прибавлять и в росте, и в ширине плеч. В одиннадцать-двенадцать лет он ничем не выделялся среди остальных, а тут начал расти. Стал таким же большим, как и многие из ребят постарше. Но он никого не обижал на игровой площадке и не хлестал полотенцем в душевой. Как-то раз Джон Челцман подошел к нему, когда Блейз стоял у забора в дальнем конце игровой площадки, ничего не делая, лишь наблюдая, как вороны садятся на ветки деревьев и взлетают с них. Он предложил Блейзу сделку.
– В этом полугодии Закон опять будет учить тебя математике, – напомнил он. – Дроби продолжаются.
– Я ненавижу дроби, – ответил Блейз.
– Я буду делать за тебя домашнюю работу, если ты больше не подпустишь ко мне этих гадов. Конечно, буду делать ее так, чтобы он ничего не заподозрил, ни на чем тебя не поймал, но достаточно хорошо, чтобы ты получил проходной балл. Чтобы потом тебе не пришлось отстаивать.
Джон говорил еще об одном наказании, не таком плохом, как порка, похоже малоприятном. Наказанного ставили в угол кабинета №7 лицом к стене. И он не мог взглянуть на часы.
Блейз обдумал предложение Челцмана, покачал головой.
– Он узнает. Меня вызовут на уроке, и он узнает.
– Ты будешь оглядывать комнату, словно думаешь, – ответил Джон. – А я о тебе позабочусь.
И Джон позаботился. Он решал все домашние задания, а Блейз переносил решения в свою тетрадь, пытаясь копировать те самые цифры на плакатах метода Палмера, которые висели над классной доской. Иногда Закон поднимал его с места и задавал вопрос, и тогда Блейз вставал и оглядывался, смотрел куда угодно, только не на Мартина Кослоу, и это удивления не вызывало: так поступали практически все, кого вызывал Закон. Оглядываясь, он смотрел в том числе и на Джона Челцмана, который сидел рядом со шкафом, где хранились книги, положив руки на парту. Если число, которое хотел услышать Закон, не превышало десяти, количество вытянутых пальцев давало ответ. Если это была дробь, поначалу руки Челцмана сжимались в кулаки. Потом они разжимались. Левая рука давала числитель. Правая – знаменатель. Если знаменатель превышал пять, пальцы Джона вновь сжимались, а потом показывали нужное число уже на обеих руках. Блейз без труда ориентировался во всех этих сигналах, многие из которых сложностью превосходили сами дроби.
– Ну что, Клайтон? – спрашивал Закон. – Мы ждем.
– Одна шестая, – отвечал Блейз.
И он не всегда давал правильный ответ. Когда рассказал об этом Джорджу, тот одобрительно кивнул.
– Прекрасно организованная афера. Когда она лопнула?
Лопнула она через три с половиной недели, и Блейз, когда подумал об этом (думать он мог, просто на это требовалось время и много-много усилий), осознал, что Закон, возможно, с самого начала с подозрением воспринял его неожиданно проклюнувшиеся математические таланты. Просто не подал виду. Травил веревку, которая требовалась Блейзу, чтобы повеситься.
А потом Закон неожиданно устроил контрольную. И Блейз получил ноль. Потому что все примеры были на дроби. Контрольная проводилась с одной-единственной целью: поймать Клайтона Блейсделла-младшего. Под нолем Закон сделал запись ярко-красными буквами. Блейз не смог разобрать написанного и обратился к Джону.
Джон запись прочитал. Помолчал. Потом посмотрел на Блейза.
– Здесь написано: «Джона Челцмана снова начнут бить».
– Что? Как?
– Тут сказано: «Явиться в мой кабинет к четырем часам».
– Почему?
– Потому что мы забыли про контрольные, – ответил Джон. И тут же добавил: – Нет, ты не забывал. Я забыл. Потому что думал только об одном: что эти гады перестали меня бить. Теперь ты меня побьешь, Закон выпорет, а уж потом за меня возьмутся все эти гады. Господи Иисусе, как же я хочу умереть! – И казалось, он действительно этого желал.
– Я не собираюсь тебя бить.
– Нет? – По взгляду чувствовалось, что Джону хочется в это поверить, но он не может себя заставить.
– Ты же не мог решить за меня контрольную, правда?
На двери кабинета Мартина Кослоу, комнаты довольно приличных размеров, висела табличка
«ДИРЕКТОР».
Внутри, чуть в стороне от окна, стояла небольшая доска, припудренная мелом и исписанная примерами на дроби (причиной прокола Блейза). Окно выходило на жалкий приютский двор. Когда Блейз вошел, Кослоу сидел за столом и хмурился не пойми на что. С приходом Блейза появилась возможность хмуриться на что-то конкретное.
– Постучись, – бросил директор.
– Что?
– Выйди за дверь и постучись, – приказал Закон.
– Ой. – Блейз развернулся, вышел, постучал, вошел.
– Спасибо тебе.
– Не за что.
Теперь Кослоу хмурился, глядя на Блейза. Взял карандаш. Принялся постукивать по столу. Красный карандаш для проверки контрольных и выставления отметок.
– Клайтон Блейсделл-младший. – Закон выдержал паузу. – Такое длинное имя для столь короткого ума.
– Другие парни называют меня…
– Мне без разницы, как называют тебя другие, меня не интересует ни твое прозвище, ни те идиоты, которые его используют. Я – учитель арифметики, моя задача – подготовить таких подростков, как ты, к средней школе (если такое возможно), а также научить их понимать, что такое хорошо и что такое плохо. Если бы моя ответственность ограничивалась только арифметикой (и иногда мне хочется, чтобы так оно и было, мне часто этого хочется) – тогда другое дело, но я ведь еще и директор, то есть обязан доносить до учеников разницу между хорошим и плохим, quod erat demonstrandum. Вам известно, что означает quod erat demonstrandum, мистер Бленсделл?
– Нет, – ответил Блейз. Сердце у него провалилось в пятки, и он чувствовал, как влага подступает к глазам. Для своего возраста он был парнем крупным, но сейчас ощущал себя таким маленьким. Маленьким и продолжающим уменьшаться. И пусть он знал, что именно этого и добивался Закон, ощущения его не менялись.
– Нет, и никогда не будет известно, потому что, даже если ты пойдешь во второй класс средней школы, в чем я очень сомневаюсь, шансов усвоить геометрию у тебя не больше, чем у фонтанчика с водой в конце коридора. – Закон сцепил пальцы в замок и откинулся на спинку стула, который качнулся назад. Вместе со стулом качнулась и висевшая на спинке рубашка для боулинга. – Это означает «что и требовалось доказать», мистер Бленсделл, вот я и доказал с помощью этой маленькой контрольной, что ты – обманщик. Обманщик – это человек, который не знает разницы между хорошим и плохим. QED, quod erat demonstrandum. Отсюда и наказание.
Блейз смотрел в пол. Услышал, как выдвинулся ящик стола. Что-то из него достали, ящик задвинулся. Блейзу не требовалось поднимать глаза, чтобы понять, что именно держит в правой руке Закон.
– Я терпеть не могу обманщиков, но признаю твои умственные недостатки, а потому понимаю, что в этой истории замешан кто-то второй, еще хуже тебя. Именно он подкинул эту идею в твою тупую голову, а потому убедил тебя сойти с пути истинного. Ты следуешь за моей мыслью?
– Нет.
Язык Кослоу высунулся вперед, и зубы сомкнулись на его кончике. Палку он держал все так же крепко или даже сжал чуть сильнее.
– Кто решал тебе примеры?
Блейз молчал. Выдавать Джона он не собирался. Все комиксы, все телепередачи, все фильмы говорили одно и то же: «Выдавать нельзя». Особенно твоего единственного друга. И было что-то еще. Что-то, требующее озвучивания.
– Вы не должны меня пороть, – наконец сформулировал он.