Бледный всадник

— Так ее зовут? Ты хочешь ее?

— Нет, — ответил я.

— Тогда отдай ее мне.

— Она съест тебя живьем, — предупредил я.

Датчанка была, наверное, на голову выше Леофрика.

— А мне как раз такие и нравятся.

— Тогда забирай на здоровье, — сказал я.

Такова жизнь. Сегодня Фрейя — избалованная дочь богатого ярла, а уже завтра — рабыня.

Я отдал кольчуги тем, кто по праву заслужил их. Мы потеряли двоих, а еще трое были тяжело ранены, однако я считал, что игра стоила свеч. В конце концов, мы убили двадцать или тридцать датчан, а выжившие остались на берегу, и еще неизвестно, как обойдутся с ними бритты.

А самое главное — все мы стали богачами, и это утешало нас, когда настала ночь.

Я молился Ходеру, богу ночи. Я бросил свой старый шлем за борт, принеся его в дар богу, потому что все мы боялись, что нас поглотит темнота — полная темнота, ведь небо сплошь застилали приплывшие с запада облака. Ни луны, ни звезд.

Некоторое время на севере виднелся проблеск костра, но вот он исчез, и мы словно ослепли.

Поднявшийся ветер разбудил нас, и мы, втащив на борт весла, позволили ветру и воде нести нас, потому что не могли ни видеть ничего вокруг, ни управлять судном.

Я остался на палубе, вглядываясь в темноту, и Исеулт была рядом, под моим плащом. Я вспомнил ее восхищенный взгляд, когда мы пошли на битву.

Рассвет был серым, море покрылось белыми барашками. Дул холодный ветер, земли нигде не было видно, но над нами пролетели две белые птицы, и я, решив, что это знак свыше, велел грести в ту сторону, где они скрылись. Чуть позже в тот же день мы увидели землю среди неспокойного моря и холодного дождя — то был остров Буревестников. Там мы нашли укрытие в бухте и развели на берегу костры.

— Когда датчане узнают, что мы сделали… — начал Леофрик.

— То будут нас искать, — договорил я за него.

— Очень многие из них захотят нам отомстить.

— Значит, пора возвращаться домой, — сказал я.

Боги были к нам милостивы, и, когда занялся рассвет, мы пошли на веслах по спокойному морю к земле, а потом вдоль берега двинулись на запад. Мы обогнули пустынный мыс, у которого плавали морские свиньи, повернули на восток и таким образом добрались домой.

Много позже я выяснил, что учинил Свейн после того, как мы с ним расстались. Так как его деяния повлияли на мою жизнь и подогрели вражду между мной и Альфредом, то расскажу об этом прямо сейчас.

Я подозреваю, что мысль о золотом алтаре в Синуите не давала Свейну покоя, поэтому он поведал о своей мечте в Глвисинге, где собирались его люди. Глвисинг был еще одним королевством бриттов на юге Уэльса, где имелись хорошие гавани, и тамошний король привечал датчан, так как их присутствие не давало людям Гутрума совершать набеги через мерсийскую границу.

Свейн привел в порядок еще один корабль и вместе с командой этого судна напал на Синуит. Они пришли на рассвете, под прикрытием тумана, и я могу себе представить, как эти суда, украшенные головами чудовищ, появились в серой утренней дымке, словно монстры из ночного кошмара. Поднимая брызги, они поднялись по реке на веслах, потом вытащили корабли на сушу — и захватчики-датчане хлынули на берег: в кольчугах и шлемах, с копьями и мечами.

Они нашли на берегу недостроенные церковь и монастырь.

Их возводил Одда Младший, который, понимая, что море слишком близко, решил соорудить хорошо укрепленные здания. У церкви должна была быть каменная башня, достаточно высокая, чтобы с нее можно было вести наблюдение, а священникам и монахам полагалось жить под защитой палисада и наполненного водой рва.

Однако, когда Свейн сошел на берег, эти работы еще не были закончены, поэтому поселение не имело защиты. Там имелось всего-навсего сорок воинов — все они погибли или сбежали в первые же минуты после высадки датчан.

Потом датчане сожгли все, что уже было построено, и срубили высокий деревянный крест, по традиции отмечавший место монастыря и всегда возводившийся в первую очередь.

Строителями были монахи и послушники, и Свейн, согнав всех в кучу, потребовал, чтобы они показали, где спрятаны ценности. Он пообещал помиловать строителей, если они скажут правду — что они и сделали. Там оказалось немного ценностей и, уж конечно, не было никакого золотого алтаря, однако им приходилось покупать припасы и материалы для строительства, поэтому у монахов оказался сундук с серебряными пенни, что вполне утешило захватчиков.

Потом датчане разрушили наполовину построенную церковную башню и незаконченный палисад и перерезали скот. Свейн спросил у монахов, где похоронен Убба, — и ответом ему было угрюмое молчание. Датчане обнажили мечи, вопрос был задан снова, и тогда монахам пришлось признаться, что церковь строилась прямо на месте могилы датского вождя. Могила находилась на насыпи, но монахи срыли ее и швырнули тело в реку.

Когда датчане услышали об этом, милосердие покинуло их сердца.

Монахов заставили шарить в реке, пока там не отыскались какие-то кости, которые возложили на погребальный костер: чтобы его развести, использовали древесину от недостроенных зданий. То был огромный погребальный костер, и, когда его зажгли и кости оказались в середине ревущего пламени, монахов швырнули в огонь. Пока они горели, датчане отобрали из числа пленных двух девушек, изнасиловали и задушили их, послав души несчастных прямиком в Валгаллу, составить компанию Уббе.

Мы узнали обо всем этом от двух детей, которые выжили, спрятавшись в зарослях крапивы, и от нескольких жителей ближайшего городка, которых насильно притащили посмотреть погребальный костер.

— Это сделал Свейн Белая Лошадь, — сказали им и заставили повторить эти слова.

Таков был датский обычай: оставлять в живых нескольких свидетелей ужасного зрелища, чтобы рассказы их сеяли страх и превращали в трусов других людей, на которых датчане могли потом напасть. Уж конечно, история о сожженных монахах и убитых девушках пронеслась по Уэссексу, как свежий ветер по сухой траве. И, как всегда и бывает с такими историями, факты постоянно приукрашивали. Число убитых монахов выросло с шестнадцати до шестидесяти, а количество изнасилованных девушек — с двух до двадцати, тогда как серебряные пенни из украденного сундука превратились в сокровище, достойное богов.

Альфред отправил возмущенное послание Гутруму, утверждая, что теперь он вправе убить датских заложников, и Гутрум послал ему в подарок золото и два захваченных Евангелия, присовокупив покаянное письмо, в котором утверждал, что два напавших на Синуит корабля не принадлежали к его войску, но были пиратами, прибывшими из-за моря.

Альфред поверил ему, поэтому заложники уцелели и мир восторжествовал, но король объявил, что Свейна надлежит предать проклятию во всех церквях Уэссекса. Датскому вождю суждено было быть вечно проклятым, его воины должны были гореть в адском огне, а его дети и дети его детей — носить печать Каина.

Я спросил священника, что это за печать, и тот объяснил, что Каин был сыном Адама и Евы и самым первым убийцей на Земле. Но священник и сам не знал, какой именно знак этот самый Каин носил. Он думал, что Бог наверняка узнал бы эту печать.






* * *


Итак, два корабля Свейна уплыли прочь, оставив на уэссекском берегу столб дыма, а я об этих кровавых событиях даже не подозревал. Впоследствии, разумеется, мне стало обо всем известно, но тогда — тогда я просто возвращался домой.

Мы шли медленно, находя каждую ночь убежище на берегу, повторяя тот путь, который привел нас на грязный холм к поселению Передура, и так, под летним солнцем и дождем, мы наконец вернулись в Уиск.

Теперь «Хеахенгель» был на плаву, его мачту уже поставили, а стало быть, Леофрик мог забрать его и отвезти обратно. Тут, в Гемптоне, «Огненного дракона» больше не существовало, он вновь превратился в «Эфтвирд». Мы разделили добычу, и, хотя большая часть досталась нам с Леофриком, абсолютно вся команда разбогатела.

Я отправился вместе с Хэстеном и Исеулт в Окстон, где Милдрит встретила меня со слезами облегчения, потому что боялась, что я погиб. Я сказал жене, что мы патрулировали побережье (это было, в общем-то, правдой) и захватили датский корабль, полный сокровищ. Я высыпал на пол монеты и золотые слитки и отдал ей браслет из янтаря и ожерелье из гагата. Эти подарки отвлекли ее внимание от Исеулт, которая наблюдала за моей женой большими черными глазами; если Милдрит и заметила драгоценности на бриттской девушке, то ничего не сказала.

Мы вернулись как раз к жатве, но урожай в тот год оказался скромным, так как лето выдалось дождливым. Рожь была покрыта черным налетом, а значит, ее нельзя будет даже скормить животным, хотя солома была достаточно хороша, чтобы перекрыть крышу дома, который я построил. Я всегда испытывал истинное наслаждение, строя что-нибудь, а этот дом возвел из смешанных вместе глины, гравия и соломы — из этого материала получались толстые стены.

Я смастерил балки из дуба; дубовые стропила держали высокую длинную крышу, которая стала казаться золотой, как только солому уложили на место. Стены покрасили разведенной в воде известью, и один из местных мастеров влил туда кровь быка, чтобы стены приобрели цвет летнего неба на закате.

Огромная дверь смотрела на восток, на Уиск, и я заплатил мастеру из Эксанкестера, чтобы тот вырезал на дверных косяках и перемычках корчащихся волков, потому что на знамени Беббанбурга, моем знамени, красовалась волчья голова. Милдрит хотела, чтобы на дверях вырезали святых, но вместо них получила волков.

Я хорошо заплатил строителям, и, когда слух об этом распространился по округе и люди поняли, что у меня есть серебро, другие местные жители тоже пришли к нам в поисках работы. Хотя они явились строить мой дом, я взял только тех, кто имел опыт сражений, и снабдил их заступами, топорами, теслами, а также оружием и щитами.

— Ты набираешь армию! — обвинила меня Милдрит.

Радость моей жены по поводу того, что я вернулся домой, быстро испарилась, когда стало очевидно, что я и сейчас не более христианин, чем был тогда, когда оставил ее.

— Семнадцать человек — это, по-твоему, армия?

— У нас мир! — сказала Милдрит.

Она искренне верила в мир, потому что о нем читали проповеди священники, а священники говорили только то, что им велели говорить епископы, которые, в свою очередь, получали приказы от Альфреда. Однажды в нашем доме нашел прибежище странствующий священник, который настойчиво уверял, что война с датчанами окончена.

— Датчане все еще стоят у наших границ, — заметил я.

— Бог умиротворит их сердца, — настаивал священник.

Он рассказал мне, что Бог умертвил братьев Лотброксонов — Уббу, Ивара и Хальфдана, а остальные датчане были так потрясены их смертью, что больше никогда не осмелятся сражаться с христианами.

— Это правда, мой господин, — пылко сказал священник, — я слышал об этом на проповеди в Сиппанхамме, и там был сам король, который благодарил за это Бога. Мы должны перековать наши мечи на орала, а из копий сделать серпы.

Я засмеялся, представив, как переплавляю Вздох Змея в орудие, предназначенное для вспашки окстонских полей. Разумеется, я не поверил в ту чушь, которую нес священник. Датчане просто выжидали, вот и все; однако, пока лето мало-помалу переходило в осень, вокруг, казалось, царил мир.

Никакие враги не пересекали границу Уэссекса, никакие корабли не спешили к нашим берегам.

Мы молотили зерно, ловили сетями куропаток, охотились на холме на оленей, перегораживали сетями реку и упражнялись с оружием. Женщины пряли, собирали в лесу орехи, грибы и ягоды, в садах в изобилии созревали яблоки и груши, и скот тучнел перед тем, как его забьют на зиму.

Мы ели как короли, а когда мой дом был отстроен, я задал пир. Милдрит, увидев над входной дверью голову быка, поняла, что это подношение Тору, но ничего не сказала.

Милдрит ненавидела Исеулт, что было неудивительно. Я сказал жене, что Исеулт — бриттская королева и что я держу ее ради выкупа, который за нее предложат бритты. Я прекрасно знал, что никакого выкупа мне не дадут, но эта история оправдывала присутствие Исеулт, и все-таки Милдрит страшно не понравилось, что бриттская девушка живет в ее доме.

— Она же королева, — сказал я.

— Ты берешь ее с собой на охоту! — возмущенно ответила Милдрит.

Я делал не только это, но Милдрит предпочитала многого не замечать. Помимо молитв и воспитания сына, а также ведения хозяйства, ее мало что в этой жизни интересовало. Она командовала женщинами, которые доили коров, сбивали масло, пряли шерсть и собирали мед, и страшно гордилась тем, что все эти работы выполнялись хорошо.

Если нас навещал сосед, в доме поднималась невероятная суматоха — повсюду чистили и убирали, ибо моя жена очень беспокоилась, что подумают соседи. Она хотела, чтобы я заплатил виру за убийство Освальда. Для Милдрит было неважно, что человек этот пойман на воровстве, потому что уплата виры принесла бы мир в долину Уиска. Она также хотела, чтобы я навестил Одду Младшего.

— Вы могли бы стать друзьями, — умоляла она.

— С этой ползучей гадиной?

— И Виркен говорит, что ты не платишь десятину.

Виркен был священником в Эксанминстере, и я ненавидел его.

— Он ест и пьет благодаря десятине, — прорычал я.

Десятина была платой, взимавшейся церковью со всех хозяев земли, и по справедливости мне полагалось бы послать Виркену часть урожая, но я этого не сделал. Однако священник часто наведывался в Окстон, являясь тогда, когда, по его расчетам, я был на охоте, — и ел мою еду, пил мой эль, жирел на моих хлебах.

— Виркен приходит, чтобы молиться с нами, — сказала Милдрит.

— Он приходит, чтобы набить брюхо, — ответил я.

— И он говорит, что епископ отберет землю, если мы не уплатим долг.