Билли Саммерс

Элис уходит в ванную, чтобы надеть новое белье, но остается в футболке: юбка еще не просохла.

— Джинса сохнет целую вечность, — говорит она.

Потом запивает таблетку водой из-под крана. Билли рассказывает ей про побочки: тошноту, головокружение…

— Я умею читать. А соседей у тебя, кстати, нет? В доме такая тишина… Гробовая.

Билли рассказывает про Дженсенов, уехавших в круиз (никто пока не знает, что спустя полгода круизные линии закроются, а с ними и почти весь турбизнес страны). Потом отводит Элис наверх (идет она вполне охотно) и знакомит ее с Дафной и Уолтером.

— Ты их залил. Утопить хочешь?

— Нет.

— Дай им пару дней просохнуть. — Она умолкает. — Или через пару дней тебя здесь не будет?

— Буду. Хочу перестраховаться и посидеть подольше.

Элис осматривает кухню и гостиную Дженсенов — оценивающе, по-женски. А потом потрясает его до глубины души своей просьбой. Нельзя ли ей пожить у него? Может, даже остаться в подвале на пару дней после того, как он уедет?

— Не хочу выходить, пока синяки не сойдут, — признается она. — Я похожа на жертву автокатастрофы. И еще: вдруг Трипп начнет меня искать? Он знает, где я учусь и где живу…

Билли думает, что Триппу и его дружкам она больше не нужна: повеселились, и хватит. Ну да, возможно, они прокатятся по Пирсон-стрит и проверят, не затянута ли канава полицейской желтой лентой, а потом, когда протрезвеют — или выветрится наркота, — наверняка посмотрят местные новости: нет ли там чего про найденную в канаве мертвую девушку. Но вслух Билли этого не говорит. Пусть она остается — это решит львиную долю его проблем.

Когда они возвращаются в подвал, Элис говорит, что устала. Нельзя ли ей немного поспать в его кровати? Билли не против, если только ее не тошнит и голова не кружится — в таком случае лучше еще немного пободрствовать.

Элис заверяет его, что все нормально, и уходит в спальню. Она делает вид, что больше не боится его, но Билли-то знает: еще как боится. Любая нормальная девушка боялась бы. Однако помимо страха она по-прежнему испытывает шок, унижение, стыд. Билли сказал, что стыдиться ей нечего, но она, конечно, не приняла его слова к сведению. Позже она придет к выводу, что напрасно захотела здесь остаться — это была очень, очень плохая идея. Но сейчас ей нужен только сон. Это видно по тому, как она сутулится, как волочит по полу босые ноги.

Билли слышит скрип матрасных пружин. А когда через пять минут заглядывает в спальню, Элис уже спит (или мастерски изображает крепкий сон).

Билли включает ноутбук и возвращается к тому месту, на котором остановился. Сегодня ты писать не сможешь, говорит он себе, слишком много всего происходит, голова забита. А в соседней комнате спит девчонка, которая в любой момент может проснуться и понять, что надо делать ноги.

Впрочем, в голове крутится не только это. Параллельно Билли вспоминает волшебное средство Фармацевта от панических атак — мокрую тряпку. В самом деле, чудо какое-то. Но ведь это было не единственное чудо в арсенале Клэя Бриггса, так? Улыбнувшись, Билли опускает пальцы на клавиатуру и начинает писать. Сперва получается как-то плоско, рвано, но очень скоро он входит в ритм. И мысли об Элис вылетают из головы.





9




Клэй Бриггс — Фармацевт, Фарм — был санитаром первого класса. Лечил и латал всех, кто нуждался в лечении и латании, но при этом был насквозь и с головы до ног наш, из «Горячей девятки». Невысокий, жилистый. Редеющие волосы, крючковатый нос, очочки без оправы, которые он без конца натирал. Спереди на шлеме носил пацифику и успел целую неделю (пока начальство не засекло) проходить с приклеенным сзади стикером «НЕ О МОЛОКЕ НАДО ДУМАТЬ. СЕКС — ВОТ ЧТО ГЛАВНОЕ»[38].

Панические атаки были среди морпехов обычным делом, пока шла операция «Ярость призрака» (и шла, и шла, и не было ей конца). Считается, что у морпехов вроде как иммунитет от таких штук, но, конечно, это неправда. Парни сгибались пополам, иногда падали, начинали хрипеть и сипеть. Большинство банкоголовых считали себя доблестными воинами и не признавались, что им страшно. Мол, кашель просто от дыма и пыли в воздухе. Фармацевт не спорил — ну да, просто пыль, просто дым, — а укладывал им на лица мокрые тряпки. «Подыши через тряпку, — говорил он, — она сработает как фильтр, и дыхание восстановится».

Имелись в его арсенале и другие чудо-средства. Некоторые он сам придумал, некоторые нет, но все они работали (по крайней мере сначала): если бахнуть по жировику или шишке ребром толстой книги, они исчезнут (он называл это «библейским методом»); если зажать нос и громко петь: «А-а-а-а», — можно купировать приступ икоты или кашля; носовое кровотечение остановит паровая ингаляция с бальзамом «Викс Вейпораб», а воспаление роговицы снимет натирание век серебряной долларовой монетой.

— Почти все мои штучки — это методы народной медицины. От бабули набрался, — однажды признался мне Фарм. — Я пользуюсь теми, которые действительно помогают — но помогают они потому, что я так сказал.

Потом он спросил, как мой зуб, — один коренной давно меня беспокоил.

Я ответил, что болит просто адски.

— Что ж, это можно исправить, — сказал он. — У меня в рюкзаке есть змеиный погремок, купил его однажды на «Ибэй». Сунь его за щеку, пососи немного, и боль сразу утихнет.

— Не, я пас, — говорю.

Он даже обрадовался, потому что погремок лежал на самом дне рюкзака и пришлось бы вытряхивать все вещи, чтобы до него добраться. Если он вообще был там. Столько лет прошло, а я до сих пор гадаю, помогло бы мне его средство или нет. Тот зуб мне в итоге выдернули.

Самое удивительное чудо на моей памяти Фармацевт сотворил в августе 2004-го, во время затишья между апрельской «Бдительной решимостью» и ноябрьской «Яростью призрака». Летом паническая атака случилась у политиков. Вместо того чтобы спустить нас с цепи окончательно, они решили дать иракской полиции и армии шанс самим зачистить город от повстанцев и восстановить порядок на улицах. Важные иракские политики говорили, что все получится, но они-то сидели в Багдаде. А в Эль-Фаллудже многие полицейские и военные сами были моджахедами.

В ту пору мы большую часть времени торчали за городом, а на июнь-июль нас вообще отправили в Эр-Рамади, где было относительно тихо. Когда мы все-таки вернулись в Эль-Фаллуджу, нашей задачей было «завоевывать умы и сердца». На деле это означало лишь то, что переводчики — толмачи — от нашего имени вешали лапшу на уши муллам и местным лидерам, вместо того чтобы орать в мегафоны: «А ну вылезайте, свинотрахари сраные!» — пока мы носимся на джипах по улицам, зная, что в любой момент можем схлопотать пулю, поймать растяжку или подорваться на фугасе. Мы раздавали детям сладкое, игрушки и комиксы про Супермена — вместе с листовками, которые им полагалось отнести домой, где рассказывалось про разные блага, которые якобы может предоставить им государство, а повстанцы — не могут. Дети съедали конфеты, обменивались комиксами, а листовки выбрасывали.

В ходе «Ярости призрака» мы по несколько дней кряду отсиживались в так называемой «Лалафаллудже» (местечко назвали так в честь музыкального феста «Лоллапалуза»). Спали, когда могли, на крышах, выставив караул по четырем сторонам света, — высматривали повстанцев, лезущих на соседние крыши с целью нанести нам хотя бы незначительный урон, причинить боль. Эдакая смерть от тысячи порезов. Мы тогда изъяли сотни гранатометов и другого оружия, но сами хаджи никак не переводились, так и лезли из всех щелей.

Впрочем, тем летом наша служба чем-то напоминала и обычную работу от звонка до звонка. Днем мы ехали в город «завоевывать умы и сердца», а до наступления темноты возвращались на базу. Хотя открытые военные действия не велись, мы не горели желанием оставаться в Лалафаллудже после захода солнца.

Однажды по дороге на базу мы увидели на обочине перевернутый и все еще дымящийся «игл». Ему полностью оторвало перед, дверь со стороны водителя была открыта, а лобовое стекло изнутри заляпано кровью.

— Черт, это же машина подполковника, — сказал Кляча.


У нас на базе был ВПГ — военно-полевой госпиталь. Даже не палатка, а что-то вроде навеса без стенок с двумя большими вентиляторами в разных концах. В тот день на улице стояла жара (как и всегда, впрочем). Мы услышали крики Джемисона.

Фарм бросился к палатке, на бегу снимая с себя рюкзак. Остальные за ним. В госпитале было еще два пациента, которым тоже нехило досталось, но все же не так, как Джемисону. У одного рука висела на перевязи, у второго была забинтована голова.

Джемисон лежал на койке, ему капали в вену какой-то раствор (кажется, он назывался «лактат Рингера»). На месте его левой ступни была давящая повязка, которая уже пропиталась кровью. Левую щеку ему разорвало, кровоточащий левый глаз криво торчал в глазнице. Два пехотинца держали Джемисона, пока медик пытался засунуть в него таблетки с морфином, но подполковник не хотел ничего глотать. Он вертел головой как бешеный, в ужасе таращась по сторонам уцелевшим глазом. Наконец глаз остановился на Фармацевте.

— Больно! — проорал он. От нашего властного (и порой юморного) подполковника ничего не осталось, боль поглотила все. — Больно! Как же, сука, больно, боже мой!

— Вертолет уже в пути, сэр, — сказал один из медиков. — Успокойтесь. Вот обезболивающие, выпейте…

Джемисон поднял окровавленную руку и вышиб таблетки у него из ладони. Джонни Кэппс бросился их собирать.

— Больно! Больно! БО-О-О-ЛЬНО!

Фарм упал на колени рядом с койкой.

— Слушайте, сэр. Я знаю верное средство от боли — лучше всякого морфина.

Уцелевший глаз вновь уставился на Фарма, только вряд ли подполковник что-то видел.

— Бриггс? Это ты?

— Так точно, сэр, ваш док Бриггс. Давайте споем.

— Мне очень больно!

— Надо петь, сэр. Так вы перехитрите боль.

— Ага, это чистая правда, сэр, — подхватил Тако, а сам на меня косится, мол, что за бред?!

— Начинаем, — сказал Фарм. И запел. Зычно так, от души: — Если ты в лес пойдешь сегодня… Теперь вы.

— Больно!

Фармацевт взял его за правое плечо. С другой стороны рубашка Джемисона была разодрана, и лохмотья пропитались кровью.

— Пойте — и сразу полегчает. Гарантирую. Я начну еще раз, а вы подпевайте. Если ты в лес пойдешь сегодня…

— Если ты в лес пойдешь сегодня, — прохрипел подполковник и вдруг спросил: — Это «Медвежий пикник»[39], что ли? Ты издеваешься, скотина…

— Нет, нет, пойте. — Фармацевт огляделся по сторонам. — Помогите мне, ребят, а? Кто знает песню?

Так случилось, что я знал — мама пела ее моей сестре, когда та была совсем мелкой. Снова и снова, пока Кэти не заснет.

Пел я скверно, но все-таки заревел:

— Если ты в лес пойдешь сегодня, ждет тебя там сюрприз! Если уж в лес пойдешь сегодня…

— …мишкой ты нарядись, — закончил строчку Джемисон. Он по-прежнему хрипел.

— Так держать! — гаркнул Фармацевт и пропел: — А почему? Секрета здесь нет: всех мишек в лесу ждет сегодня обед. Пикник для медведей и всех их соседей…

Тут к нам присоединился солдат с забинтованной головой. У него оказался чудесный сильный баритон.

— …большой медвежий пи-и-и-кник!

— Давайте, подполковник, запевайте, — сказал Фарм, стоявший на коленях возле койки. — Большой…

— …медвежий пикни-и-к! — Большую часть строчки Джемисон проговорил, но последний слог «пикника» все же пропел, растягивая его, как солдат с забинтованной головой. И в этот миг Джонни Кэппс метнул ему в рот таблетки морфина — точно в цель.

Фарм обернулся и посмотрел на остальных солдат «Горячей девятки». Он был похож на чокнутого тамаду, который пытается вовлечь в действо всех гостей на празднике.

— Если ты в лес пойдешь сегодня… а ну-ка, хором!

И вот уже все бойцы «Девятки» поют первый куплет «Медвежьего пикника» подполковнику Джемисону. Поначалу они просто притворялись, что поют, но к третьему разу выучили слова и запели по-настоящему. Два раненых солдата подпевали. Затем подключились и медики. В четвертый раз Джемисон, обливаясь потом, пропел весь куплет. К палатке стали сбегаться люди — они не понимали, что происходит.

— Боль стихает, — выдохнул Джемисон.

— Морфин подействовал, — сказал Альби Старк.

— Не он. Еще раз. Прошу. Еще раз.

— И еще раз! — воскликнул Фарм. — Давайте, ребята, с чувством! У нас пикник, а не похороны, мать вашу!

И мы запели: Если ты в лес пойдешь сегодня, ждет тебя там сюрприз!