Без воды

– Что это на тебя нашло?

Джолли улыбнулся. Я никогда не забуду, каким стало его лицо: на нем было выражение абсолютного торжества. И когда я – уже в страхе – снова спросил: «Али, что ты такое сделал?» – он открыл свою чересседельную сумку и извлек оттуда абсолютно круглый черный камень, весь пронизанный золотыми нитями.



* * *

Ну, сотрудник пробирной лаборатории в Чуббуке так и не смог определить ни природу этого камня, ни его состав. Не смогли это сделать ни опытный старатель из Райса, ни отшельник из Паркера, в саманную хижину которого нас направили первые двое.

– На мой взгляд, – прогудел этот отшельник откуда-то из-под густой, шевелящейся и дурно пахнущей бороды, – вся ценность этого камня в том, что он не из нашего мира.

К этому времени мы с Джолли уже без конца спорили и ссорились. Что-то в чертовом камне сильно меня тревожило.

– Ох, – воскликнул Джолли, – да просто ты считаешь себя выше воровства! – И он, порвав цепочку, на которой уже сто лет висел тот nazar, швырнул его мне. Я очень давно его не видел, но стоило мне сжать его в руке, я сразу вспомнил о желании Хобба, от которого почти отвык, тем более Хобба мне практически удалось переубедить. Но я еще хорошо помнил, каково это – оказаться в тисках его желания.

– На этих вещах лежит проклятие, – сказал я Джолли. – Взяв одну из них, мы как бы становимся их должниками.

Но Джолли было на все плевать.

– Знаешь, Мисафир, – сказал он, – мне всю жизнь какой-нибудь очередной дурак что-то обещал. Мне обещали разные вещи. Отец обещал мне сделать меня мужчиной, но единственное, что я в результате получил, это плен. Французы обещали мне золото, а получил я всего лишь пару верблюдов. Бил обещал хорошо мне заплатить – а ты знаешь, что он даже в списки военнослужащих меня не внес? И в результате мне ничего не полагается – ни выплат за службу, ни пенсии! Мало того, он даже тех документов не оформил, которые сделали бы меня американцем. Кстати, Лило именно поэтому и ушел. Он тогда сказал мне: «Если уж нельзя стать американцем после такого путешествия, которое мы проделали, что же тогда для этого требуется? На Луну слетать?» Я целых десять лет работал на этого человека и узнал лишь то, что с тем же успехом мог бы и вовсе не существовать на свете. – Тогда, помнится, был вечер, и мы с Джолли сидели на поляне, заросшей как бы согнутыми в мольбе юкками. Их скрюченные тени играли в какую-то странную игру с отблесками нашего костра. А Джолли выглядел таким постаревшим, словно ему сто лет. – Я же не дурак, Лури, – снова заговорил он, застав меня врасплох, ибо произнес это давно забытое имя. – Даже если Тибберт и Бичер снова нас найдут и снова потащат туда, все это будет повторяться тысячу раз, но они никогда не заплатят нам даже половины того, что уже задолжали. Лучше уж самим использовать их камень – может, с его помощью нам удастся хоть что-то для себя сделать.

– Али, – сказал я, собираясь поведать ему, что Труди говорила насчет его любви к странствиям. А еще я хотел рассказать ему о мертвых, о том, как сильны их желания, и предостеречь его: ведь, может быть, кто-то из мертвых проник в него со своим желанием, а он просто об этом не знает. Но Джолли так долго молчал, глядя на меня, что я совершенно растерял все свои мысли, да так ничего ему и не сказал. Я лишь протянул ему его nazar и сказал: – Ладно. Посмотрим, чего тот украденный камень стоит.



* * *

Но этому не суждено было случиться. В этих безлюдных бескрайних просторах все же было немало старательских лагерей, а новости среди buscadores распространяются быстро. Прошел слух, что два каких-то турка украли в Пустыне Богов бесценный камень, который стоит больше любого самого крупного золотого самородка. Просто ужас, как велика его цена, так что бросайте свои лотки и давайте вместе ловить этих двоих – такой вот призыв прозвучал от Юмы до Эсперии.

То, что «двое турок» странствуют с верблюдами, ситуацию ничуть не облегчало. По нам стреляли в Рино, целая орда жаждущих наживы преследовала нас в Калифорнии, в окрестностях Джексона. А в пустыне Шипхоул нам удалось оторваться от погони, и мы несколько дней скитались в зарослях юкки – приятная прогулка, хоть мы едва не померли, черт возьми. Нас спасли только пчелы. Из-за необходимости спасаться бегством мы постоянно попадали в такие места, куда больше никто не мог за нами последовать, ибо там совсем не было воды, и нам за то, что у нас вода все-таки была, нужно благодарить тебя, Берк. Джолли стал каким-то вялым, ко всему равнодушным. Почти утратил аппетит и часто сидел, бессильно уронив голову на руки.

– Мисафир, – сказал он как-то вечером, – боюсь, я совершил большую ошибку.

– Мы с тобой вместе ее совершили, – возразил я.

– Когда в следующий раз нас догонят – все равно кто, – я намерен отдать им этот камень.

Так он и поступил. Нас нагнал отряд молодых мужчин, которые были не намного старше нас с Джолли в ту пору, когда только познакомились. Они сперва даже не поверили, что он сам отдает им ту драгоценность, за которой они так долго охотились. Какой-то рыжеволосый парнишка все время держал нас на прицеле своего шестизарядника, пока его приятель-мексиканец рылся в наших чересседельных сумках. В какой-то момент мне показалось, что он хочет забрать мою фляжку, и я сказал: «Это грех бросать человека без воды, сынок». Тогда он швырнул мне фляжку, и несколько капель влаги упали на землю и с шипением испарились.

Однако то, что Джолли сам отдал тот камень, оказалось еще большей ошибкой, чем его кража. Самые злобные слухи всегда труднее всего заглушить, так что, похоже, никто не поверил, что мы сами его отдали, а точнее, избавились от этого проклятого сокровища. Каждые несколько дней мы были вынуждены либо опять спасаться бегством, либо вступать в бессмысленные переговоры с весьма недружелюбно настроенными вооруженными людьми. Когда в Ред Бенке у входа в тюрьму мы увидели физиономию Джолли и крупными буквами написанное слово «РАЗЫСКИВАЕТСЯ», а дальше «Хеджи Элли, погонщик верблюдов», то решили разделиться – разъехаться в разные концы этой пустыни, отпустить на волю верблюдов, а потом воссоединиться уже в Пересе. К тому времени мы оба не видели Труди и Амелию уже почти год, и я все думал: что они скажут, когда увидят нас такими исхудавшими, изможденными и мрачными?

– Наши оправдания сделают нас еще более жалкими, – с убитым видом возразил Джолли.

Мы сели на верблюдов на перекрестке близ Пало Санто. Джолли собирался дня три ехать на север, в сторону реки Колорадо, а мы с тобой должны были направиться на юг, к границе, где мне и предстояло бросить тебя на произвол судьбы. По-моему, Джолли думал, что слезы у меня на глазах связаны с нашим расставанием – и, наверное, в какой-то степени так оно и было, – но на самом деле я думал еще и о том, что через какое-то время, когда мы вновь объединимся, верблюдов у нас уже не будет. А что такое погонщик без верблюда? Кем его можно считать? Что мы сможем тогда рассказать о своем прошлом, если Верблюжьего полка больше не существует, если о нем сохранились лишь весьма туманные воспоминания, а мы в глазах нынешней молодежи превратились в стариков, болтающих невесть что о каких-то стародавних временах?

В общем, заметив мои слезы, Джолли дружески стиснул мое плечо и сунул мне в руку свой старый nazar.

– Мужайся, Мисафир, – только и сказал он на прощание, а потом повернул на север и поехал прочь.



* * *

Я собирался доехать до Фортуны и там расстаться с тобой, чтобы ты мог затеряться в этих диких мексиканских краях. Я плохо представлял себе, как это возможно. Мне нужно было отпустить тебя на свободу где-нибудь поблизости от человеческого жилья, чтобы самому иметь возможность пешком вернуться в какое-нибудь селение. Но ты при этом легко становился уязвимым для любого, кто пожелал бы на тебя напасть. Пока мы ехали, я решил, что, пожалуй, сниму с тебя седло и сбрую, но уздечку оставлю – на тот случай, если ты вдруг столкнешься с какими-нибудь охотниками; увидев на тебе уздечку, они дважды подумают, прежде чем стрелять, ибо это будет означать, что они убили животное, являющееся чьей-то собственностью. Хотя ты, конечно, ничьей собственностью не являлся, ты даже мне никогда не принадлежал – если не считать того, что друзья всегда в какой-то степени принадлежат друг другу и у каждого навечно остается в памяти след их былой дружбы. Мне тогда казалось, что в момент нашего расставания мной будет владеть лишь эгоистичное желание выжить, что я буду думать только о себе, и я буду весьма смутно представлять, какова будет моя жизнь без тебя. Но единственное, о чем я оказался способен думать, это ты, Берк, твоя жизнь и все то, что тебе довелось повидать и испытать во время наших скитаний, хоть чувства твои так и остались навечно заперты в хранилищах твоей терпеливой души. А еще я представлял себе, что ты сможешь увидеть в безмолвии этих диких краев и как однажды – может, через три года, а может, через тридцать лет – люди из проходящего в тамошних местах каравана случайно заметят твои косточки и удивятся, как это верблюд сумел забраться так далеко от своей родины. Они решат, что ты, наверное, самый удивительный верблюд на свете. А может, к этому времени уже многим станут известны легенды о наших с тобой странствиях в пустыне, и тот, кто найдет твои останки, сразу догадается, кому они принадлежат, и соберет их в какой-нибудь драгоценный ларец, чтобы впоследствии передавать эту реликвию от отца к сыну, и тогда твоя жизнь на этой земле продлится еще на много лет.

Мы дошли вместе до самой Бьюлы. Весна в пустыне была в разгаре, и почти каждый кактус украшали яркие цветы. Хороший сухой воздух и в тебя вселил весну, у тебя даже походка изменилась, и ты стал похож на молодого оленя, вышедшего попастись на лужок, а не на того расхлябанного лохматого старичка, каким я привык тебя видеть. В одном из выжженных солнцем каньонов – хотя даже там густо проросла молодая трава, точно ростки новой жизни, и его отвесные склоны стали изумрудно-зелеными, – нас настигла гроза с мощным ливнем, принеся недолгое облегчение, и я, отвинтив крышку на фляжке, наполнил ее этой дождевой водой ради Донована и ради всех тех желаний, что еще во мне оставались.

Около полудня мы пересекали очередной malpais, намереваясь, как всегда, переждать жару и отдохнуть, и тут вдруг раздался треск ружейного выстрела. Первая пуля просвистела мимо, однако к тому времени, как я сумел тебя развернуть, черные силуэты плотной колонны всадников уже показались на вершине ближайшего холма.



* * *

Вот так все это и случилось, Берк. Шестеро вооруженных всадников нагнали нас посреди обширной южноамериканской равнины, и, несмотря на все мои усилия, мне не удалось ни спасти нас, ни заставить этих людей мне поверить. «Ты тот самый Хаджи Али», – упорно твердили они, опьяневшие от жажды крови. И уж совершенно ополоумели, обнаружив, что у меня ни в сумках, ни в карманах ничего нет. Они долго били меня по ребрам и по лицу, все время спрашивая: «Куда ты дел тот камень? Где пронизанное золотыми жилами сокровище?»

Через некоторое время их ярость и разочарование несколько поутихли, и они стали задаваться вопросом: если я не тот, кого они ищут – а искали они какого-то турка-воришку, чье лицо они видели в каждом списке объявленных в розыск, – то какого черта я забрался с верблюдом в эту пустыню? И как им, черт побери, теперь со мной поступить?

Все это они довольно громко обсуждали, сидя вечером у костра. Я валялся в стороне, связанный, с простреленной ногой и переломанными ребрами, и грудь моя, перетянутая веревками, уже начинала мертветь, но я все же считал настоящим чудом, что мы до сих пор живы. Впрочем, я далеко не был уверен, что мы долго проживем. Как не был уверен и в том, сколько еще времени наши мучения будут продолжаться. Одно дело убить человека на месте и совсем другое – не иметь возможности отделаться от умирающего; в таких случаях даже у самых отчаянных и жестоких головорезов в душе пробуждается некий суеверный ужас. А поскольку ни один из них не выглядел достаточно храбрым хотя бы для того, чтобы воткнуть мне нож за ухо, пока я сплю, то я понимал: умирать мне придется долго и мучительно. Но главная беда была в том, что они уже принялись шепотом решать, что делать с тобой. С этим были связаны определенные неудобства, и они не были уверены, что найдется такое место, где верблюда можно будет продать. Так, может, рассуждали они, прямо тут тебя и прирезать? А на что потом употребить твою шкуру? И кому достанется твоя голова?

В общем, не выдержав, я крикнул им:

– Я объявлен в розыск! Если сдадите меня в полицию, то получите куда больше денег, чем за вашего Хаджи Али! Просто отвезите меня в участок и сами увидите.

– Ты правду говоришь? – удивились они. – Так кто же ты, черт возьми, такой?


– Меня зовут Лури Мэтти. Я из некогда известной банды Мэтти.

Не могу сказать, что мне так уж хотелось кому бы то ни было в этом признаваться – но, с другой стороны, я понимал, что, пока мне не пришел конец, лучше сказать, кто я такой, а иначе будет слишком поздно. Сейчас все это еще имело какое-то значение, но не потому, конечно, что кто-то из этих головорезов слышал о банде Мэтти. А потому, что все они были еще очень молоды и способны легко изменить и свое мнение, и свои намерения, если я сообщу им кое-какие подробности, которые прозвучат для них и достаточно правдиво, и весьма смело.

– А что за дело на тебе висит? – спросил один из них.

– Когда-то я хладнокровно прикончил одного неприятного юнца. Впрочем, с вашей стороны будет весьма разумно сообщить в полиции, когда вы меня туда доставите, что точно так же я поступил и с погонщиком мулов по фамилии Шоу. Это чистая правда. И вы сможете получить за меня больше денег. Он вам точно поверит.

– Кто это «он»?

– Джон Берджер. Шериф из Нью-Мексико. Но для доказательства вам придется привести в участок и моего верблюда. Без верблюда, боюсь, Берджер меня не признает.

Утром, готовясь в поход, эти головорезы накрепко привязали меня к твоему седлу. Рисковать они явно не собирались. Они два раза наискосок обмотали веревкой мои плечи и ноги, а потом еще несколько обвязали веревкой переднюю луку седла. В некоторых местах веревка проходила прямо по подсохшим кровавым ранам, в которые за ночь успела влипнуть рубашка. И простреленная нога болела просто ужасно. К ночи я будут мертв, подумал я, но где тогда окажешься ты? Я уже представлял себе, как твою голову вывесят над дверью в каком-нибудь мрачном салуне, а кости выложат на витрину в лавчонке, торгующей диковинами. Что за жалкий конец для нас обоих, черт побери! Поверь, Берк, мне так хотелось, чтобы хоть для тебя все сложилось иначе.

И не успел я это подумать, как ты, словно почувствовав мое желание, выплюнул здоровенный ком белой слюны, так что мальчишка, державший тебя в поводу, испуганно отскочил. Затем из твоей пасти могучей волной вырвался леденящий кровь вопль, ты ринулся вперед, с легкостью прорвав их хлипкий заслон, и птицей полетел по заросшей шалфеем равнине.



* * *

Вряд ли они преследовали нас более пяти миль. Я, конечно, не был в этом уверен, потому что никак не мог оглянуться и посмотреть; я был вынужден сидеть прямо и видел только то, что впереди. Ты, надо признать, проявил прямо-таки дьявольскую сообразительность, стараясь как можно скорее уйти от погони и сразу ринувшись в глубь безлюдной выжженной пустыни. Вскоре горизонты вокруг стали расплываться и исчезать в дрожащем мареве. Я впал в беспамятство, а когда очнулся, те далекие столовые горы были уже гораздо ближе, а окружавшие их черные утесы на фоне голубых небес были ярко освещены закатными лучами. Постепенно яркие цвета бледнели: красные тона сменились золотистыми, затем серыми и, наконец, черными. Передо мной в темноте продолжала гордо плыть твоя голова на высокой шее, тоже казавшаяся одной из черных теней, выступившей на передний план на фоне широко раскинувшегося звездного неба.

– Хороший ты парень, Берк, – с чувством сказал я, не будучи уверенным, что говорю это вслух. Впрочем, ты чуть прянул ушами – значит, все-таки услышал мой голос.

Навстречу нам уже занимался бледный рассвет, когда ты остановился, чтобы напиться из горного ручья. Я просунул палец под веревку, пытаясь хоть немного ее ослабить, но она оказалась затянута слишком туго, а сил у меня в руках совсем не осталось. Так что мне пришлось лишь слушать чарующий лепет воды у нас за спиной, когда ты, напившись, поднялся и пошел дальше. Довольно долго я слышал лишь мерный топот твоих ног по пыльной тропе. Когда мы наконец выбрались из кальдеры, я увидел вдали цепочку огоньков. Там, видно, был очередной лагерь старателей, и я попытался прохрипеть: «Туда, Берк. Иди туда». Ты снова прянул ушами, и вскоре расстояние до тех желтых огоньков заметно сократилось. Я надеялся, что если нам все же удастся добраться до этого лагеря, то кто-нибудь – кто был это ни был – непременно срежет мои веревки и спустит меня на землю. Мы прибыли туда как раз в тот момент, когда люди начинали просыпаться и вставать; многие выходили из палаток по большим и малым делам, а у костра сидел мальчишка лет тринадцати с прямыми гладкими волосами и выводил на своей костяной дудочке какую-то безрадостную мелодию. Рядом паслись лошади, которые, естественно, забеспокоились, почуяв тебя, а мои слабые попытки поздороваться и что-то объяснить потонули в гаме, поднятом лагерными собаками. Начался переполох, а затем и стрельба. Ты сразу бросился под деревья и, укрывшись в их тени, помчался вдоль ручья. Через какое-то время голоса людей, лай собак и стрельба стихли. Видимо, я снова потерял сознание, а когда очнулся, то сразу почувствовал острую боль в груди. Мы стояли на берегу молочно-белой реки, за которой кудрявились купы деревьев, похожие на летние облака.

Нам еще не раз доводилось миновать другие стоянки, другие города, но мы всегда обходили их стороной, не решаясь приближаться даже к неверному огоньку костра, разожженного усталыми путниками. Нам очень хотелось передохнуть, и иногда ты сам устремлялся к людям, а иногда так и оставался в пустыне, выгибая назад шею, сочувственно фыркая и пытаясь меня увидеть. А потом нас стал преследовать некий ужасный запах. И порой, когда ты заходил в ручей и склонял голову, чтобы напиться, на берег слетал какой-нибудь стервятник с голой головой, садился неподалеку и ждал.

Однажды следом за отступающей грозой с ливнем мы вошли в небольшой городок на равнине и в темноте прошли по главной улице из конца в конец. На ее покрытой выбоинами поверхности дрожали озерца света, падавшего из окон. По-моему, я даже попытался крикнуть что-то вроде: «Привет, salaam, hola!» – и ты тут же насторожил уши. В одном из окон дрогнула занавеска. Потом дверь приоткрылась, и на крыльце появилась тонконогая девчушка. Она стояла в ослепительно-белой ночной рубашке, одной рукой держась за засов на двери, и смотрела на тебя.

Она боится, подумал я, она даже с места сойти не решается. Однако она все же решилась и, мягко ступая босыми ножками, направилась прямиком к нам. Я подумал, что в такой темноте мы должны были казаться ей всего лишь тенью. Вот сейчас она сделает еще несколько шагов, услышит мой голос, сорвется с места, бросится в дом и приведет своего отца. Но девочка остановилась посреди улицы, приподнявшись на цыпочки и слегка покачиваясь. «Маленькая, – сказал я, – все хорошо, не бойся».

Я никогда не узнаю, что в эти мгновения заставило тебя шевельнуться и выпрямиться. Девочка тут же развернулась и бросилась обратно к дому, не слыша моих призывов.

Ну а ты ровным шагом проследовал через весь город и покинул его пределы, вновь погрузившись во тьму, и долгое время шел, не останавливаясь.

Хищные птицы теперь следовали за нами от водопоя до водопоя. Нахохлившись, они сидели на верхушках деревьев, похожие на черные колокола, но настроены были решительно, так что даже ты, Берк, порой не мог их с себя стряхнуть. И все-таки я продолжал надеяться; думал: а вдруг тебя все-таки занесет в какой-нибудь лагерь, где люди не начнут сразу стрелять, а просто разрежут мои веревки, снимут меня и дадут напиться. Мне было слышно, как плещется вода в моей фляжке, висевшей на луке седла. «Ш-ш-ш, ш-ш-ш», – шептало во мне желание Донована. Мне было почти все равно, что со мной будет дальше. А вот то, что со мной было в прошлом, мне бы очень хотелось видеть более ясно.

И вот вскоре как-то утром я почувствовал, что совершенно пришел в себя, и все случившееся показалось мне просто ужасным сном. Вот же он я – стою рядом с тобой и никак не могу вспомнить, как мне удалось освободиться от своих пут и слезть с седла. И почему-то все вокруг казалось каким-то мягким, расплывчатым и далеким, словно я смотрел из-под воды. Вдруг в этом полумраке я увидел, как ты проходишь мимо меня, а с твоего седла безжизненно свисает чья-то серая рука, и понял: это же моя собственная рука!

Я окликнул тебя, хотя понимал, что ты больше уж не прянешь ушами на звук моего голоса. Я стараюсь не особенно часто вспоминать те мгновения, когда я смотрел, как ты начал подниматься на холм без меня. Правда, далеко ты не ушел и вскоре остановился, с беспокойством поворачивая в разные стороны свою крупную голову и пытаясь увидеть, что ты оставил позади. Что-то тебя беспокоило; но чувствовал ты лишь мое отсутствие, а не мою живую руку у себя на шее и не мой живой голос, заставлявший трепетать твои уши. Потом ты отвернулся и продолжил подниматься на холм.

Что еще мне оставалось? Только последовать за тобой, продолжая тебя окликать.

Не могу сказать, как долго потом нас носило по этим пустынным краям. Достаточно долго, наверное, раз ты успел поседеть от старости, а кактусы чолла, вцепившиеся в шерсть у тебя на ногах и боках, успели пустить там корни и начать расти. За это время птицы не раз вили гнезда в складках моего синего мундира, высиживали птенцов, умирали, и на смену им прилетали новые птицы. Я знал, что мертвые должны быть повсюду вокруг нас, но почему-то никого из них не видел. А видел я только живых в их далеких городах, желтые огоньки которых, некогда такие редкие, год от года становились все ярче и все чаще освещали наш путь в темной ночи. Мне становилось очень грустно, когда я их видел. Ведь где-то там, в одном из таких городов, стареет Джолли. И, возможно, Труди по-прежнему с ним рядом; и Амелия тоже; а может, и другие дети, чьи безликие тени снуют вокруг их дома, который мне становилось все трудней припоминать. Возможно, мой друг тогда действительно отправился домой, решив, что я стал жертвой собственной старой привычки от всех убегать – вечно убегать, убегать все дальше, дальше и дальше. А может, он, как и ты, почувствовал, что меня больше нет в этой жизни, и теперь говорит обо мне как о человеке из своего далекого прошлого. Возможно, рассказывает обо мне своим детям. Или, может, вспоминает меня вместе с Джорджем, который теперь-то уж наверняка должен был приехать к нему в гости из Калифорнии, чтобы вместе с ним посидеть у очага и назвать меня по имени как живого среди моих живых собратьев.

В одном я совершенно уверен: если тот Джолли, которого я знаю, все еще жив, он живет в уверенности, что мы с тобой в любой момент можем появиться в городе, и в душе его всегда будет открыта для нас некая маленькая дверца. Я никогда не переставал думать и надеяться, что мы с Джолли еще непременно встретимся.

Но ты был слишком осторожен, опасался любых встреч с людьми. И вот уже много лет постоянно скрываешься в лесах или исчезаешь среди бледных лысых холмов при первом же появлении любого всадника.

Признаюсь, Берк, иной раз, когда песчаная буря окутывала нас своим мощным ревущим облаком, а луна с кривой усмешкой, крутясь, исчезала в темноте, мне приходило в голову, что, может, зря мы оба столько лет скитаемся по таким краям, где нет никого, кроме нас. Человек внутренне чувствует себя потерянным, если его так долго никто не замечает и не видит. И вряд ли его способно подбодрить то, что, когда порой он обходит стороной какой-нибудь лагерь, тамошние собаки, насторожив уши, встают на краю круга, очерченного светом костра, и начинают лаять, почуяв чужаков. А однажды мы столкнулись со старателем, который, увидев нас, в страхе бросил свой заступ и сбежал. Однако через несколько дней появился снова – с морковкой и веревкой – и долго подманивал тебя всякими ласковыми словами, и ты некоторое время даже терпел все это, но потом снова скрылся в густых зарослях.

Но тот парень не желал сдаваться и продолжал нас выслеживать. В итоге ты потерял терпение, рассвирепел и бросился на него, так что ему пришлось спасаться бегством, после чего он навсегда оставил нас в покое.

Конечно, именно этот случай и научил тебя бросаться на каждого, кто осмеливался хотя бы на полмили к тебе приблизиться, – на шахтеров, на вьючных мулов, на ту бедную девочку в ущелье и на людей, которые пришли ее искать, – но в тот раз, честно признаюсь, я был доволен, когда ты обратил надоедливого старателя в бегство. Ибо на мгновение, на один лишь ужасный миг, мне стало страшно, что он может разлучить нас с тобой, и ты уйдешь с ним в его жизнь, а меня бросишь в этой пустыне одного. Эта же мысль впоследствии привела к тому, что мне стало казаться, будто и случайная встреча с Джолли может стать для меня отнюдь не радостной. Нет, он, конечно же, узнал бы нас и с облегчением получил бы наконец ответы на кое-какие старые вопросы. Но кое-что все же осталось бы для него непонятым. От него по-прежнему ускользала бы вся правда о том, что тогда с нами произошло. И что в таком случае смог бы сделать для нас Джолли в отличие от всяких незнакомцев? Да то же самое: попытаться освободить тебя от меня. Разделить нас. А потом что? Ну, он-то, может, и не стал бы просто так тебя пристреливать, как не стал бы и голову твою вешать у себя над дверью. Однако, прикинув, насколько ты слаб и худ, он бы в итоге все-таки тебя прикончил. Жажда крови или милосердие – а результат-то один и тот же: мы оба оказались бы мертвы, но дальше скитались бы уже поодиночке, ибо ни один из нас не смог бы отыскать другого.

Страх перед этим поселился во мне уже давно – хотя никогда раньше мне не было так плохо, как сейчас, Берк. Конечно, я понимал, что и ты не будешь жить вечно. Хотя для меня ты по-прежнему оставался самым красивым четвероногим стариком, даже когда я замечал эти облака в твоих глазах, что мешали тебе видеть, и старческую обвислость твоего горба. Я видел, что ты все сильней прихрамываешь. Все лето ты переходил от одного сухого русла к другому, пока мы снова не оказались в той же красной каменистой пустыне, которую впервые пересекли несколько десятилетий назад. И даже до того еще, как та женщина выстрелила в тебя из окна, твои силы оказались почти на исходе: засуха до дна тебя иссушила.

Но каждый день, пока мы способны двигаться дальше, мы чувствуем себя дома.

Именно поэтому я так долго и не отвечал на призывы той девушки. Хотя именно ее голос был первым и единственным человеческим голосом, который окликнул меня за все эти двадцать долгих лет. Именно она впервые смогла коснуться моей души и спросить: «Кто ты?» А когда я не ответил, кивнула и сказала: «Ты, наверно, заблудился?»

Она смотрела на меня, хотя меня не видела, но я чувствовал прикосновение и напор ее беспокойной души. Самые разные чувства жили в этой душе – страх, любовь, грусть. «А ты знаешь, что теперь ты среди других людей?» – как-то странно спросила она. Но я ее понял и ответил: «Да, знаю». И больше не прибавил ни слова.

Но ее подобный ответ не удовлетворил. И она все выпытывала у меня, как меня зовут, как я умер, как давно я скитаюсь? Но я никак не мог ей ответить, потому что к этому времени ты почти совсем уже сил лишился, и я боялся, что она может проникнуть в меня и увидеть всю правду: как мы с тобой ночуем в заброшенном доме на вершине столовой горы, как каждую ночь вновь и вновь пускаемся в путь, старательно обходя не только дома, но и хозяйственные постройки, как спускаемся к каждому пересохшему ручью в надежде, что его наполнил какой-нибудь случайный дождь.

Нам бы, конечно, следовало сидеть тихо, а не бродить в поисках воды. Та малость, которую тебе удалось найти в ущелье, уж точно не стоила того, чтобы за нее пулю получить – и потом разве ты не напился там, наверху, в холодном сарае? Тебе нужно было всего лишь внимательно следить за мной и чуточку выждать, чтобы они спокойно разошлись. Потому что девушка уже перестала шарить вокруг с помощью своей беспокойной души, а те мужчины куда-то поехали на своих конях вдоль сухого русла, хорошо заметные в лунном свете, и все собаки ушли вместе с ними, словно так было условлено, так что ты мог от души напиться, и тебя никто бы не услышал и не помешал тебе.

Ничего, все это не важно. Отдохнешь несколько часов и снова придешь в себя. А потом мы пойдем дальше. Вот увидишь.

«Но Лури, – мог бы теперь сказать мне ты, – зачем ты-то меня подгоняешь? Зачем заставляешь снова идти вперед, если всего пару часов назад сам сказал, что передумал? Разве еще до того, как эта девушка снова появилась и позвала тебя, ты не пришел к тому, чтобы со мной согласиться? Разве ты только что не доказывал мне, что я износился, состарился, обессилел? Что та боль, которую я испытываю, причиняет тебе куда большие страдания, чем любой страх, который ты все еще способен испытывать? Что, может быть, настало время, исполнив желания столь многих других людей, прислушаться и к собственным желаниям? Разве ты не хотел просто позволить мне наконец отдохнуть?»

И тогда я бы тебе ответил: «То была наша последняя ночь, Берк. Теперь все переменилось».