Без воды

– А куда те люди делись?

– Ушли.

Тоби стоял рядом и гладил ее по руке. Вид у него был встревоженный. Нора сидела, уронив голову на руки, и не решалась поднять к сыну лицо.

– Ты видела, что бабушка сама умеет разные движения делать?

– Конечно, видела.

– Я знал, что ты все-таки и сама это заметишь, – сказал он, и в голосе его не было ни капли торжества – он просто констатировал факт и любезно прощал матери ее ошибку. Он даже позволил Норе обнять его за плечи и притянуть к себе, хоть и застыл, терпя подобное унижение. – Ладно, пойду животных покормлю.

– Не надо, я сама их покормлю. А ты лучше огонь в плите разожги да бабушку завтраком накорми.

И Нора вышла из дома. Стебли шалфея все еще были покрыты росой, так что на ее запыленных сапогах сразу образовались грязные разводы. За окном кухни виднелся хлопочущий по хозяйству Тоби; он принес целую охапку дров и стал закладывать их в плиту, где над растопкой уже вовсю полыхал ярко-рыжий огонь. Время от времени он, не оборачиваясь, что-то говорил бабушке. Старуха сидела, как всегда, неподвижно, но глаза ее внимательно следили за мальчиком.

Больше она не совершит ни одного движения. В последующие годы они следили за ней и ждали, но чудо не повторилось. Впоследствии Нора придет к выводу, что реальные доказательства, видимо, способны почти всегда убить то, что долгое время держалось за счет одной лишь веры.

Когда Нора вынесла во двор полное ведро корма для кур, Тоби уже переделал в доме все дела и перебрался во двор. Он сидел на земле, скрестив ноги и прижимая к глазам стереоскоп. Освещенный солнцем серый ершик его отрастающих волос забавно контрастировал со словно поджаренными красными кончиками ушей. Нору он не замечал, затерявшись в мире чудесных картинок.

И тут прямо у него за спиной из-за деревьев бесшумно появился верблюд.

Он был такой огромный, что уже одно это вызывало оторопь. Легко раздвигая высокие ветви сосен, он вышел из укромной лесной тени и остановился на траве перед домом. В лучах утреннего солнца он казался почти красным; отчасти это было связано еще и с тем, что его густая шерсть была буквально насквозь пропитана невероятным количеством красноватой пыли. Темная гривка спускалась длинными прядями от макушки верблюда вниз по всей длине шеи, постепенно становясь все гуще и превращаясь в настоящую спутанную гриву, в которой застряло множество всяких колючек, веточек и сухих листьев, отчасти уже превратившихся в порошок.

С морды у верблюда свисали остатки сгнившей узды.

Его бока в самом широком месте были перехвачены почерневшей от времени подпругой, врезавшейся в ребра и пока еще удерживавшей на месте седло с мертвым ездоком в синем мундире[65], который был примотан к седлу и к самому верблюду сложной системой веревок, толстых, истрепанных и похожих на лозы дикого винограда.



Часть 9



Солт-Ривер

Знаешь, Берк, если бы я все время обращал внимание на твое негодующее ворчание и плевки, мы оба давным-давно бы сдались, еще в том мерзком лагере лесозаготовителей. Вечно ты изображал из себя норовистую злобную тварь, плут ты этакий, притворщик ворчливый. Впрочем, ты и теперь такой же, и если бы не тот выстрел… Хотя, если б тот выстрел не остановил тебя там, в ущелье, возле старого речного русла, ты бы, черт проклятый, совсем бедную девочку затоптал. Я вот только не понимаю, чего это ты теперь так затормозился? Если у тебя вчера сил хватило, то и сейчас их вполне достаточно.

Разве ж мы с тобой давно уже не решили, что ничего иного нам не остается – только еще раз попытаться отыскать Джолли?

Помнишь, когда мы его в тот раз нашли, он так и застыл, обхватив себя руками, в дверном проеме своего домика. И лица у нас обоих были мокры от слез, когда он наконец собрался с силами, пересек двор и обнял меня.

Затем был долгий день. Люди, собиравшиеся в полдень на площади, чтобы поиграть в шахматы, забросили их и потянулись к нашему дому, чтобы подивиться на тебя и послушать наши рассказы о том, что с нами было. Труди – жена Джолли, его жена, с удивлением думал я, женщина, на которой он женился, уроженка мексиканской Соноры, маленькая, с чудесными глазами, с явной примесью индейской крови, с красивыми пальцами пианистки и католическим крестом на шее, – устроила настоящий пир, и мы, беседуя, просидели в саду до самого вечера, когда тени стали совсем длинными. А потом Джолли разыскал где-то в доме свое рогатое седло, притащил его, и ты, Берк, даже позволил ему тебя оседлать. И вы сделали несколько кругов по городской площади. Джолли щелкал языком, что-то кричал, и ты бежал вприпрыжку, испытывая, по-моему, настоящее наслаждение.

А вечером пошел дождь и загнал нас в дом. Все стены там оказались увешаны рисунками Джолли. У него и в прошлые времена была целая коллекция всяких рисунков, а теперь, как я заметил, к ней прибавились разные сценки, запечатленные им во всевозможных лагерях поселенцев. А еще там были столовые горы, заросли гигантских кактусов с плоскими, как весла, листьями и мохнатые юкки. Я обнаружил также зарисовки верблюдов и отдельных частей верблюжьего тела, а еще – отдельных частей человеческих тел, чаще всего он рисовал глаза и руки. Нашел я и портреты членов нашей тогдашней компании – Джорджа, Неда Била и других. В общем, это был некий каталог жизни Джолли. Труди сняла со стены один рисунок – это был мой портрет, – сочувственно на меня глядя, сунула его мне под нос и сказала:

– Ты не расстраивайся, Мисафир. Время никого не щадит.

У Труди и Джолли с трудом получалось общаться на английском языке, однако они прекрасно обходились и без слов, общаясь друг с другом с какой-то удивительной нежностью и немного суетливой предупредительностью – словно постоянно мешая друг другу, но и радуясь этому. После того как Труди легла спать, мы с Джолли еще немного посидели на улице. Над холмами торопливо проплывали прозрачные стада облаков. Ты, Берк, устроился в переднем дворе и лежал, подогнув ноги, немного вымокший, но страшно довольный, и каждый раз поднимал голову, слушая, как шуршат капли, падая с потревоженных ветром ветвей деревьев. И, по-моему, нас обоих охватило странное ощущение, будто мы присутствуем при конце чего-то очень важного.

– Почему хозяйка дома называет тебя Филип?

– Это мое старое имя. Филип Тедро.

– Ты его снова взял?

Джолли мотнул головой в сторону дома:

– Иначе мы не смогли бы пожениться.

– А как же твой хадж?

– Думаю, он по-прежнему считается, пока Аллах слышит мои молитвы.

– Неужели ты их все до сих пор помнишь?

Джолли не ответил, поднялся и предложил:

– Давай-ка лучше посмотрим, насколько ты загнал этого замечательного парня.

И он принялся осторожно ощупывать тебя, Берк. Оказалось, что зубы и суставы у тебя в хорошей форме, а вот вес надо бы еще набрать – Джолли сразу догадался, что ты долго и тяжело болел. Кроме того, он заметил, что ты склонен как бы немного щадить правую ногу, и посоветовал мне более равномерно распределять груз, который тебе приходится нести.

– А твое старое седло, – заключил Джолли, – это полный хлам.

– Я как-то не ожидал такой плохой оценки.


– Но это если ты, конечно, все еще хочешь стать настоящим погонщиком верблюдов.

– Хорошо, вот ты настоящий погонщик, а где же твой верблюд? Куда, черт побери, девался Сеид?

Умер, сказал Джолли. Схватился с более молодым и сильным самцом в период гона, и тот его забил – а все потому, что их вместе заперли в небольшом загоне солдаты из Форта Техон, которые ни черта в верблюдах не понимают. Остальные верблюды как-то рассосались за годы войны. Некоторые сумели сбежать. А некоторых продали. И только Джордж, столь же строго обращавшийся со своим кошельком, как и со всем остальным, оказался единственным среди погонщиков Неда Била, сумевшим отложить достаточно денег и сохранить нескольких своих верблюдов. Какое-то время у него с Джолли даже контракт был заключен на перевозки между тем маленьким поселком, где жил Джордж, рядом с Ранчо Ла Бреа и различными селениями в окрестных горах. Лило первое время им помогал, но потом затосковал по дому и несколько лет назад снова отправился на восток с фургонами переселенцев, с тех пор Джолли ничего о нем не слышал.

– А тебе удалось найти те леса, где каждое живое существо как бы припудрено золотом? – спросил я.

– Может, и удалось, – рассмеялся он. – После войны, когда оживилось шахтерское дело, я примкнул к армии золотоискателей, – Джолли неторопливо раскурил трубку. – Занимался разведкой. Потом стал погонщиком мулов – хотя мулы мне никогда не нравились. Гнусные твари. Мне удалось найти богатую жилу на Саут Пасс, и я некоторое время там прожил – но жила быстро иссякла. А потом мне встретилась Труди, которая весьма настойчиво потребовала, чтобы я от такой жизни отказался.

Вот тут я ему откровенно завидовал. И честно ему об этом сказал.

– Тебе не только Тихий океан увидеть довелось, но и такую жену найти, которая оказалась вполне способна тебя выносить!

– Да, наверное, ты прав. – Джолли улыбнулся этой своей далекой улыбкой. – Видишь ли, Мисафир, все в жизни имеет так много разных сторон и граней, что человеку приходится платить за то, чтобы научиться их видеть. А те, кто уже знает больше, пользуются этим. Они не указывают другим на ошибки, которые те могут совершить в будущем, – не хотят лишать себя удовольствия видеть, как эти ошибки будут совершены.

Да, пожалуй, так оно и есть, подумал я и спросил:

– Ну а чему научился ты?

Он ответил не сразу; сидел рядом со мной, курил и смотрел куда-то этим своим особенным взглядом – будто в далекую даль, – и я, глядя на него, вдруг на мгновение почувствовал, что время сыграло со мной шутку и я как бы снова возвращаюсь в прошлое и становлюсь при этом совершенно другим существом. Если бы в этот миг где-то там, впереди, прозвучал сигнал горна, тело мое само приняло бы решение, что делать: разбить лагерь или поспешно сниматься с места, расседлать верблюда или оседлать его и двинуться куда-то во тьму, на запад, где каждая тень в пустыне встретит меня как друга.

– А научился я тому, – наконец снова заговорил Джолли, – что человеку всегда нужно быть хоть капельку недовольным.

– Ну, это довольно легко, – сказал я. – Я, например, за эти годы понял, что человек, в общем-то, ничего со своим недовольством поделать не может.

Он рассмеялся.

– Но ведь так и должно быть, Мисафир! Если ты слишком многим удовлетворен, это способно привести тебя к мысли, что ты мог бы иметь и больше. Или – что еще хуже – заставить тебя думать о том, каково тебе придется, если все это у тебя отнимут.

– А ты боишься, что у тебя могут что-то отнять?

– Да. Труди.

– Но тогда как же тебе удается сохранить это чувство неудовлетворенности?

Джолли слегка повернулся, чтобы видеть мое лицо, и сказал:

– Я остаюсь здесь.



* * *

То был хороший год. Сомневаюсь, чтобы даже ты оценил его иначе. Мы с тобой, конечно, оба были уже и жизнью несколько побиты, и пообтрепались изрядно, но лучшей своей цели мы достигли и постепенно привыкали к приятной мысли о том, что скоро вернемся домой. Нам всего-то и нужно было помочь Джолли перевезти десять тонн соли по ущелью вдоль русла реки Хилы. Селения шахтеров и старателей в мексиканском штате Чиуауа возникали повсюду на берегах высохших древних озер. Мы возили туда воду, а оттуда соль. Я наполнял свою фляжку водой из рек Колорадо и Ююба, из наполненных весенними дождями arroyos[66], а также порой из очень странных внутренних озер, где на дне лежали огромные морские звезды, еще в древности запертые в камне.

Так мы и сновали с тобой месяц за месяцем туда-сюда, впервые со времен Грейвнека ночуя чаще у очага и под крышей, чем под звездным небом. И это было очень приятно.

А с Труди мы по-настоящему подружились. Когда я построил нам с тобой собственную кривоватую хибару, именно Труди помогла мне получить двадцать акров распаханной и засеянной земли. Я помню, как она стояла подбоченясь и упрекала меня за то, что я погубил все помидоры еще до того, как успел созреть первый урожай, однако я видел, что она, несмотря на это, готова не только и дальше меня терпеть, но и учить всему, сколько бы времени на это ни потребовалось. Она, должно быть, думала, что если я с ними останусь, то и Джолли будет легче здесь. В то лето Труди как раз носила ребенка, беременность протекала тяжело, и в кипящие от полуденного жара часы она все обмахивалась веером и норовила где-нибудь присесть. Потом она раньше срока родила маленькую девочку. Малышка Амелия появилась на свет, когда мы втроем как раз были на соляных копях, и к нашему возвращению девочка уже лежала в колыбельке, похожая на крошечного розового гнома, но сам дом совершенно не изменился, если не считать того, что теперь там господствовало это смешное большеглазое существо. Я быстро привык к ее плачу, доносившемуся до меня по ночам, и мне эти звуки казались вполне подходящей для дома музыкой.

У нее, у малышки Амелии, был пристальный и какой-то нервный взгляд, а также она унаследовала от своего отца подозрительное отношение к самым разнообразным вещам – исключая, пожалуй, только тебя, Берк. Она почти спокойно терпела твое присутствие, а ты почти спокойно терпел, когда она дергала тебя за шерсть на подбородке; между вами словно существовало некое ворчливое перемирие, к которому и вы, и все остальные относились вполне одобрительно.

Появление на свет Амелии сделало Джолли неожиданно суеверным. Он столько раз произносил над ней эти свои ma’ashallahs[67], что люди могли подумать, что таково имя девочки.

Я, конечно, подкалывал своего друга на сей счет, прекрасно зная, что и сам не чужд подобных глупостей. Во-первых, я стал очень осторожен, наполняя свою фляжку или делая из нее глоток воды, словно опасался, что она покажет мне что-то ужасное, способное выпасть на долю маленькой Амелии. Во-вторых, я, поддаваясь требованиям Донована, теперь постоянно молился о том, чтобы ничего не знать о своем будущем и смотреть только в прошлое, вспоминая свою и твою, Берк, юность и те лица, которые в моих воспоминаниях куда больше походили на рисунки Джолли, чем на наши настоящие потрепанные жизнью личности.

Целый год мы с тобой прожили, ни от кого не убегая. Хороший, в общем-то, год. А затем и второй.

Должно быть, как раз к тому времени, как Амелии исполнилось два годика, в городе появились двое старателей, которые рассказывали следующую историю. В течение трех ночей, которые им пришлось провести в далеком ущелье на Солт-ривер, к ним в лагерь наведывалось некое существо, которое они отлично слышали, но не видели. Оно страшно пугало их лошадей, и один из старателей, более суеверный, все убеждал второго, что им ни в коем случае нельзя даже пытаться это загадочное существо увидеть, ибо подобная попытка может стоить им жизни. Однако неведомая тварь продолжала каждую ночь стонать и царапаться под стенами их палаток, и на четвертую ночь любопытство взяло верх над тем из двух друзей, что был посмелее. Они тихонько приподняли полог и в лунном свете увидели… «точно такого же отвратительного ублюдка, как вон тот у вас, хотя даже в возможность существования подобной твари трудно поверить!».

После такого заявления Джолли здорово завелся. Ему и раньше, оказывается, время от времени доводилось слышать, что верблюдов из нашего «верблюжьего полка» замечают к западу от реки Колорадо, но обычно эти сильно приукрашенные рассказы старателей достигали его ушей слишком поздно и были изрядно потрепаны временем. С другой стороны, конкретно эта встреча с верблюдом могла свидетельствовать о том, что один из твоих сородичей, Берк, все же пробрался в самые глубины Территории. Мы тут же вытащили карту и довольно быстро пришли к выводу, что не имеет смысла гадать, куда именно мог свернуть одичавший верблюд, так что самое лучшее – это отправиться туда самим, залечь на берегу Солт-ривер как можно ближе к тому месту, где ночевали старатели и где они видели своего странного ночного гостя, и ждать.

– Только подумай, – в возбуждении говорил Джолли, – а вдруг там не один верблюд, а несколько? Мы с тобой тогда могли бы создать собственный маленький вьючный караван!

Что он собирался делать с этим караваном, я так и не понял. В конце концов, нас было всего двое, настоящих погонщиков, да и ты всегда предпочитал свое собственное общество обществу твоих сородичей.

Однако великая идея создать собственный верблюжий караван уже целиком захватила Джолли и лишь крепла и разрасталась. Мы поймаем верблюда, которого видели эти старатели, а также всех тех, что странствуют вместе с ним, и станем возить грузы на север, на восток и, возможно, сумеем даже получить контракт на грузовые перевозки для железной дороги. А потом и Джорджа из Калифорнии к себе позовем. Я слушал его, смотрел на тебя, и мне казалось, что подобные разговоры тебе совершенно не нравятся.

Не нравились они и Труди. За день до намеченного похода туда, где мы надеялись увидеть этих «диких верблюдов», я чинил протекающую крышу, а Труди вышла, чтобы подержать мне лестницу. Я ужасно боялся что-нибудь уронить ей на голову, но она даже лица не поднимала, когда мимо нее пролетал случайно сорвавшийся с края мастерка комок глины. Она долго молчала, потом вдруг сказала:

– Вот ведь каков этот Филип! Последние два года он и мечтать забыл, что ему когда-нибудь еще верблюд на глаза попадется. А теперь ему трех верблюдов подавай, никак не меньше!

– Он просто очень заводной, Труди. Вряд ли мы и одного-то там найдем.