Без воды

Харлан быстро посмотрел на Крейса и сказал:

– Если они явятся с повинной и честно во всем признаются, можно будет начать разговор и о том, чтобы разрешить дело по возможности мирно.

Нора с усмешкой откинулась на спинку стула.

– Знаешь, Харлан, когда кто-нибудь начинал мне доказывать, что ты у Мерриона Крейса в кармане, я его сразу обрывала, высмеивала и вон выгоняла. Так что ты мог бы сразу мне все это рассказать, как только порог моего дома переступил. До того как речь о печатном станке зашла.

Впервые она заметила на лице Харлана гнев.

– Мне не хотелось спешить, Нора. Я надеялся сообщить тебе об этом… как можно мягче. Нелегко говорить о таких вещах с… со своим другом. Особенно когда твой друг сидит дома, ждет возвращения сыновей, тогда как они совершили преступление и теперь пытаются от закона уйти. Ну а потом я свалился в этом ущелье…

Некоторое время они оба молчали, и молчание это было исполнено такого отвращения, что Норе стало трудно дышать. Воздух проникал в легкие какими-то урывками. Казалось, она уж и забыла, что значит дышать полной грудью. «Бедная Джози! – думала она. – Как ей-то дышится там, в амбаре, да еще и со сломанными ребрами».

– Вот что я вам скажу, – спокойно начала она. – Как вы отнесетесь к тому, что я сообщу по телеграфу каждому из своих знакомых в Кумберленде подробности нашего разговора? Может, тогда моим сыновьям и с повинной являться будет не нужно? А Эммет, как только вернется, опубликует полный и подробный отчет об этих событиях – в том числе и о попытке нашего дорогого шерифа в разгар перевыборов принудить беззащитную мать совершить клятвопреступление и заставить сыновей признаться в том, чего они не совершали!

– Во-первых, – сказал Крейс, – назвать вас беззащитной можно только в шутку. А во-вторых, я сомневаюсь, что мистеру Ларку найдется что сказать по поводу сложившейся ситуации. Если учесть, насколько он сейчас занят в Калифорнии.

– В Калифорнии?

Господи, что еще они придумают? Но Крейс уже взял в руки пиджак и принялся что-то искать в карманах. Наверное, легче было бы обнаружить крупицу золота в полном сите золотоносного песка. Наконец из глубин какого-то внутреннего кармана он извлек сложенный вчетверо листок пожелтевшей бумаги и с преувеличенной торжественностью развернул его. Затем из другого кармана пиджака он извлек очки и надел их на нос. Нора молча следила за его действиями.

– Это письмо, – сказал Крейс, – два дня назад присланное в редакцию газеты «Горн Эш-Ривер» мистером Эмметом Ларком, бывшим жителем города Амарго, Территория Аризона, будет опубликовано в следующем номере.

И он стал читать письмо вслух, а Нора все пыталась представить себе, как эти слова выглядят на бумаге.

«Дорогой мистер Бертранд Стиллс, искренне благодарю Вас за письмо, которое я получил еще в прошлом месяце, но не имел возможности сразу на него ответить в связи с тем, что выехал в Лос-Анджелес, Калифорния. Возможно, вы в курсе намерений мистера Мерриона Крейса, который собирался созвать окружной совет для устранения определенных трудностей, возникших в последние и весьма redoubtable месяцы в Эш-Ривер и других ближайших городах. Я, безусловно, счел бы за честь принять предложение мистера Крейса председательствовать на этом собрании, но чувствую, что обязан сообщить Вам следующее: я надеюсь, что эта поездка в Калифорнию приведет к полной смене места моего места жительства. Хотя, конечно, в ближайшие несколько лет я буду регулярно наезжать в Амарго, дабы в итоге моя семья смогла благополучно со мной воссоединиться. Однако в настоящее время, как мне кажется, мой выход из общины Амарго оставляет меня без адекватной информации, позволяющей решать те важные вопросы, что стоят на кону, и я был бы весьма Вам признателен, если бы Вы оказали мне честь, заняв мое место в совете. С нетерпением жду Вашего ответа в Лос-Анджелесе.

С уважением, Ваш Эммет Сюард Ларк».

– Мой муж этого не писал, – тут же сказала Нора.

– Но ведь письмо свидетельствует о том, что он это сделал, миссис Ларк.

Однако у нее перед глазами буквально стояли выпуклые очертания знакомого слова.

– А не могли бы вы мне объяснить, что означает в этом письме слово redoubtable?

– Простите?

– Redoubtable. Что это значит?

– Как по-моему, «двусмысленный». Или «сомнительный».

– Кто бы ни написал ваше письмо, мистер Крейс, он, похоже, не знает, что означает это слово, а вот мой муж, безусловно, знает. И вы никогда не делали ему упомянутого в письме предложения. И он этого письма не писал.

– Однако это его почерк.

Он протянул ей листок. Текст был напечатан на машинке, но внизу, под словами «с уважением» была чернилами нацарапана весьма витиеватая подпись, в которой можно было разобрать инициалы ЭСЛ: Эммет Сюард Ларк.

– Если это подписал Эммет, то я – Либби Кастер.

– Вот как? – Крейс сел и задумчиво подпер рукой подбородок. – Если бы у нас был какой-то рукописный текст для сравнения… Если бы у нас было… Вот что я вам скажу: если бы у нас под рукой было то письмо, – он осторожно коснулся кончиками пальцев руки Норы, – которое он написал мне в прошлом месяце и в котором искренне обещал – это произошло, когда я был вынужден признаться ему, что мне стали известны некие компрометирующие факты в отношении его жены, – что его газета никогда больше не станет активно участвовать в кампании, связанной с передачей депутатского места от нашего округа. Но, как известно, ваш «Страж» нарушил это обещание, опубликовав письмо Эллен Франсис, так что можно было бы считать и слово, данное мистером Ларком, и его подпись абсолютно ничего не стоящими. Но я очень сомневаюсь, что кое-кому здесь так уж не терпится узнать кое-какие неприятные подробности, содержавшиеся в моей переписке с мистером Ларком – связанные, например, со смертью его первого ребенка и так далее, – особенно если учесть, сколь мало удивления вызвало у Эммета то, о чем я был вынужден ему рассказать. Похоже, он и так это знал. Но, к счастью, наши сегодняшние проблемы с тем письмом мистера Ларка совершенно не связаны, и его можно по-прежнему считать чем-то вроде ложного слуха. Как, впрочем, и поездку мистера Ларка в Кумберленд за водой. Ибо сам-то он все-таки там – и Крейс похлопал по письму, – в Калифорнии.

Нору вдруг охватило знакомое ощущение невероятной усталости. Она и раньше испытывала подобные приступы; как-то раз в Шайенне ей показалось, что вся улица охвачена пламенем, и она все уговаривала себя: не волнуйся, когда все это кончится, ты поедешь домой и немного отдохнешь, а потом на нее вдруг обрушилась густая тьма, и она поняла, что это невозможно, ибо ее дом здесь и он, как все вокруг, охвачен пожаром, так что простое желание отдохнуть – как и многие другие желанные вещи – ей теперь недоступно.

Папа умер, услышала она голос Ивлин. Он умер, и уже давно. А ты единственная, кто об этом не знает.

Как странно – столь внезапно узнавать о подобных вещах. Возможно, если бы это произошло какое-то время назад, у нее еще была бы возможность как-то осознать случившееся и хоть немного к нему привыкнуть, но этот момент был упущен. У Норы возникло ощущение, словно она вернулась в свой лагерь, разбитый в поле, и обнаружила, что он давно покинут и все те люди, которых она ожидала здесь увидеть, разъехались и находятся где-то далеко. Роб, Долан, Тоби, Десма и даже Джози – их следы еще виднелись вокруг на примятой траве, но уже невозможно было сказать, как давно они уехали, и куда, и насколько она от них отстала. Они могли находиться от нее на расстоянии нескольких дней или даже лет пути, и, возможно, ей никогда уже не удастся их нагнать. А вокруг покинутого лагеря раскинулась равнодушная темная равнина, плоская, бескрайняя и абсолютно безлюдная. И эта тьма почему-то полностью лишала ее, Нору, сил, одновременно проникая в каждый предмет вокруг нее и как бы стирая его с лица земли. Она и раньше видела эту темную равнину, но никак не могла вспомнить тот путь, каким можно вернуться обратно. А потом на дальнем краю равнины вдруг вспыхнул в окне одинокий огонек. И вновь стала различимой и гравиевая подъездная дорожка, и крытые шифером крыши; вновь стали слышны ее собственные шаги по дощатому настилу перед домом; и вот она уже у родного очага – в самом эпицентре собственной кипящей ярости. Да, ярость эта никуда не делась. Нора выросла с этой яростью в душе, так пусть она до конца жизни живет в ней, заполняя ее душу до краев. Она ведь прекрасно знает и пределы этой ярости, и ее особенности. Значит, она все-таки сумела сохранить собственное «я».

Нора прижала пальцы к подбородку, чтобы не дрожала нижняя губа, и с некоторым трудом, но все же довольно спокойно заметила:

– Калифорния, должно быть, и впрямь такое чудесное место, как о ней говорят, раз мертвые способны оттуда слать письма живым, хоть эти письма и написаны совершенно незнакомым почерком. Ибо он мертв, мой муж, – что бы в этом вашем письме ни говорилось.

– Мертв? – Крейс повернулся к Харлану: – Шериф, у вас есть какие-то свидетельства того, что Эммет Ларк мертв? – Харлан не отвечал. Он так стиснул пальцами коленную чашечку, что костяшки побелели. – Может, вы его повозку нашли? Или кровавый след? Или его лошадь без всадника прискакала? Была ли хоть какая-то причина, которая могла вызвать у этих парней столько ярости? Ведь они форменную резню на ферме моего друга Санчеса учинили. Столько людей перебили.

– Нет, – с трудом вымолвил Харлан. – Никаких свидетельств я не находил. И вам, черт возьми, прекрасно это известно.

И Нора почувствовала, что ей необходимо посмотреть ему в лицо, чтобы удержаться от слез, даже если он на ее взгляд не ответит. Крейс это заметил.

– Ну-ну, миссис Ларк. Не будьте слишком строги к нашему доброму шерифу. Люди с неясным прошлым из Чарлзбурга и Додж-Сити не так часто поднимаются до высоких постов. И уж, конечно, никогда не бывают переизбраны. А вот люди, которые знают, как обеспечить надежность самой жалкой саманной тюрьмы и как предотвратить побег заключенных, потому что сами не раз бежали из тюрем, весьма полезны. Но им отнюдь не требуется, чтобы в год выборов со всех крыш кричали о том, где они свои умения приобрели. – Крейс улыбнулся Норе. – Но вы-то, разумеется, это уже знаете. Ведь между вами и шерифом нет никаких тайн.

Харлан рванулся и попытался встать, но эта неуверенная жалкая попытка была остановлена кулаком Крейса, опустившимся прямо на поврежденное колено шерифа. Каким-то далеким краешком своей души Нора удивилась действенности этого примитивного метода – но на самом деле ей казалось, что все это происходит где-то в другом месте и с людьми, которых она не знает, даже Харлан, откинувшийся на спинку стула с побелевшим от боли лицом, ей не знаком.

А Крейс продолжал:


– А знаете, кто еще хранит тайны мужчины? Его жена. Смешная это вещь – брак. Я-то лично никогда не находил в браке особого утешения, но со временем понял, что брак порой важнее всех прочих важных вещей в жизни человека – его прошлого, его дружбы. Но он, разумеется, не вечен, что и делает его таким опасным. Ибо под конец столь прочного союза каждый из супругов превращается в склеп, где похоронены тайны его второй половины. Или, если угодно, в некое нераспечатанное письмо, ждущее правильного читателя. Иногда возможность узнать содержание этого письма обеспечивается деньгами. Но гораздо чаще, особенно если душевная рана глубока, вполне достаточно просто вызвать презрение. Ибо ничто так не ранит душу, как неверность. Даже если она не доведена до конца. И, похоже, незавершенная неверность ранит особенно сильно. Вот и представьте себе, как может быть больно жене человека, который не в силах скрыть свою любовь к другой женщине, да еще и замужней. – Харлан, кажется, что-то говорил – кажется, он произнес ее имя, – однако Нора его почти не слышала: ей казалось, что уши у нее забиты какой-то непонятной плотной массой. – Подумайте, как сильно эта оскорбленная жена хочет облегчить душу, доверившись кому-нибудь – хотя бы, например, горничной, – и как эта самая горничная, в свою очередь, облегчит душу, болтая с незнакомыми людьми, и это может происходить как дома, так и где угодно еще, и, может быть, эти незнакомцы окажутся достаточно внимательны и не только угостят ее виски, но и позволят ей говорить сколько угодно. Легко ведь представить, как она скажет: «Господи, да наш шериф просто очарован этой воображалой из Аризоны – ни на шаг от нее не отходит! Жалеет ее. Считает, что должен спасти бедняжку, ведь она и так уже наполовину сломлена, ибо несет в душе такое страшное бремя, как убийство собственного ребенка. Да неужели весь город поверил, что это произошло, потому что она от индейцев пряталась? Неужели кто-то мог поверить, что эта дуреха способна отличить вооруженного индейца от бедняги Армандо Кортеса, который ехал к ней, держа в руках – что? Каравай хлеба, кажется? Боже мой, можете вы себе такое представить? Просто ужас!»

Крейс встал, взял в руки пиджак и заявил:

– В общем, так, миссис Ларк. Если вы думаете, что шериф в этих делах будет на вашей стороне – что ж, ладно. Но я, надеюсь, дал вам возможность усомниться в этом. – Он слегка поклонился Норе. – А теперь я поеду за доктором.

– Как умер мой муж?

– Что за глупости вы говорите, Нора! Он в Калифорнии.

– Я хотела бы знать, как он умер.

– Хорошо, предположим, он действительно умер – но зачем вам подробности? – Крейс снял с вешалки шляпу. – Я был рядом с отцом, когда он умирал – с тех пор уж лет двадцать прошло, – но меня еще долго терзали всевозможные тревоги и страхи. Не холодно ли ему? Не испытывает ли он боли? Думает ли он обо мне? О моих братьях? О моей матери? Был ли он в последние мгновения своей жизни тем же человеком, какого я помню, или же превратился в груду невнятных мыслей, слетевшихся из самых дальних и невероятных уголков его памяти? – Крейс надел пиджак, расправил плечи, поправил воротничок сорочки. – Но я так и не услышал ни одного сколько-нибудь удовлетворительного ответа ни на один из моих вопросов; я лишь испытывал удовлетворение, поскольку честно исполнил свой долг и остался с ним до конца.

– Вы хотя бы этот долг исполнили.

– Ну, если принять вашу точку зрения – а вы считаете, что братья Санчес виновны в смерти вашего мужа, – то вы должны считать, что ваши сыновья тоже свой долг исполнили.

– А как насчет моего долга, мистер Крейс?

– В этом еще нужно как следует разобраться. И сейчас вам как раз и предоставлена возможность определить, в чем же заключаются ваш долг. – Он протянул ей руку. – Поверьте, миссис Ларк, меньше всего на свете я хотел бы иметь дело с какими бы то ни было неприятностями, связанными с вашей семьей. – Рука у Крейса была теплой, и никакой особой неприязни у нее не вызвала. А в лице его Нора заметила нечто вроде слабых следов смирения – словно некогда они вместе совершили страшное преступление и теперь в последний раз предались воспоминаниям, прежде чем навсегда разойтись и больше друг с другом не встречаться. Ей и прежде не раз угрожали мужчины, но она никогда так остро не чувствовала себя похожей на одного из них. – Мое предложение остается в силе. И то, что я вообще его вам сделал – имея в своем распоряжении множество различных способов довести вас до полного разорения, – доказывает, по крайней мере отчасти, сколь высоко я вас ценю. Примерно то же самое я сказал и вашему мужу. Я не испытываю ни малейших иллюзий относительно той формы борьбы, какую вы способны против меня вести, однако борьба с вами – это отнюдь не то, к чему стремлюсь я. Я вовсе не намерен порочить вас и возобновлять ненужные сплетни по поводу смерти вашего ребенка. Мало того, миссис Ларк: меня очень удивило, что сам Эммет вовсе не был удивлен моим сообщением о том, что на самом деле случилось с вашей маленькой дочкой. Ему, похоже, все это уже было известно. Так что я очень прошу вас: еще раз хорошенько подумайте. Если вы откажетесь, все ваши страдания и утраты будут напрасными. На ваших сыновей будут охотиться по всей стране до конца жизни. У вас останется только младший сынишка. А всем нам хорошо известно, как это опасно, когда у тебя один-единственный ребенок. Он, кстати, здорово увлекся стереографом – хоть и видит только одним глазом. Мне думается, он был бы счастлив, если бы со временем получил возможность увидеть воочию хоть что-то из того, что изображено на этих картинках. Причем увидеть обоими глазами. – Уходя, Крейс не сказал «мэм», не поклонился и к шляпе не прикоснулся. Что ж, по крайней мере, честно. Он лишь крикнул уже из коридора: – Идем, шериф!

Еще довольно долго было слышно, как он в темноте готовит своих лошадей. Харлан успел подняться и стоял, опершись о стол. Было видно, что он уже собрался с силами и в состоянии снова посмотреть на Нору. А вот двинуться с места сил у него пока не хватало. «Неужели он ждет, что я подойду и помогу ему?» – подумала она.

– Я сразу хотел тебе рассказать… о том, что утром случилось, – наконец сказал он. – Я правда собирался все рассказать. Просто не успел. Никак не мог начать. Вот и все.

Как странно, думала Нора, с одной стороны, я ощущаю сверхъестественную проницательность, а с другой – замечаю всякую второстепенную ерунду: стертую подушечку пальца на ноге; какой-то камешек, попавший в правый башмак, или еще что-то, колющее ступню; боль в натруженных пальцах ног, потому что весь этот жаркий, отвратительный, принесший ей столько страшных ударов день провела в новых, подаренных Эмметом сапогах, так и не пожелав ему признаться, что они ей малы; мучительно ощущала она, разумеется, и свою застарелую жажду, ставшую уже такой привычной, что о ней и упоминать-то не стоило, поскольку подавить ее было нечем; она также чувствовала некий дискомфорт в животе, пока еще не боль, но нечто такое, что вскоре могло стать болью, ибо кусок жареного мяса явно не пошел ей на пользу и нормально перевариваться не желал; еще ее преследовал запах собственного пота, застывшего под мышками и пропитавшего волосы на голове, а также отвратительная вонь от пригоревшего жира, исходившая от сковородок, которая, скорее всего, будет держаться на кухне еще несколько дней. Каким все-таки удивительным свойством обладает человеческое тело – одновременно фиксировать столько разнообразных ощущений и впечатлений, воспринимая все сразу и по отдельности. Как странно, что ее тело, обладающее подобными способностями, в данный момент совершенно не связывает облик того мужчины, что стоит перед нею, со словами, слетающими с его уст. Вполне возможно, это последние слова, какие она когда-либо услышит от Харлана, и, как ни странно, это слова о Джози.

Джози.

Он сказал, что обязательно позаботится о том, чтобы Док приехал и осмотрел Джози.

– Это неправда, что я испытываю к тебе жалость, – продолжал Харлан. – Я никогда ничего подобного не говорил. Никому. Никогда.

И он, хватаясь за стены, добрался до двери и вышел из дома.

Через некоторое время Крейсу удалось усадить его в седло, и вскоре они оба выехали за пределы того неяркого прямоугольника света, что падал из открытых дверей. Теперь Норе были слышны лишь шаги их лошадей по сухой траве. Она стояла в дверях, понимая, что вот сейчас они едут мимо башенок, построенных Тоби из камней, а сейчас проедут двадцать ярдов вдоль загона для овец и еще тридцать вдоль амбара. Она все еще могла бы попасть в Крейса – даже на расстоянии пятидесяти ярдов и в темноте, – во всяком случае, ее меткости вполне хватило бы, чтобы вышибить его из седла. Ну а потом пришлось бы подойти и выстрелить в упор.

Нора сняла с крючка дробовик, висевший за дверью. Но одно дело взять его в руки и совсем другое – выстрелить.

Если бы она все-таки решилась вскинуть дробовик, то, вероятно, и выстрелить бы тоже решилась. Она достаточно хорошо себя знала и была уверена, что это так. А что потом? Крейс упал бы, потянув за собой лошадь, потом перевернулся бы на живот и попытался отползти в сторону в поисках укрытия, а затем наверняка стал бы стрелять из-за кустов. И, если сразу убить ее он бы не смог, она все-таки постаралась бы вскоре его пристрелить – даже если Харлан окажется на стороне Крейса и станет его поддерживать, а это легко может произойти, ибо кто знает, какие призраки преследуют его всю жизнь, какие дела и долги, известные Крейсу, связывают ему руки? Но вдвоем они ее точно убьют.

Ведь ее-то, черт возьми, некому прикрыть в перестрелке. Не Тоби же открывать стрельбу из своего окошка наверху. И Джози с ее легионами мертвых ничем ей, Норе, не поможет. Или, может, бабушка сподобится? Вот была бы штука – по прошествии стольких лет узнать, что эта старая дама в состоянии не только самостоятельно со своим креслом управляться, но и за руки людей хватать, и, вполне вероятно, стрелять из ружья куда лучше, чем все они, вместе взятые! Впрочем, она, может, еще и летать способна.

Пожалуй, на это стоило бы посмотреть.

Но затем – и Нора отлично это понимала – ее всю охватит холодная волна сожалений, как это обычно случалось после каждой вспышки ее фамильной ярости. Даже если ей удастся уцелеть в подобной перестрелке, как она впоследствии выпутается из этой истории? Оттащит труп Крейса в ущелье? Или сожжет? Или в землю закопает, подняв половицы, а потом снова хорошенько их приколотив? А может, Харлан отправит ее прямиком в тюрьму, откуда еще до конца этой недели ее ночью выкрадут люди Крейса и задушат шнурком; а может, повесят рядом с Десмой, ведь Десма, вполне возможно, уже болтается на виселице из-за пристреленного ею бычка из стада Крейса; и тела их будут медленно качаться, и пряжки туфель будут поблескивать в свете факелов, и все вокруг будут называть их сумасшедшими и шлюхами, а потом станут рассказывать внукам об этих «падших женщинах».

А если она промахнется? Тогда Меррион Крейс наверняка развернет коня и тоже начнет стрелять. А следом за ним, возможно, поднимут стрельбу и его люди, спрятавшиеся в кустах и в любую минуту готовые броситься его защищать.

А если просто позволить ему уехать? Что тогда? В амбаре лежит Джози, невероятным образом сумевшая выжить – и, хочется надеяться, до сих пор живая, – после такого кошмара, который сейчас кажется случившимся давным-давно. А в комнатке наверху мечется в беспокойном сне ее потный малыш Тоби, у которого обритые волосы отрастают чересчур медленно, куда медленней, чем у других людей. А где-то в ночи ее старшие сыновья устроились у костра и пытаются бодриться, передавая друг другу бутылку виски. По очереди спят и по очереди стоят на страже. И все время размышляют о совершенном преступлении – об отнятых жизнях. И о жизнях отмщенных. Горячие головы, наследники Эммета. Ее сыновья-убийцы. Сейчас они наверняка думают о своем отце. И о ней, представляя ее спокойно спящей в родном доме. Возможно, с ними по-прежнему и какие-то из собак. И у Норы перед глазами сразу возник их огромный старый пес, который лежит у костра, положив седую голову на сапог Долана, – нет, тут же поняла она, это совершенно невозможно, ибо даже восторг от того, что все они уцелели в перестрелке, не смог бы заставить эту древнюю дворнягу бежать вровень с уходящими от погони всадниками. Преступниками. Изгоями. Ибо именно изгоями стали ее сыновья, впервые коротая ночь у костра – изгоями им, скорее всего, и оставаться до конца своих дней. Роб и Долан Ларки. История, вполне достойная грошовой книжонки с романтическим сюжетом, которую когда-нибудь в будущем станут читать мальчишки.

Ах, как жаль, мама! Но, по-моему, тут ничего нельзя было исправить, – сказала Ивлин.



* * *

Это были индейцы, твердила она после смерти Ивлин. Пятеро верховых. Она упорно повторяла это, даже когда Эммет вместе с несколькими соседями объехал все вокруг, но никаких следов индейцев так и не обнаружил. Нет, их было пятеро, я уверена, твердила Нора. И это точно были апачи, уж их-то она знает. А иначе зачем бы ей так долго прятаться на кукурузном поле и лежать пластом под палящим солнцем? Да она молилась только об одном: как бы они кукурузу не подожгли.

А все остальное пусть объясняет Док Альменара, решила она, уж больно многие хотели знать, как это ее малютка получила тепловой удар. Попросту перегрелась на солнце. Можно сказать, утонула в жарких солнечных лучах.

Тогда ведь было лето. И они только что построили свой первый дом. Эммет погнал куда-то их овец. Ивлин спала, подвязанная к груди Норы на манер индейских скво. Нора понемногу таскала в дом воду, остро ощущая и собственное одиночество, и уединенность их жилища. Она то и дело посматривала в сторону горизонта и вдруг на вершине гряды заметила всадника. Правда, всего одного. Темноволосого мужчину на пегом коне. Тогда здесь еще не было настоящей дороги, и спуститься к ним на ферму он мог только по извилистой тропе, вьющейся по щеке столовой горы и то и дело исчезающей среди густого кустарника. Между кустов временами мелькала кожаная упряжь и пятнистая лошадиная шкура. А волосы у всадника были точно очень темные. И лошадь пегая. Это апачи, тут же решила Нора. Это слово – апачи – жило в ней давно и точило ей душу, точно некий недуг, особенно после того, как примерно месяц назад отряд конных индейцев совершил налет на одну ферму. Слухи об этом событии и о том, что индейцы там натворили, разлетелись по всей округе, и в Амарго, естественно, тоже; рассказывали, что запах горелого коровьего и буйволиного жира чувствовался за много миль, а страшный пожар, который выл, вздымая тучи пепла, добрался, наверное, и до границ царства мертвых. И пока соседи Норы гадали, когда и кто в следующий раз станет объектом мести разгневанных апачей, столь внезапной и несоразмерно жестокой, сама Нора сидела себе тихонько и думала: несоразмерная месть? Да я бы тоже стала безжалостно вам мстить, если бы моих детей зарезали и бросили под палящим солнцем. Я бы тоже вырезала вам языки и глаза, а внутренности исполосовала.

А все-таки и она когда-то ни за что наказала ту старую индейскую женщину. Обыкновенную старуху, которой всего лишь захотелось подержать на руках маленькую Ивлин, вдохнуть молочный запах ее дыхания, поцеловать пухлые пальчики, сжатые в кулачки, – и, наверное, таково было ее желание всего лишь потому, что ее собственные дети когда-то давно, а может, и вчера, были убиты во время очередного налета на индейское селение. За что же она, Нора, эту женщину наказала? Почему тогда у нее не хватило сердца и ума, чтобы позволить старухе немного поиграть с девочкой?

Когда же она увидела того всадника на пегом коне, то сразу решила: вот сейчас она и придет, моя смерть, которую мне каждый день предсказывали. Ведь именно так и случалось со всеми, кто считал, что вправе пользоваться здесь неограниченной властью. Каждый вечер, проведенный в этих местах, для Норы был полон страха. Кровь бросилась ей в голову, а сама она на несколько секунд словно застыла и тут же, очнувшись, поспешила спрятаться в поле.

Она бежала сквозь высокую траву до тех пор, пока не споткнулась и не упала ничком. Сверху нещадно палило солнце. Прямо перед носом у Норы желтели в траве косточки мыши-полевки. На шее она чувствовала теплое дыхание Ивлин, которое быстро становилось все более частым и судорожным. И вскоре Нора перестала что бы то ни было замечать, лишь с ужасом слушала эти мучительно короткие вдохи и выдохи, время от времени прерываемые жалобным попискиванием. Как ни удивительно, малышка ни разу не закричала и не заплакала. Задрав юбку, Нора с головой накрыла ею себя и девочку, чтобы уж точно никаких звуков не донеслось из той впадинки, где они обе притаились. Вскоре где-то возле их дома послышался стук копыт. Потом какой-то человек крикнул: «Эй, хозяева!» – почему-то по-английски, и Нора догадалась, что это он нарочно, что он просто хочет выманить ее из дома. Он все продолжал кричать, но голос его казался ей незнакомым – она тогда совершенно обезумела от страха, да и воображение рисовало ей самые ужасные картины.

К тому времени, как этот человек уехал, у Норы от жары полопались все сосуды в глазах; они были красные, словно налитые кровью. Ивлин стала прямо-таки обжигающе горячей и беспокойно металась, забывшись лихорадочным сном.

Лихорадка у нее не прошла ни к вечеру, когда вернулся Эммет, ни к следующему утру. Примчавшийся утром Док Альменара первым делом раздел девочку и некоторое время подержал ее в тазу с холодной водой, заботливо поддерживая рукой головку с пучками младенческих волос и время от времени поливая ее водой. Норе он не разрешил даже прикасаться к дочери, разве что понемногу смачивать ей тельце прохладной водой. В последние часы своей жизни Ивлин, хоть и была по-прежнему горячей, как раскаленная плита, вдруг стала похожа на себя прежнюю. Крошечное личико вновь стало серьезным, даже суровым, и кулачки выглядели раз и навсегда сжатыми в приступе необъяснимого гнева.