Без воды

– Ну ладно, – сказал он, – на городские сплетни и впрямь не стоит обращать внимание – все это чепуха. Признаюсь честно: до вас я заезжал к Десме Руис, и она, в частности, весьма сожалела, что не смогла обеспечить вас обещанной лосятиной. Впрочем, она высказала мне и немало других сожалений, гораздо серьезнее. А этот кусок мяса, между прочим, она послала – просила вам передать и сказала, что это лосятина, но посмотрите вот здесь, где шкура опалена? Это же клеймо! Куда больше похоже на бычка, причем, вполне возможно, одного из моих. – Крейс еще что-то говорил, но Нора больше его не слушала. Съеденный кусок мяса словно завис у нее в пищеводе, вращаясь и царапая стенки; в какое-то мгновение ей даже показалось, что мясо попытается самым прискорбным образом вернуться обратно, как это только что пытался сделать томатный сок. К счастью, когда ей наконец удалось подавить тошноту, Крейс уже переключился на Харлана и задушевно с ним беседовал.

– А ты знаешь, что у Десмы мать до сих пор жива? В Оклахоме проживает. Ей девяносто четыре года.

– Благослови ее Господь, – буркнул Харлан. Он был пьян.

– Представляю, сколько она всяких историй знает. – Крейс откинулся на спинку стула и с энтузиазмом потер руками ляжки. – Моя-то родная мать умерла, когда ей всего тридцать было, но даже ее истории могли человеку все нутро наизнанку вывернуть.

– Что ж, пусть она сегодня ночью спит да прислушивается, – сказала вдруг Нора.

– Кто? – удивился Крейс.

– Десма. – Нора помолчала и пояснила: – Иначе, если с ней что-нибудь ночью случится – скажем, лось во двор забредет, или бычок, или еще кто, – вы будете последним, кто ее видел.

– Сильно в этом сомневаюсь, миссис Ларк. Нынче много разных людей ездит по той дороге, что пролегает в каньоне, – и в Амарго, и из Амарго.

– Мне известно, что это вы послали своих верховых, чтобы их лошади Десме весь огород вытоптали и ограду разрушили.

– Что это вы такое говорите, миссис Ларк!

– Точно так же вы кого-то из них прошлой ночью и к нам на ферму послали – велели затоптать наш ручей и лишить нас последнего источника воды. В общем, лучше бы сегодня с Десмой все было в порядке, мистер Крейс. Потому что я поклянусь перед судом, что вы, будучи здесь, в присутствии нашего шерифа признались, что вам кое-что об этом инциденте известно.

– Да никого я не посылал к вашему ручью, миссис Ларк, и воды вашей не трогал! – Крейс оценивающе посмотрел на Харлана. – Вот и шериф того же мнения. И потом, сколько уж раз было, что он что-то там слышал или видел, а потом напрочь об этом забывал?

Нора вдруг поймала взгляд бабушки, сидевшей у противоположной стены. Лицо старой женщины было мрачно. Она явно испытывала сильнейшее внутреннее раздражение, глядя на Крейса. И хмурила брови. Да-да, по-настоящему хмурила брови! Нора была потрясена. Бабушка не просто сердито смотрела на Крейса, но и грозно хмурила брови!

Тоби притих. Нора подтолкнула его:

– По-моему, тебе давно пора спать.

Он посмотрел на нее, потом на Крейса и снова на нее. Ему явно хотелось стать свидетелем того, что прямо сейчас, у него на глазах начинало происходить на кухне, но он понимал, что все сложные ситуации всегда разрешаются только в его отсутствие.

– Еще чуть-чуть, мам.

Нора покачала головой и снова велела ему идти спать. Но Тоби продолжал сидеть, и тогда Крейс, положив руку ему на плечо, сказал:

– Позвольте молодому человеку остаться, миссис Ларк. Это ведь и его касается. И, возможно, больше, чем кого бы то ни было.

Вдруг бабушка, одним быстрым движением выбросив вперед руку, крепко схватила Тоби за плечо. Движение было столь же молниеносным, как бросок гадюки, и Нора едва успела его заметить, а если б не успела, то, наверное, никогда б не поверила, что бабушка способна так ловко действовать руками. Однако на плече Тоби были отчетливо видны пять стиснувших его худых пальцев с зеленоватыми венами-ручейками. Бабушке пришлось еще и сильно наклониться, чтобы схватить мальчика, однако она отнюдь не свалилась с инвалидного кресла бесформенной кучей, как могла бы предположить Нора, а держалась прямо и уверенно – должно быть, именно потому, что опиралась о плечо Тоби. Тот смотрел на ее руку с радостным удивлением – видимо, ему казалось, что сегодня у них на кухне собралось все волшебство мира.

Потом он повернулся к Норе, но смог вымолвить лишь:

– Мам…

– Да, я вижу.

Какие-то звуки рвались из горла бабушки. Мм-хн-н. Ее рот судорожно кривился. Мм-хн-н. «Идем со мной» – вот что она хочет сказать, догадалась Нора.

Тоби ласково стиснул в ладошке бабушкины худые пальцы, встал и, обнимая ее за плечи, помог ей усесться поудобнее. Однако она по-прежнему не выпускала загорелое плечико мальчика, нежно поглаживая его скрюченными пальцами.

Когда Тоби удалился, катя бабушку перед собой, остальные довольно долго хранили какое-то оцепенелое молчание. Нора как раз обдумывала, под каким бы предлогом выбраться из дома и сходить в амбар, когда Крейс снова заговорил:

– Насколько я слышал, «Страж» не выходит с тех пор, как исчез ваш муж?

– Выходит. Им мальчики занимаются.

– Ну да, разумеется, чтобы публиковать сводки погоды, требуется куда меньше рабочих сил, чем на публикацию всяких фальшивок.

Нора разозлилась:

– Мы фальшивок не печатаем!

– Да ладно.

– Возможно, вас, мистер Крейс, и не устраивает то, что вы читаете в нашей газете, но, Господь свидетель, я всегда была за публикацию серьезных материалов. Во всяком случае, ни одна из наших статей лжи не содержит.

Крейс некоторое время молчал. Казалось, он и впрямь серьезно обдумывает ее заявление.

– Но в последнее время вы почти ничего стоящего не печатаете, – сказал он.

– Отрицать не стану. У нас действительно не хватает пишущих людей.

– И тем не менее, – продолжал Крейс, – такое крупное издательство, как «Вашингтон Пресс», продолжает тянуть у вас из кармана денежки.

– Это бремя мы несем так давно, – сказала Нора, – что уже вполне привыкли.


– Вот что меня всегда просто поражало. Как можно привыкнуть к проекту, который с первого часа существования стоит своим создателям все больших и больших затрат вместо того, чтобы приносить им прибыль? Вы получили печатный станок и вместе с ним достаточно большой долг, записанный за его прежним владельцем, изрядным умником, который ухитрился обманом всучить станок вам, понимая, что для него самого это последний спасительный выход. В вашем случае тот банк во Флэгстаффе… ладно, теперь-то уж вы наверняка свой печатный станок выкупили, но ведь для типографии и редакции газеты необходимо помещение. Нужны люди, которые будут работать на этом станке. Нужны бумага, краска, чернила. Если вы серьезно относитесь к этому предприятию, то вы уже дважды за этот станок переплатили, ибо каждые несколько месяцев он требует ремонта. Механизм изнашивается. Рабочие узлы нуждаются в смазке. А между тем новые печатные станки куда лучшего качества давно уже делают в Чикаго; скорость их печати в два раза выше вашего. Вы же по-прежнему продолжаете бросать деньги на ветер, вы буквально истекаете деньгами, как истекает кровью свинья, зарезанная к воскресному обеду. Но этого мало! Оказывается, еще и крыша протекает! Или окно разбито! И деньги утекают, как вода. Не говоря уж о потере душевного спокойствия.

– Что ж, – сказала Нора, – вижу, что вы прекрасно в этом разбираетесь, поскольку постоянно имеете дело с «Горном».

– Не могу сказать, что постоянно имею дело с этой газетой, миссис Ларк. Она ведь, по-моему, в Эш-Ривер выходит?

– Разумеется. И на ее страницах вы предстаете всегда в самом выигрышном свете.

– А разве я этого не достоин?

Он внимательно посмотрел на нее. Интересно, подумала Нора, может, стоит рассмеяться прямо ему в лицо? Ведь это он, похоже, так шутит. Делает вид, будто «Горн Эш-Ривер» без его участия превратился из жалкого листка, выпускаемого поселением старателей, в грозный боевой молот, каким он является сегодня. Она отлично помнила тот день, когда Крейс впервые оказал «Горну» существенную поддержку. Эммет тогда как раз ездил в Эш-Ривер за типографской лентой. В «Горне» появилась фотография Мерриона Крейса и Бертранда Стиллса – они стояли рядом и сияли такими искусственными улыбками, что, по словам Эммета, можно было подумать, оба боятся не успеть вовремя добежать до уборной.

– Я полагаю, чтобы держать скот, требуются примерно те же расходные статьи, – сказала Нора. – Покупаешь телку – но ее нужно где-то поить и где-то пасти. А чтобы ее пасти и защищать от волков, нужно нанять людей. И тут она заболевает, подцепив «черную ножку», и умирает – ну, и какой доход она успевает за это время принести? Никакого. За нее с тех пор, как она с мычанием появилась на свет, приходилось только платить.

– Между прочим… весьма справедливо… отмечено, – заявил Харлан заплетающимся языком. Он был весь в поту, как больной холерой, и Нора чистой тряпицей вытерла ему лоб.

Крейс сидел, чуть наклонившись над столом и выбросив перед собой одну руку.

– И все-таки между выпуском газеты и разведением скота большая разница, – сказал он. – Скотоводство – дело вообще ни на что не похожее.

Явно ожидая реакции на свои слова, он снова сел поудобнее, но нужный ответ словно ускользал от Норы. Ей казалось, что торговля скотом все-таки очень похожа на любой другой бизнес.

К тому же ее все сильней начинало тревожить состояние Харлана. Она уже и так совершенно завралась, сказав, что Джози поехала за врачом, и вынуждена была себе напомнить, что Джози здесь совершенно ни при чем; девочка абсолютно не виновата в том, что здесь сейчас происходит – как, впрочем, и почти во всем, что она, Нора, без конца ставила ей в вину. Бедная Джози! Сейчас небось дрожит от холода и боли в темном амбаре. Слава богу, шея у нее, кажется, все-таки не сломана. А Док Альменара преспокойно спит у себя дома и не подозревает, как он он здесь необходим. Ведь никто за ним так и не поехал…

– Мистер Крейс, если вы не хотите, чтобы наш шериф умер у вас на глазах, то вам, по-моему, самое время съездить за Доком, а не делать вид, что состояние Харлана вас совершенно не волнует.

– Хорошо, но давайте все же дождемся возвращения мисс Кинкейд, – сказал Крейс.

О господи! Наверное, все-таки следовало раньше все рассказать. Почему бы, собственно, и нет? Объявить перемирие, прервав этот невольно возникший опасный спор, и просто сказать: я оставила раненую девушку в амбаре, чтобы не расстраивать маленького сына, и уж теперь-то у вас, мистер Крейс, хватит порядочности, я надеюсь, чтобы немедленно поехать за доктором. У него, похоже, вполне мужской характер, так что он, скорее всего, поедет.

Однако Крейс остался верен себе и снова заговорил:

– Знаете, моя матушка однажды пошла к предсказательнице. К настоящей. Это еще в Лондоне было. Мать была из семьи портового трудяги и замуж за моего отца вышла, когда ей всего шестнадцать исполнилось. В общем, пошла она к цыганке, которая в тяжелую минуту роженицам и молодым матерям помогала, и спросила у нее, что выйдет из того ребенка, которого она носит во чреве. И цыганка сказала, что если я к десяти годам не умру, то стану королем. Представляете? Молодая девчонка, дочка докера, и ей такие вещи говорят! Естественно, она восприняла эти слова буквально и, ликуя, помчалась домой по узким темным лондонским улицам, чтобы поскорей сообщить моему отцу, уже тогда полуслепому: «Альберт, наш сын будет королем!»



* * *

– А мой отец – при всех его недостатках: любви к виски и состязаниям в дартс, – был человеком мягким, уступчивым, легко поддающимся влиянию. И потом он всегда был готов доставить удовольствие моей юной матери, поскольку весьма болезненно чувствовал ту двадцатипятилетнюю пропасть, что их разделяла. Он всегда обращался с матерью так, словно она случайно спустилась к нему с небес, но толком этого так и не осознала, а потому в любую минуту может и улететь.

Короче, они приняли за чистую монету утешительную ложь насчет моего великого будущего, преподнесенную матери той цыганкой. И до того дошли, что стали людям об этом рассказывать – хотя те не особенно-то их в этом заблуждении поддерживали, да смилуется над ними Господь. И эти два сумасшедших католика, мои отец и мать, ходили туда-сюда вдоль причалов и толкали перед собой самую лучшую детскую коляску, какую только сумели купить или украсть, и в этой коляске был я, разодетый так, словно я вообще из другой семьи. Ей-богу, дамы частенько подходили к моей матери и спрашивали, у кого это она нянькой служит. Вот какая замечательная была у меня коляска. Но моя мать от таких вопросов ни разу не смутилась, не дрогнула, да ей и вообще не было свойственно чего-то стыдиться. Глазом не моргнув, она смело отвечала дамам: наш сын будет королем. И отец ей это позволял. Он вообще во всем ей потакал, что, конечно же, дорого ему обходилось, поскольку приятели в пабах откровенно над ним издевались. А потом родились мои братья, и они всегда донашивали мои старые башмаки и потрепанные свитерки, из которых я вырос. В то время как я красовался в новых джемперах, новых шапках и в новых блестящих башмаках. И гулять меня водили в те же парки, что и детей джентри, потому что мать вбила себе в голову, что единственная возможность для ребенка из такой бедной семьи, как наша, стать королем – это жениться на принцессе. Вот в полном соответствии с собственной логикой она и старалась держать меня поближе к дворянам, уверенная, что предсказание цыганки непременно сбудется. Когда она умерла, мне и девяти лет не исполнилось – и более всего ее, должно быть, ужасала мысль о том, что вместе с ней погаснет надежда на мое великое будущее. Ведь мой отец, хоть он и очень ее любил, был человеком простым и начисто лишенным честолюбия, так что вряд ли можно было рассчитывать, что теперь, оставшись один с четырьмя детьми, он станет заботиться только о моем будущем. Подозреваю, немало ночей он провел без сна у постели жены. И дал ей немало неосуществимых обещаний.

Долгое время, разумеется, эти обещания так и оставались неосуществимыми. Мой отец был простым учителем, и мы в конце концов настолько обнищали, что стали получать пособие по бедности – куда уж дальше от честолюбивых планов моей матери. Мне было лет двенадцать, когда я в полной мере почувствовал, какую тяжкую ненависть питают ко мне мои братья. Они так никогда мне и не простили – таких вещей дети никогда не прощают, – что родители ценили их гораздо меньше, чем меня. Иной раз мы дрались, как самые настоящие варвары. Приходили домой черные от грязи, в засохшей крови. Порой тот или иной фермер, обнаружив, что мы устроили очередную потасовку у него в амбаре, за уши нас домой приволакивал и говорил отцу: «Альберт, неужели ты ничего не можешь поделать со своими малолетними чудовищами?» Бедный мой отец! Обливаясь слезами, он чинил одежду, которую мы в драке порвали, и часто повторял, что никогда уж не женится вновь, ибо во всем христианском мире больше не найти такой замечательной женщины, какой была наша мать. Хотя я лично сильно подозревал, что в христианском мире не нашлось бы ни одной женщины, которая согласилась бы иметь дело с такими ублюдками, как я и мои братья, даже если наш отец и был бы для нее самым нежным и добрым мужем на свете.

В четырнадцать лет мне было предложено стать грумом у лорда Элсуорта и перебраться в его поместье, находившееся в Девоне. На эту работу обычно цыган нанимают – так что мы сразу и от всей души друг друга возненавидели, тамошние цыгане и я. Они меня – за то, что со мной гораздо лучше обращались, а я их – потому что к этому времени стал стыдиться всех этих разговоров о моем «королевском будущем», и мои братья, кстати, никогда не давали мне об этих предсказаниях забыть. В общем, я был готов обвинять всех цыган на свете за то, что однажды их соплеменница так безжалостно солгала моей бедной покойной матушке ради десяти центов и возможности посмеяться.

А все-таки мы с цыганами ухитрялись как-то уживаться – ради лошадей. Ах, какие это прекрасные были животные! На конюшне у лорда их было тридцать, и господа приезжали издалека, с севера, чтобы только посмотреть на них. Они и рассматривали их, и хвалили, и верхом на них катались. С ними и дамы приезжали, и все они были такие красавицы и так восхитительно одеты, что можно было просто ослепнуть, если больше минуты на них смотреть.

Особо хорошим наездником я никогда не был. Люди говорили, что я слишком крепкий, коренастый, и ляжки у меня чересчур толстые – среди лошадников все это означает просто «жирный». Что это вы улыбаетесь, шериф? Уж вам-то известно, что я имею в виду.

Лорд Элсуорт был человек хороший, но до того на лошадях помешанный, что, если ему удавалось загнать вас в угол, он мог хоть весь вечер без передышки о жеребцах и кобылах рассказывать. Но столь же сильно он любил и карты, да и к спиртному был неравнодушен, а такие вещи никак нельзя смешивать. В общем, когда его дела пошатнулись, ему пришлось продавать своих лошадей – вот потому-то я и оказался сперва на корабле, плывущем через океан, а потом и в Техасе с выводком молоденьких кобыл, которых лорд Элсуорт продал одному скотоводу, мистеру Сэму Мулвани. Кобылы были каурые и серые и ничуть не боялись ни волн морских, ни качки, а на других пассажиров и внимания не обращали. Мой отец в связи с моим отъездом совсем раскис – когда-то он потерял в Америке братьев и хорошо представлял себе, что она, Америка, способна сделать с таким юнцом, как я. Он вдруг вспомнил мечты моей матери и все твердил: помни, Меррион, помни, Америка королей-то не больно жалует; многие пытались там королями стать, да только никому из них это не удалось, помни об этом.

В общем, я должен был доставить кобыл в порт Галвестон и сразу вернуться домой.

Но затем был Техас, миссис Ларк. Техас в 1858 году – господи, какое же это было потрясающее место! Бескрайние и совершенно безлюдные просторы, заросшие травой, запах лошадей и дождя, серо-зеленое небо, толпы молодых людей, у которых кровь так и кипит, а вокруг только и разговоров, что об отмене рабства, о Соединенных Штатах и о сецессии[64]. Едва я ступил на этот берег, как сразу понял: обратно я никогда не поплыву.

Я брался за все, старался сойтись с самыми разными людьми. С золотоискателями, стремившимися попасть в Калифорнию. С предпринимателями, мечтавшими проложить дороги через эти бескрайние прерии. Но результат каждый раз был самый ничтожный, и меня уносило все дальше и дальше от побережья. Я работал и в салунах, и в конторах, что занимались определением количества металла в руде. Я даже некоторое время на телеграфе работал. Недолго был колесным мастером в Сент-Джозефе. А потом мистер Сонни Астерфилд привел меня в «Пони Экспресс» и предложил поработать курьером-почтальоном. В мире нет более опасной работы, сынок, сказал он мне, но если первый год продержишься, то, считай, что прожил его за десятерых.



– Но разве не в этом смысл жизни? – спросила Нора. – Жить и чувствовать, что живешь за десятерых?

– Что-то вы нервничаете, миссис Ларк. У вас все в порядке? Или, может, вы кого ждете? Надеюсь, я вам еще не слишком надоел? Нет? Спасибо. – И Крейс тут же продолжил свой рассказ: – В общем, год я для них курьером служил. Несешься сломя голову, одно назначение за другим, лошадей загоняешь и меняешь, скачешь так, что зубы во рту дребезжат, чуть не вылетают. Но выдержал – и в основном потому, что все время думал: ничего, голова цела и при мне, ну а тело пусть себе дальше мчится, а я его нагонять буду, чтобы вновь целым стать. Так что, когда индейцы из племени шайенн или племени Ворона из-за деревьев покажутся, я буду смотреть прямо перед собой и думать: я же сейчас не здесь, а там, вон в той роще хлопковых деревьев, на том далеком холме, на следующей железнодорожной станции, так что видят они не меня, а только мой призрак, значит, скоро плюнут и уйдут.

Именно на этой работе я научился ценить тайны. Раз в несколько дней по вечерам, проткнув натертые седлом мозоли, я позволял себе маленькое удовольствие: доставал из почтовой сумки какое-нибудь письмо, но только одно-единственное, которое я порой выбирал часами, изучая почерк на конверте. Я даже коня своего спрашивал: «Ну, что нам сегодня выбрать? Любовное письмо или «семейные новости»? Затем я аккуратненько вскрывал верхний клапан конверта и, сидя у костра, читал письмо вслух. Люди писали о своей здешней жизни и хотели, чтобы их близкие, живущие в других местах, узнали о ней как можно больше. Джон, твоя сестра идет на поправку. Салли, мы с мамой очень за тебя рады. Тим, вчера умер твой папа, – такие письма всегда были самыми странными. Я первым узнавал горестную весть из чьей-то чужой – не моей собственной! – жизни, а бедный Тим где-то там впереди еще жил спокойно, будучи уверенным, что его отец по-прежнему топчет зеленую траву в этом мире. И вскоре я поскачу во весь опор, привезу ему это письмо, и он узнает горькую правду – а мне будет казаться, что сама темная ночь, раскинув крылья, летела за мной подобно плащу, а свод небесный у меня над головой был поистине безграничен.

В Сан-Франциско я передавал привезенные письма начальнику почты, отправлялся в одно уютное местечко в Чайна-тауне, там усаживался с трубкой и думал о доставленных письмах. Мне представлялось, что я сосуд, хранящий тайны чужих людей, которые живут далеко отсюда и даже не подозревают, как много мне известно об их личной жизни. А интересно было бы узнать кого-то из героев этих писем на улице, думал я. Подойти к нему и сказать, например: «Чарлз, я вез письмо от твоей любовницы. Может, твоей жене любопытно было бы об этом узнать?» Удивительно мощное чувство. Ведь тот, кто знает твои тайны, и тебя самого знает как облупленного – а кому это понравится? Никому. Никто не хочет даже представить себе, что какой-то незнакомец вдруг взял да узнал всю твою подноготную.

В итоге я с этой работы ушел, почувствовав, что знаю о мире куда больше, чем это возможно для одного человека.

Да, верно, миссис Ларк: это было поистине пленительное чувство, благодарю вас. Именно так. Наверное, я мог бы всю жизнь заниматься подобной работой. Но тут как раз появился телеграф, потом началась война, и я перебрался на север, где некоторое время занимался охотой на буйволов. Вот уж действительно чертова работа! И самое неприятное в ней было то, что люди, которые этим занимались, были все какие-то безрадостные, безрассудные и холодные; да и вообще, что это за жизнь – торчать в убогой мрачной хижине с обожженными раскаленной винтовкой руками, а под ногтями и в волосах у тебя засохшая буйволиная кровь.

Как вы там, шериф? Вы что-то побледнели. Просто не представляю, отчего это мисс Кинкейд так задержалась. Хорошо, ждем еще буквально пару минут, и я еду за доктором.