Без воды

– Просто Али свинину не ест, – объяснял ему Джордж.

– Ну-ну. Может, ему еще и кружевную салфеточку стелить, как какой-нибудь герцогине?

Мало какой обычай мог настолько не подходить для подобного похода, однако есть свинину Джолли упорно отказывался. Из-за этого только за первую неделю он, по-моему, похудел фунтов на десять. Я, помнится, замечал, как он украдкой смахивает со стола в карман хлебные крошки, надеясь подманить куропатку. Одежда болталась на нем как на огородном чучеле. Несколько раз ему все же удавалось поймать птичку, и он пытался поджарить ее, подвешивая над нашим общим костром, пока не видит Эб. Но в итоге получалось, что Джолли то подвешивал ее, то прятал, то снова подвешивал, пока она чуть ли не обугливалась, хотя там и так-то есть было особенно нечего. Но Джолли с таким наслаждением обсасывал каждую обгорелую косточку, словно она была сладкой, как жареная печенка.

Итак, Джолли не признавал ни свинины, ни виски, ни азартных игр, ни развлечений со шлюхами – все это вызывало к нему недоверие со стороны солдат, и в первую очередь самого Шоу. Но и на это Джолли было плевать. Его слабостью была лишь любовь к одиночеству и чистым листам бумаги. Даже в пути он, положив пачку бумажных листков на колени, продолжал что-то рисовать. С моего места в хвосте каравана мне были видны только какие-то темные дорожки, проложенные карандашом на бумаге, но при ближайшем рассмотрении там оказывались целые миры. Закаты. Долины. Дороги, по которым движутся караваны. Руины какой-то заросшей усадьбы.

– Где он этому научился? – спросил я у Джорджа.

– Когда ездил с турками.

– А я думал, что все вы, ребята, турки.

Довольно скоро я узнал, что, если назвать Мико турком – тебе точно конец. А вот Джордж, похоже, не возражал.

Джолли молился, поднимая ладони вверх – в точности как мой отец; но в те времена насчет молитв он полностью полагался на Лило, и тот подсказывал ему, когда и как часто следует молиться. Странно было видеть, как неукротимый Джолли слушается советов мягкого и тихого Лило. Но Лило, оказывается, с детства был приучен молиться правильно и хорошо знал, как именно нужно поклоняться Богу, тогда как Джолли при всей своей глубокой вере никак не мог полностью на себя положиться. Еще совсем ребенком ему удалось вырваться из-под опеки какого-то турецкого торговца и сбежать от него. Впрочем, детали этой увлекательной истории зависели от того, кто ее рассказывал: Мико, например, считал, что Джолли был украден, а Джордж утверждал, что сбежал он по своей воле. Он вырос как бы в окружении нужной ему религии, но никогда как следует ее не понимал – ведь все молитвы были на арабском языке, а его Джолли знал гораздо хуже турецкого, да и на турецком он едва-едва научился читать. В общем, как рассказывал мне Джордж, он старался подражать другим и, как они, молился, касаясь лбом своего коврика и точно в то время, которое называл ему некий прикованный к постели старец; затем он велел Джолли совершить хадж вместо него. Об этом человеке – кем бы он ни был – Джолли никогда и никому не рассказывал. Но именно благодаря посещению Мекки и образовалась первая часть его настоящего имени – Хаджи, то есть совершивший хадж, навсегда связав его с Богом, которому он поклонялся издали. После этого его вера стала наконец принадлежать ему самому. Найдя своего Бога, Джолли затем отправился на поиски серебра. Кое-что ему удалось раздобыть в Сирии, но при дележке его бессовестно обманули. И тогда он стал искать разные другие вещи – золото, редкие минералы, соль. А нашел войну. Война началась на побережье, а затем охватила и весь Алжир, и Джолли верхом на своем Сеиде сражался на стороне французов. Через год после этих кровавых событий ему стало известно, что торговцы верблюдами отправляют караван как раз в те места, где он родился. Так он вновь оказался на родине и узнал, что мать его умерла, а кузен Мико обанкротился. Мико, кстати, был страшно огорчен теми переменами, каких от Джолли потребовала жизнь на чужбине.

Однако все это время Джолли как-то умудрялся идти вперед по тому пути, который, как он чувствовал, был ему указан Аллахом, и полагал, что движется в правильном направлении – за исключением тех случаев, когда его охватывал ужас от осознания собственного невежества. И тогда он сразу невероятно мрачнел и темнел лицом.

– Вот было бы ужасно, – как-то ночью признался он Джорджу, когда их дружба еще только зарождалась, – прожить всю жизнь, считая себя истинно верующим, и лишь на пороге смерти обнаружить, что абсолютно все делал неправильно!

Вскоре после этого разговора Джолли стало известно, что на судне «Сапплай» прибыл некто Генри Конститин Уэйн, который ведет разговоры об отправке верблюжьего каравана в некие совсем иные пустыни. И Джолли решил отправиться туда, ибо так и не мог до конца отделаться от ощущения, что молитвы свои произносит неправильно, а совершаемые им ритуалы осквернены отсутствием чего-то очень важного – и чем дальше странствия уводили его от тех людей, которые знали, как все это нужно делать, тем осторожнее становился он сам.



* * *

Казалось, мы провели в пути целую вечность, а на самом деле уже через несколько дней, двигаясь на северо-запад, оказались в селении Форт Грин, представлявшем собой ряды крытых соломой саманных бараков. Местный конюх-индеец смотрел на нас с таким равнодушием, словно ему давным-давно было предсказано, что через ворота его форта пройдет вереница этих горбатых животных с колокольчиками на шее. Так нас приветствовали весьма редко, и мы были даже несколько разочарованы. Форт Грин, расположенный в горной местности, выглядел суровым и каким-то заброшенным. Особенно этим огорчен был Мико. Прогуливаясь вместе со мной на закате по вершинам холмов, он все всматривался в каменистые щербатые пустоши и далекие столовые горы, а потом со слезами на глазах швырнул шапку оземь и воскликнул:

– Неужели все здесь такое, мисафир?!

Я сказал, что, видимо, да, и прибавил, что мне эти горы кажутся просто грандиозными. Но Мико моих восторгов не разделял.

– А где же люди? – с тоской спрашивал он. – Где les grandes cites?[30]

«Зачем ему эти grandes cites?» – думал я. Все крупные города вспоминались мне в основном как паутина мрачных шумных вонючих улиц, на которых великое множество мертвых.

– Я думал, вы родом из пустыни, – сказал я, и Мико тут же взвился, буквально испепелив меня гневным взглядом:

– Я родом из Смирны, мисафир! Из Смирны! Ты хоть представляешь себе, что такое Смирна? – Увы, я об этом ни малейшего понятия не имел, и Мико еще сильней разъярился: – Это город, мисафир! Великолепный город на берегу моря. В порт Смирны прибывает множество кораблей, а дома на окрестных холмах так и сияют огнями. А это… – он презрительным жестом обвел бесплодную пустошь, раскинувшуюся у нас под ногами. – Разве здесь есть нечто подобное?

Этого я тоже не знал, но предположил, что нечто похожее должно быть в Сан-Антонио. И уж наверняка в Нью-Йорке. А еще, возможно, в Калифорнии. Но пока что вокруг были только убогие дороги с разбитыми колеями да кое-где оазисы, зеленеющие за счет подземных ключей; еще я порой видел, как мимо скользят души мертвых, но они всегда были в поиске, всегда преследовали некую цель – кого-то или что-то, чего увидеть не могли.



* * *

Ты, Берк, возможно, помнишь, что, пока мы стояли в Форт Грин, через него прошли две армейские роты?

Так вот, первой, кавалерийской, ротой командовал капитан Ли Уолден. Он вел ее к Льяно Эстакадо, где ей предстояло быть наголову разбитой команчами. Джолли только глянул на него и сразу сказал: «Ну и клоун! Из-за него сегодня ночью у нас будут большие неприятности». С Джолли такое иногда бывало – он прямо-таки с точностью предсказывал человеческие беды. Так люди, страдающие ревматизмом, предсказывают дождь, потому что у них суставы начинают ныть. Ну и, конечно, стоило Уэйну и Уолдену отправиться на близлежащую ферму, чтобы поужинать «как цивилизованные люди», как остальные новоприбывшие собрались вокруг здоровенной бутыли с виски, которую Джеральд Шоу всегда возил с собой в чересседельной суме. Они еще до заката успели здорово набраться и с каждой минутой становились все веселее и громогласнее. Джолли, помнится, сидел перед нашей палаткой, усталый и раздраженный. У него целый день все шло наперекосяк: Сеид с самого утра кашлял, отплевываясь комьями пены, и раз в десять усилил свои нападки на других самцов, так что Джолли даже пришлось отстать от каравана и идти позади всех, чтобы удержать Сеида от потасовок. Один раз Джолли даже свалился с него и порвал узду. Теперь он занимался ее починкой, но сразу было видно, что внутри у него прямо-таки пожар бушует.

– Я же тебе говорил! – повторял он, слушая, как голоса выпивох становятся все громче и развязней. – Говорил!

Джордж прилег рядом с Джолли, скрываясь за одной из своих развернутых карт, и попытался его успокоить.

– Ничего же еще не случилось, – сказал он, даже не выглянув из своего «укрытия». – Подумаешь, расшумелись. Тебе что, хочется еще и к себе привлечь внимание этих головорезов?

Но особый прилив желчи вызывал у Джолли, разумеется, Шоу, который зачем-то начал слоняться вдоль изгороди верблюжьего загона вместе с толпой пьяных драгунов, чересчур расхрабрившихся от виски. Время от времени кто-то из этих тощих голубоглазых вояк залезал на ограду и пытался схватить ближайшего верблюда за морду. Давай поцелуемся, милашка, хором повторяли эти идиоты. Жаль, Берк, что ты никого из них не «поцеловал» так, как одного из тех старателей, которые на прошлой неделе все приставали к тебе. Черт бы побрал это дурачье! Впрочем, они оказались достаточно ловкими и, как ни странно, удержались на ограде, а не рухнули под плевками рассерженных верблюдов, зато потом они буквально на землю падали, оплакивая свою испорченную одежду, от которой теперь несло вашей потрясающей вонью, как из помойки.

– Ты пойми, – возмущался Джолли, – они ведь нас раззадорить пытаются. Не верблюдов.

До меня как-то не сразу дошло, что он сказал это Джорджу по-турецки. А когда я наконец это понял, то вдруг страшно обрадовался. Только никто на мое ликование и внимания не обратил. Джордж в мою сторону даже не повернулся и сказал Джолли:

– Да оставь ты их. Пусть развлекаются.

Но «оставить их» Джолли никак не мог.

– Эй, предупреждаю: лучше прекратите свои забавы! – крикнул он драгунам. – Верблюдов очень легко раздразнить, а это опасно!

Верблюды уже начали хрипло орать и озираться, и если никто из солдат до сих пор и не утонул в верблюжьих плевках, то уж глаза-то многим этой отвратительной пеной залепило изрядно.

А Шоу продолжал разглагольствовать:

– Я предвижу тот день, когда мы с помощью этих ужасающих тварей наконец-то полностью очистим здешние равнины от индейцев. А может, индейцы и сами разбегутся, почуяв их вонь – вон как она наших мулов бесит.


Говорить такое в присутствии Джолли уж точно не следовало.

– Вы бы лучше у своих мулов уму-разуму поучились, – презрительно бросил он. – Они достаточно мудры, чтобы бояться верблюдов.

На что, разумеется, сразу последовал ответ, что, дескать, один техасский мул стоит всех его верблюдов, вместе взятых. И в подтверждение своих слов Шоу рассказал, что собственными глазами видел, как мул лягнул человека с такой силой, что тот, отлетев, пробил своим телом каменную стену. Джолли в ответ намекнул – всего в нескольких словах, – что если Шоу рассчитывает победить врагов именно таким способом, то ничего удивительного, что его армии понадобились верблюды. Шоу, похоже, намека не понял, зато Мико заржал так, что даже икать начал. Да и на лице Лило появилась нервная улыбка. Если сначала это соревнование в остроумии и носило хоть какой-то оттенок доброжелательности, то теперь от нее не осталось и следа. Джордж попытался вмешаться и как-то закруглить этот «обмен любезностями».

– Мы же говорили всего лишь о мулах и верблюдах, – пробормотал он.

Но Джолли был совершенно уверен, что ничего подобного.

Половина драгунов, стоявших поодаль, были пьяны в стельку, но остальные после слов Джолли буквально взбеленились. Следующее, что я хорошо помню, это как Шоу вывел из стойла своего мула, а Джолли снял путы с ног стреноженного Сеида. Наш мексиканский проводник Сааведра, которому и мулы, и верблюды (как, впрочем, и их хозяева) были совершенно безразличны, принимал ставки.

К стыду своему признаюсь: как только я понял, что это не тебя, Берк, собираются принести в жертву этому идиотскому состязанию, я вполне спокойно и даже с любопытством стал наблюдать за происходящим. Правда, у Джорджа на лице было прямо-таки написано отвращение, и у меня возникла смутная догадка, что ничего хорошего из этого не выйдет. Вышло и впрямь черт знает что, да ты и сам это знаешь, ты же там был, да и раньше наверняка видел нечто подобное, проделав такой долгий путь вместе с Сеидом. Сеид был огромный, тяжелый и мощный, как паровоз. Да к тому же обладал на редкость злобным и вредным нравом. И гордый был невероятно – в точности как Джолли, который в угоду своей гордости мог любую жертву принести. Я часто потом тот вечер вспоминал, но особенно – то мгновение, когда лоб в лоб сошлись черный мул с бешеными, налитыми кровью глазами и Сеид с опущенной головой, похожей на стенобитное орудие, и комьями пены, повисшими на морде. У меня просто слов не хватает, чтобы описать то, что произошло почти сразу после этого, но ты, наверное, согласишься, если я просто скажу: Сеид сломал этого мула пополам.

После чего все мгновенно протрезвели. Ругань стихла, и все дружно принялись копать могилу, которая получилась какой-то чересчур мелкой.

– Я же говорил тебе, Джолли, оставь их в покое, – все повторял Джордж.

Мула мы успели похоронить еще до того, как вернулся Уэйн.

А за несколько часов до рассвета нас разбудил какой-то странный шум и заставил всех вылезти из палаток. Казалось, в лагерь проникла некая загадочная банши, но в прыгающем свете факелов были видны только серые лица невыспавшихся людей в разорванных ночных рубашках. Наконец нам удалось установить источник странных звуков: оказалось, что в загон забрался горный лев, пума. Теперь избитый, окровавленный, загнанный в угол зверь бешено отбивал удары мощных верблюжьих ног, яростно огрызался и рычал, пытаясь найти прореху в рядах обступивших его верблюдов. К тому времени, как кто-то принес ружье, он все же ухитрился просунуть плечи под ограду и удрать. Но еще долго было слышно, как этот бедолага с треском продирается сквозь колючие кусты.

Нам было приказано разойтись по палаткам, но о том, чтобы уснуть, и речи быть не могло. Я лежал в полудреме, сжимая в руке подзорную трубу, которую стащил у Шоу, но, почувствовав, что на меня кто-то смотрит, повернулся и увидел перед собой Джолли. Он, похоже, только и ждал возможности с кем-нибудь пошептаться.

– Мне очень стыдно, мисафир.

Я спросил почему. Он ответил не сразу, и лицо у него, как всегда, сразу стало сердитым.

– Видишь ли, – пояснил он, – если бы раньше мы не позволили крови пролиться, то и льва бы не приманили.



* * *

Второй отряд – собственно, всего трое всадников – присоединился к нам несколькими днями позже. Они появились в лагере поздно вечером, когда мы уже ложились спать, и без какого бы то ни было предупреждения. Но все были трезвые, ловко расседлали своих лошадей и с должным почтением отнеслись к Уэйну, когда тот вышел из палатки, чтобы с ними поздороваться. Затем они разожгли свой маленький костерок чуть в стороне от общего костра и устроились возле него, с мрачным видом ковыряя ложками холодные остатки ужина, выданные им Эбом, и тихо переговариваясь. Потом они все чаще стали поглядывать в нашу сторону, и в конце концов один из них подошел к нашему костру; на нем были приметные сапоги из телячьей кожи, такие желтые, пятнистые.

– Прошу меня простить, джентльмены, – сказал он, – но мы столько слышали о ваших удивительных питомцах. Я понимаю, конечно, что сейчас уже и поздно, и темно, и вообще неудобно, но не будете ли вы так добры – не позволите ли нам хотя бы посмотреть на них?

Это было сказано на очень хорошем английском языке и весьма вежливо, даже каким-то просительным тоном. Почему-то остальные погонщики тут же уставились на меня, и я, не подумав хорошенько и ни с кем не посоветовавшись, сказал:

– Конечно, друг! – И, подняв глаза, уставился прямо в знакомую физиономию шерифа Джона Берджера.

Знаешь, Берк, если бы мне в тот момент выстрелили прямо в сердце, я бы, наверное, точно так же омертвел. А шериф все продолжал смотреть на меня. Уже и Джолли поднялся, чтобы выполнить его просьбу, и отовсюду снова доносился шум, звучали голоса, загорались огни, и Джордж, вставая с постели, смеялся своим густым утробным смехом, а Мико недовольным тоном говорил кому-то по-гречески, что в постели ему хорошо и тепло, так что, спасибо, но он никуда не пойдет. «В чем дело, мисафир?» – окликнул меня Джордж, но я только головой покачал: нет, не сейчас. Однако это снова заставило Берджера смерить меня взглядом с головы до ног. И он еще долго смотрел на меня, пока приятели не увели его прочь. Их не было довольно долго, и все это время я прикидывал, что для меня лучше. Можно, конечно, броситься в темноту и сбежать, только далеко мне все равно не уйти. Можно притвориться, будто я плохо понимаю английский язык, если он начнет задавать мне вопросы, но это вызвало бы подозрения у моих спутников.

Когда они вернулись, я по-прежнему сидел в той же позе, так ни на что и не решившись.

Шериф Берджер был явно потрясен увиденным. Он так растерялся, что выглядел почти добрым.

– Ну, джентльмены, спасибо! Просто невероятное зрелище! Весьма, весьма благодарен. – Он пожал мне руку, и, казалось, этому рукопожатию конца не будет. – Весьма! – еще раз сказал он и отошел к своему маленькому костерку.

Не скоро я решился снова поднять глаза и посмотреть, чем занят шериф Берджер. Он дружески беседовал со своими приятелями и улыбался, все реже и реже поглядывая в мою сторону. Вскоре наш костер догорел, остались одни угли и зола, и я, свернувшись клубком и прикрыв лицо, еще несколько часов лежал, ожидая, что вот открою глаза, а он стоит рядом, да еще и сапог свой мне на грудь поставил.

Но за всю ночь я никаких подозрительных звуков не услышал, лишь потрескивали угли в догорающем костре, а где-то под утро Берджер и его люди сели на своих коней и уехали.



* * *

Вскоре после этой неприятной встречи наконец-то среди заросшей травой равнины под серым полуденным небом как бы вырос какой-то неаккуратный, словно растерзанный, но очень зеленый город. Зияли выбитые окна разрушенной церкви. Набежавшая тучка равнодушно поливала косым прохладным дождем и красивые испанские особняки, и жалкие хижины, крытые соломой и тростником.

Оказалось, что этим утром в городе был повешен какой-то опасный преступник, и жители словно пребывали в похмелье после этого страшного представления. Улицы были усыпаны обрывками цветной бумаги. Мы проехали мимо виселицы, направляясь к здешним казармам, но тело повешенного уже сняли и унесли. Кто-то даже веревку на память срезал.

Мико, явно не в духе после бессонной ночи, проворчал:

– Это что, une grande cite?

Большой город, подумал я. Нет, еще не большой. И сказал:

– Это Сан-Антонио.

У входа в Кемп-Верде нас уже поджидал вооруженный саблей комендант форта. Он специально поспешил вернуться из Хьюстона, чтобы нас встретить. У него было умное чистое лицо и странные желтые волосы; свою длинную ногу он поставил на нижнюю перекладину ограды, а в зубах зажал стебелек травы. Но самым примечательным в его облике была на редкость аккуратная стрижка. Офицеры в полку всегда так тщательно причесываются и ухаживают за собой, словно готовы хоть сейчас отправиться не на войну, а на свадьбу.

– Эй, «герцогиня», ты хоть знаешь, кто это такой? – спросил Эб, с улыбкой глядя на хмурого Джолли. – Это мой старый приятель Нед Бил.