Becoming. Моя история

– Вы только посмотрите на нас.

В том, как это прозвучало, чувствовалась какая-то легкость. Она указывала на то, что мы, Робинсоны, превратились в настоящий нелепый беспорядок. Нас, с нашими опухшими веками и капающими носами, с нашей болью и странной беспомощностью, сидящих здесь, на своей собственной кухне, было просто не узнать. Кто мы такие? Разве мы этого не знаем? Разве он не показал нам? Она вытащила нас из нашего одиночества тремя решительными словами. Так умеет только мама.

Мама посмотрела на меня, а я – на Крейга, и внезапно этот момент показался мне немного смешным. Первый смешок раньше всегда исходил от стула, который теперь пустовал. Мы начали хихикать и тихонько прыскать, пока наконец не покатились со смеху. Я понимаю, это может показаться странным, но смеяться у нас получалось гораздо лучше, чем плакать. И папе бы это понравилось.



Потеря отца обострила чувство, что у меня нет времени сидеть и размышлять о жизни. Папе было всего пятьдесят пять, когда он умер. Сюзанне – двадцать шесть. Урок прост: жизнь коротка, нельзя терять ее впустую. Если я умру, я не хочу, чтобы единственной памятью обо мне стала стопка юридических документов или торговых марок, которые я помогала защищать. Я была уверена, что могу предложить миру нечто большее. Пришло время действовать.

Все еще не зная, куда податься, я напечатала рекомендательные письма и разослала их по всему Чикаго. Я написала главам фондов и некоммерческих организаций, ориентированных на общины, а также в крупные городские вузы, обратившись конкретно к их юридическим отделам – не потому, что хотела работать юристом, а потому как полагала, будто они с большей вероятностью откликнутся на мое резюме. К счастью, несколько человек ответили, пригласив меня пообедать и прийти на встречу, даже если у них не было для меня работы. Всю весну и лето 1991 года я спрашивала совета у всех, кто, как мне казалось, мог его дать.

Смысл был не столько в том, чтобы найти новую работу, сколько в том, чтобы расширить представление о своих возможностях. Я понимала, следующий шаг не сделает себя сам, мои модные дипломы не приведут меня к любимой работе автоматически. Поиск профессии, в отличие от поиска работы, требует чуть больше, чем просмотр брошюры с летними стажировками. Мне нужно было как можно быстрее начать учиться новому. Поэтому я снова и снова ставила перед всеми знакомыми свою профессиональную дилемму, расспрашивая их о том, чем они занимаются и кого знают. Я всерьез настроилась узнать, какая работа доступна юристу, не желающему заниматься юридической практикой.

Однажды днем я пришла в офис дружелюбного, вдумчивого человека по имени Арт Сассман, юрисконсульта Чикагского университета. Оказалось, моя мама как-то около года работала у него секретаршей, записывая под диктовку и занимаясь документами юридического отдела. Это было во время моего второго года обучения в старшей школе, еще до того, как мама устроилась на работу в банк. Арт удивился, узнав, что я никогда не навещала ее на работе и до сих пор ни разу не заходила в готический кампус университета, хотя росла всего в нескольких милях от него.

Если честно, у меня не было причин посещать этот кампус. Моя школа не проводила там экскурсии. Если университет и устраивал открытые культурные мероприятия в моем детстве, то семья не знала о них. У нас не было друзей и даже знакомых из числа студентов или выпускников. Чикагский университет – элитный вуз, а для большинства моих знакомых «элитный» означал «не предназначенный для нас». Его серые каменные корпуса почти в буквальном смысле повернуты спиной к улице. Проезжая мимо, отец обычно закатывал глаза, когда стайки студентов перебегали Эллис-авеню на красный: и почему этих умников никто не научил правильно переходить дорогу?

Как и многие жители Саутсайда, моя семья придерживалась предвзятого взгляда на Чикагский университет, даже несмотря на то, что мама целый год счастливо там проработала. Когда нам с Крейгом пришло время выбирать колледж, мы и не подумали о поступлении в него. Принстон по какой-то странной причине показался более доступным.

Услышав все это, Арт не поверил своим ушам.

– Ты правда никогда здесь не была? – сказал он. – Никогда?

– Нет, ни разу.

Произнеся это вслух, я почувствовала странный прилив сил. До сих пор я об этом не задумывалась, но тогда мне пришло в голову, что из меня получилась бы отличная студентка Чикагского университета – если бы не столь большая разница между жителями двух частей города; если бы только я знала об этом университете больше, а он бы знал больше обо мне. Едва подумав об этом, я почувствовала внутренний укол, небольшой толчок к цели. Сочетание того, откуда я пришла, и того, кем я себя сделала, давало моему образу мыслей определенную перспективу. То, что я черная из Саутсайда, как я вдруг осознала, помогло мне распознать проблему, о существовании которой такой человек, как Арт Сассман, даже не подозревал.

Через несколько лет у меня будет возможность работать в университете и решать некоторые из этих общественных проблем напрямую, но сейчас Арт просто любезно предложил передать мое резюме дальше.

– Думаю, тебе стоит поговорить со Сьюзен Шер, – сказал он тогда, невольно запустив то, что по сей день кажется мне цепной реакцией вдохновения.

Сьюзен была лет на пятнадцать старше меня. Она работала партнером в крупной юридической компании, но в конце концов ушла из корпоративного мира – в точности как мечтала поступить я. Тем не менее она все еще трудилась юристом в чикагской мэрии. У Сьюзен были серо-голубые глаза, светлая викторианская кожа и смех с озорным фырканьем. Спокойная, уверенная в себе, хорошо образованная, Сьюзен стала моей подругой на всю жизнь.

– Я уже готова была взять тебя на работу, – сказала она мне, когда мы наконец встретились, – как вдруг ты заявила, что не хочешь быть юристом.

Вместо этого Сьюзен предложила, как сейчас кажется, судьбоносную встречу. Она направила меня и мое резюме к своей новой коллеге в мэрии – другому корпоративному юристу, спрыгнувшему с этого корабля в надежде устроиться на государственную службу. Последняя тоже была уроженкой Саутсайда, и ей предназначалось неоднократно менять курс моей жизни.

– Человек, с которым тебе действительно нужно встретиться, – сказала Сьюзен, – это Валери Джаррет.

Валери Джаррет недавно назначили заместителем главы администрации мэра Чикаго, и у нее были связи в городском афроамериканском сообществе. Как и Сьюзен, благодаря уму после окончания юрфака она устроилась на работу в фирму из разряда «голубых фишек»[99], а потом поняла, что хочет уйти. Она перешла в мэрию в основном потому, что ее вдохновил Гарольд Вашингтон, первый афроамериканец, избранный мэром Чикаго в 1983 году, когда я училась в колледже. Вашингтон был энергичным словоохотливым политиком. Мои родители любили его за то, как он сдабривал народную речь цитатами из Шекспира, и за знаменитый пыл, с которым он набивал рот жареной курицей на общественных мероприятиях в Саутсайде. Но больше всего за его отвращение к укоренившемуся механизму демократической партии, давно управлявшему Чикаго, – этот механизм предоставлял выгодные муниципальные контракты политическим донорам и удерживал чернокожих на службе партии, не позволяя им при этом выдвигаться на высокие выборные должности.

Вашингтон построил предвыборную кампанию на реформировании политической системы города и благоустройстве бедных районов и оказался на волосок от того, чтобы проиграть выборы. У него был дерзкий стиль и решительный характер. Он мог выпотрошить любого противника своим красноречием и умом. Черный остроумный супергерой, он регулярно и бесстрашно вступал в схватки с членами городского совета, в основном белыми из старой гвардии, и считался живой легендой, особенно среди чернокожих горожан, которые видели в его лидерстве пылающий дух прогрессивизма. Его видение вдохновило и Барака, когда он приехал в Чикаго в 1985 году работать общественным организатором.

Валери тоже вдохновил именно Вашингтон. В 1987 году, в начале его второго срока, она присоединилась к нему. Ей было 30 лет, она растила маленькую дочь, и скоро предстоял развод – крайне неподходящее время для уменьшения дохода, которое неизбежно влечет за собой уход из шикарной юридической фирмы в городское правительство. И через несколько месяцев после начала ее работы произошла трагедия: у Гарольда Вашингтона случился сердечный приступ, мэр умер за своим столом спустя полчаса после выступления на пресс-конференции по жилью для малоимущих. Городской совет назначил на место Вашингтона чернокожего олдермена, но тот прослужил недолго. И затем избиратели проголосовали за Ричарда М. Дейли, сына предыдущего мэра, Ричарда Дж. Дейли, который считался крестным отцом знаменитого чикагского кумовства, – что многие афроамериканцы расценили как быстрое и деморализующее возвращение к старым порядкам.

Хотя у Валери были некоторые сомнения относительно новой администрации, она решила остаться в мэрии, переехав из юридического отдела прямо в кабинет мэра Дейли. Она была рада оказаться там – в большей степени из-за контраста. По ее рассказам, она восприняла свой переход от корпоративного права к государственному управлению как облегчение, как энергичный прыжок из суперухоженной нереальности высококлассного права, которое обычно практикуют на верхних этажах небоскребов, в реальный – очень реальный – мир.

Мэрия и управление округа Чикаго расположены в серой гранитной одиннадцатиэтажке с плоской крышей, занимающей целый квартал между улицами Кларк и Ласалл, к северу от центра города. По сравнению с окружающими ее высокими офисными зданиями мэрию можно назвать приземистой, но не лишенной величия, с ее высокими коринфскими колоннами и огромными гулкими вестибюлями, отделанными мрамором. Управление округа занимает восточную часть здания, мэрия – западную. В мэрии работают мэр и члены городского совета, а также городской секретарь. Мэрия, как я узнала, придя на собеседование к Валери в душный летний лень, была одновременно тревожно и обнадеживающе переполнена людьми.

Пары, вступающие в брак, и автовладельцы, регистрирующие машины. Горожане, подающие жалобы на выбоины, на домовладельцев, на канализационные трубы и все остальное, что, по их мнению, нуждалось в улучшении. Дети в колясках и старушки в инвалидных креслах. Журналисты, лоббисты, а также бездомные, спасающиеся от жары. На тротуаре перед зданием группа активистов размахивала плакатами и выкрикивала проклятия – но я не могу вспомнить, по какому поводу. Я была ошеломлена и очарована странным контролируемым хаосом этого места. Мэрия принадлежала народу. Была в ней некая шумная, заманчивая непосредственность, которую я никогда не чувствовала в «Сидли».

Валери зарезервировала для меня в своем расписании всего двадцать минут, но наш разговор растянулся на полтора часа. Стройная светлокожая афроамериканка, одетая в прекрасно сшитый костюм, она говорила мягко и поразительно спокойно. Во взгляде ее карих глаз чувствовалась уверенность, а в речи – впечатляющее понимание того, как функционирует город. Ей нравилась ее работа, но Валери не пыталась притвориться, будто бюрократия не приносит головной боли. Что-то в Валери заставило меня мгновенно расслабиться. Много лет спустя она рассказывала мне, что, к ее удивлению, в тот день мне удалось перевести стандартный фокус собеседования с себя на нее: я, конечно, дала ей некоторую базовую информацию о себе, но все остальное время вела тщательный допрос, пытаясь понять все, что она думала и чувствовала по поводу своей работы и общения с мэром. Я проверяла, насколько эта служба подходит мне, точно так же, как она проверяла, насколько подхожу для нее я.

Думаю, я просто воспользовалась редкой возможностью поговорить с женщиной, чье прошлое отражало мое, но при этом на несколько лет обогнавшей меня в карьере. Валери была одной из самых спокойных, смелых и мудрых женщин, которых я встречала. Той, у кого можно учиться, к кому нужно держаться ближе. Я сразу это поняла.

Прежде чем я ушла, она предложила мне присоединиться к ее команде в качестве помощницы мэра Дейли – когда я буду готова. Мне больше не придется заниматься юриспруденцией, а жалованье составит 60 тысяч долларов в год – примерно половину того, что я зарабатывала в «Сидли и Остин». Валери предложила мне поразмыслить, действительно ли я готова к таким переменам. И мне правда надо было подумать, смогу ли я решиться на этот прыжок.

Я никогда особенно не уважала деятельность мэрии. Как и все черные из Саутсайда, я вообще мало верила в политику. Политика традиционно использовалась против чернокожих, как средство держать нас изолированными, малообразованными, безработными или с низкооплачиваемой работой. Мои бабушки и дедушки пережили ужас законов Джима Кроу[100] и унижение дискриминации – и в основном не доверяли власти любого рода. (Саутсайд, как вы, возможно, помните, был убежден, что на него может объявить охоту даже стоматолог.) Мой отец, городской служащий бо́льшую часть своей жизни, был вынужден работать на демократов, чтобы его вообще рассматривали как кандидата на продвижение по службе. Он наслаждался общением с избирателями на своем участке, но кумовство в мэрии его всегда отталкивало.

И вот теперь мне внезапно предложили там работать. Я морщилась при мысли о сокращении зарплаты, но в то же время была заинтригована. Я почувствовала еще один укол, тихий толчок к будущему, далекому от запланированного. Я почти приготовилась к прыжку – но прежде требовалось кое-что еще. Теперь дело было не только во мне. Когда несколько дней спустя мне позвонила Валери, я сказала, что все еще обдумываю ее предложение, – и задала ей последний и, наверное, странный вопрос. «Могу ли я, – сказала я, – познакомить вас с моим женихом?»



Думаю, мне стоит отмотать немного назад во времени, через тяжелую жару того лета и дезориентирующую дымку долгих месяцев после смерти отца. Барак прилетел в Чикаго, чтобы пробыть со мной во время похорон так долго, как только сможет, а потом снова вернулся в Гарвард. После выпуска в конце мая он собрал вещи, продал лимонно-желтый «Датсун» и снова прилетел в Чикаго, на Эвклид-авеню, 7436, прямо в мои объятия. Я любила его – и чувствовала взаимность. Мы были вместе почти два года и теперь наконец получили возможность начать отношения без разделяющего нас расстояния. Это означало валяться в постели по выходным, читать газеты, ходить на бранчи и делиться друг с другом каждой мыслью. Ужинать по понедельникам – а также по вторникам, средам и четвергам. Покупать продукты и складывать белье перед телевизором. В те долгие вечера траура по отцу Барак был рядом, чтобы обнять меня и поцеловать в макушку.

Барак радовался, что наконец окончил юридический и мог выбраться из абстрактного царства академической науки в мир более привлекательной и реальной работы. Он также продал свою идею научно-популярной книги о расах и идентичностях нью-йоркскому издателю, что для такого книголюба, как он, было невероятным подарком. Ему дали аванс и около года, чтобы закончить рукопись.

У Барака, как всегда, было много вариантов. Его репутация – восторженные рекомендации профессоров юридического факультета, статья в «Нью-Йорк таймс» о том, как его избрали президентом «Юридического обозрения», – давала ему массу возможностей. Чикагский университет предложил ему неоплачиваемую стажировку с небольшим кабинетом на год, предполагая, что он напишет там свою книгу, а затем останется преподавать на юридическом факультете в качестве адъюнкт-профессора. Мои коллеги из «Сидли и Остин», все еще надеясь, что Барак будет работать в фирме, предложили ему кабинет на восемь или около того недель, предшествующих июльскому экзамену в адвокатуру. Кроме того, он подумывал устроиться в «Дэвис, Майнер, Барнхилл и Галланд», небольшую общественную компанию, которая занималась гражданским правом и вопросами дискриминации в жилищном секторе и чьи адвокаты были тесно связаны с Гарольдом Вашингтоном, что для Барака имело большое значение.

Есть что-то очень ободряющее в человеке, считающем, будто его возможности бесконечны, и не тратящем время и энергию на мысли о том, что они когда-нибудь иссякнут. Барак усердно и добросовестно трудился ради того, что теперь получил, но при этом он никогда не сравнивал свои достижения с достижениями других, как это делали многие мои знакомые – как иногда делала я сама. Временами казалось, он совершенно не обращает внимания на гигантские крысиные бега вокруг себя, на материальную жизнь, за которой должен гоняться тридцати-с-чем-то-летний юрист, – от нестыдной машины до дома с садом в пригороде или шикарной квартиры в центре. Я и раньше замечала в нем это качество, но теперь, когда мы жили вместе и я подумывала о том, чтобы сделать свой первый важный поворот, я стала ценить это в нем еще больше.

Если коротко, Барак верил, когда другие не верили. У него была простая, жизнерадостная вера в то, что если всегда придерживаться своих принципов, то все получится. Но я вела множество осторожных, чувствительных разговоров со многими людьми о том, как вырваться из карьеры, в которой я, по всем внешним признакам, процветала, – и снова и снова читала на лицах настороженность и беспокойство, когда говорила о своих долгах и о том, что еще не успела купить дом.


Я не могла не думать о том, как мой отец намеренно жертвовал своими мечтами, избегал всякого риска, чтобы дома нас ждало только спокойствие и постоянство. Я все еще ходила с маминым советом в ушах: сначала зарабатывай деньги, а о счастье думай потом. К тому же к моему беспокойству примешивалось одно глубокое желание, намного превосходящее любое материальное: я хотела детей, и чем скорее, тем лучше. И как же у меня получится их вырастить, если я внезапно начну все сначала в совершенно новой области?

Появившись в Чикаго, Барак стал для меня своего рода лекарством, таблеткой успокоительного. Он впитывал мои тревоги, слушал, как я перечисляю все свои финансовые обязательства, и утверждал, что тоже очень хочет иметь детей. Он признавал, что мы никак не можем предсказать, как именно сведем концы с концами, учитывая, что ни один из нас не хотел оказаться взаперти в удобной, предсказуемой жизни адвоката. Но суть заключалась в том, что мы далеко не бедствовали и наше будущее многое обещало – и, возможно, поэтому его было так нелегко спланировать.

Барак единственный убеждал меня просто решиться, забыть все тревоги и идти к тому, что, как я думала, сделает меня счастливой. Прыгать в неизвестность – нормально, потому что – и это потрясающая новость для большинства членов семьи Шилдс/Робинсон, особенно для старшего поколения Денди и Саутсайда, – неизвестность не смертельно опасна.

Не переживай, говорил Барак. Ты сможешь. Мы справимся.



Теперь несколько слов об экзамене Коллегии адвокатов: это необходимость, обряд посвящения для каждого новоиспеченного юриста, собирающегося практиковать. И хотя содержание и структура самого теста несколько варьируются от штата к штату, люди описывают его примерно одинаково: этот двухдневный, двенадцатичасовой экзамен, призванный доказать ваши знания во всех областях права, от договорного права до сложных правил обеспечительных сделок, официально считается адским. Бараку только предстояло его выдержать, а я сдала экзамен три года назад, сразу после окончания Гарварда, в Иллинойсе, предварительно пройдя что-то вроде двух месяцев самообучения в качестве младшего сотрудника в «Сидли», а также взяв курс подготовки к экзамену и продираясь через устрашающе толстую книгу тестов.

Это было тем же летом, когда Крейг и Дженис поженились в ее родном городе Денвере. Дженис попросила меня стать подружкой невесты, и по целому ряду причин – не последней из которых было то, что я провела семь лет, вкалывая без остановки в Принстоне и Гарварде, – я жадно набросилась на эту роль. Я охала и ахала над свадебными платьями и помогала планировать девичник. Не было ничего, чего бы я не сделала, чтобы день свадьбы получился веселее. Иными словами, перспектива того, что мой брат примет брачный обет, волновала меня гораздо больше, чем очередное определение деликта.

Это было еще в те незапамятные времена, когда результаты тестов приходили на почту. Осенью, оставив позади экзамен по адвокатуре и свадьбу, я позвонила из офиса отцу и попросила проверить, нет ли почты. Есть. Я спросила, нет ли там конверта для меня. Он был. Письмо из Коллегии адвокатов штата Иллинойс? Да, так написано на конверте. Я спросила, не мог бы папа открыть его для меня, услышала шорох, а затем долгую, жуткую паузу на другом конце провода.

Я провалилась.

За всю жизнь я ни разу не провалила ни одного экзамена, если не считать момента в детском саду, когда я не смогла прочитать слово «белый» на карточке. Но тут я все испортила. Мне было стыдно, я думала, что подвела всех, кто когда-либо учил, поощрял или нанимал меня. Я не привыкла ошибаться. Если уж на то пошло, я обычно переусердствовала, особенно когда дело доходило до подготовки к важному моменту или тесту, но не в этот раз. Сейчас я думаю, это был побочный эффект того, что я потеряла интерес к юриспруденции в вузе, выгорела во время учебы, которая ужасно мне наскучила, потому что держала меня на максимальном расстоянии от реальной жизни. Мне хотелось проводить время в окружении людей, а не книг – думаю, поэтому самой лучшей частью обучения на юридическом стало волонтерство в бюро юридической помощи, где я могла помочь кому-то получить выплаты по социальному страхованию или противостоять арендодателю.

И все же мне не нравилось проигрывать. Боль от этого останется со мной на месяцы, даже несмотря на то, что многие коллеги в «Сидли» признались: они тоже не сдали экзамен в первый раз. Позже той же осенью я взяла себя в руки и начала готовиться к повторному тесту, чтобы в этот раз успешно его сдать. В конце концов, моя ошибка не имела никакого значения – только задела мою гордость.

Несколько лет спустя это воспоминание заставило меня наблюдать за Бараком с большим любопытством. Он посещал занятия по подготовке к экзамену и везде носил с собой книги для самоподготовки, но, как мне казалось, не открывал их столь часто, как следовало бы, – во всяком случае, как стала бы я, зная то, что знала сейчас. Но я не собиралась придираться или даже предлагать себя в качестве отрицательного примера. Во-первых, голова Барака была переполненным чемоданом информации, суперкомпьютером, из которого он извлекал любые данные по запросу. Я называла его «специалистом по фактам» – он мог привести статистические данные по любой теме, затронутой в разговоре. Память Барака казалась не совсем, но почти фотографической. По правде говоря, я вообще не волновалась за его экзамен, и, что несколько раздражало, он тоже.

Поэтому мы решили отпраздновать успех рано, в тот самый день, когда он сдал экзамен, – 31 июля 1991 года, – заказав себе столик в ресторане «Гордон» в центре города. Это было одно из наших любимых мест, заведение для особых случаев, с мягким освещением в стиле ар-деко, хрустящими белыми скатертями, а также икрой и артишоками в меню. Стояла середина лета, и мы были счастливы.

В «Гордоне» мы с Бараком всегда заказывали первое, второе и третье. Мы брали мартини и закуски, а к закускам – хорошее вино. И потом сидели и лениво, удовлетворенно, может быть, немного глуповато болтали. К концу ужина Барак улыбнулся мне и поднял тему брака. Он взял меня за руку и сказал: как бы сильно он ни любил меня всем своим существом, он все еще не видит в этом смысла. Кровь прилила к моим щекам. Каждый раз, когда мы поднимали эту тему, во мне как будто нажимали кнопку – большую мигающую красную кнопку, которую можно найти на каком-нибудь ядерном объекте, в окружении предупреждающих знаков и карт эвакуации. Серьезно? Нам обязательно говорить об этом сейчас?

Оказалось, обязательно. Мы уже много раз обсуждали гипотетическую возможность пожениться, и ничего не изменилось. Я была традиционалисткой, а Барак – нет. Ясно, что ни один из нас не поддастся на уговоры. И все же это не мешало нам – в конце концов, двум адвокатам – с жаром обсуждать эту тему. Поскольку мы сидели в окружении мужчин в пиджаках и женщин в красивых платьях, наслаждающихся изысканной едой, я делала все возможное, чтобы мой голос звучал спокойно.

– Если мы в отношениях, – сказала я как можно спокойнее, – почему бы нам не оформить их официально? Какая часть твоего достоинства пострадает от этого?

Отсюда мы прошли все знакомые точки старого спора.

Имеет ли брак значение? Почему? Что с ним не так? Что со мной не так? Есть ли у нас будущее, если мы не можем с этим разобраться? Мы не ругались, но ссорились и делали это как заправские юристы. Мы наносили удары и отвечали, препарировали аргументы и подвергали перекрестному допросу, хотя я была гораздо более эмоциональна. И больше всего говорила.

Наконец подошел официант с десертной тарелкой, накрытой серебряной крышкой. Он положил ее передо мной и поднял крышку. Я была слишком обижена, чтобы посмотреть вниз, но когда я это сделала, то на месте куска шоколадного торта увидела темную вельветовую коробочку. Внутри было кольцо с бриллиантом.

Барак игриво посмотрел на меня. Он заманил меня в ловушку. Все это было уловкой. Мне потребовалась секунда, чтобы справиться с гневом и перейти к радостному шоку. Он разозлил меня в последний раз, потому что больше никогда, пока мы оба живы, не сможет привести свои бессмысленные аргументы против брака. Дело закрыто. Барак опустился на одно колено и с эмоциональной дрожью в голосе искренне спросил, не окажу ли я ему честь выйти за него замуж. Позже я узнала, что он уже обращался и к моей матери, и к моему брату, чтобы заранее получить их одобрение. Когда я сказала «да», все, кто был в ресторане, зааплодировали.

Минуту или две я ошеломленно смотрела на кольцо на пальце. Потом уставилась на Барака, чтобы убедиться, что все это происходит в реальной жизни. Он улыбался. Он совершенно меня удивил. В каком-то смысле мы оба выиграли.

– Ну, – беспечно сказал он, – надо же мне было как-то заставить тебя замолчать.



Я сказала «да» Бараку, и вскоре после этого я сказала «да» Валери Джаррет, приняв ее предложение работать в мэрии. Перед тем как сделать это, я настояла на своей просьбе познакомить Барака и Валери за ужином, чтобы мы втроем могли поговорить.

Я сделала это по нескольким причинам. Во-первых, мне нравилась Валери. Она впечатлила меня, и независимо от того, собиралась я принять ее предложение или нет, мне хотелось узнать ее получше. Я знала, Барак тоже будет впечатлен. Но, самое главное, мне было нужно, чтобы он услышал историю Валери. Как и Барак, она провела часть своего детства в другой стране – Иране, где ее отец работал врачом в больнице, – и вернулась в Соединенные Штаты, чтобы учиться. Это дало ей тот же ясный взгляд на вещи, который я видела в Бараке. Барак беспокоился о моей работе в мэрии. Как и Валери, его вдохновляло руководство Гарольда Вашингтона, но он был гораздо менее лояльным к истеблишменту старой школы, в частности нынешнему мэру Ричарду Дейли. В Бараке говорил общественный организатор: даже когда Вашингтон был у власти, Бараку приходилось неустанно и иногда бесплодно бороться с мэрией, чтобы получить хоть малейшую поддержку для социальных проектов. Хотя он неизменно подбадривал меня в отношении моей новой работы, я думаю, он тихо волновался, не разочаруюсь ли я или не окажусь ли бесправной, трудясь под руководством Дейли.

Валери была подходящим человеком для таких вопросов. Она работала на Вашингтона, а потом потеряла его. Пустота, последовавшая за смертью Вашингтона, стала своего рода предостережением, которое я в конечном итоге пыталась донести до людей по всей Америке: в Чикаго мы ошиблись, возложив все реформистские надежды на плечи одного человека и не построив при этом политический аппарат для поддержки его ви́дения. Многие, особенно либеральные и черные избиратели, рассматривали Вашингтона чуть ли не как божественного спасителя, человека, могущего изменить все. Он прекрасно справлялся с этой задачей, вдохновил таких людей, как Барак и Валери, уйти из частных фирм на общественную работу и государственную службу. Но, когда Гарольд Вашингтон умер, бо́льшая часть энергии, которую он генерировал, умерла вместе с ним.

Решение Валери остаться в мэрии потребовало от нее некоторого времени на раздумья, но она объяснила нам, почему считает, что сделала правильный выбор. Она чувствовала поддержку от Дейли, и ей нравилось быть полезной городу. По ее словам, она верна принципам Гарольда Вашингтона больше, чем ему самому. Вдохновение само по себе поверхностное; его требуется подкреплять тяжелой работой. Эта идея вызывала отклик у нас с Бараком, и во время того ужина я почувствовала: Валери Джаррет отныне стала частью нашей жизни. Мы никогда не обсуждали это, но казалось, в тот момент мы трое каким-то образом согласились поддерживать друг друга в течение многих лет.



Теперь, когда мы были помолвлены, я устроилась на новую работу, а Барак подписал договор с «Дэвис, Майнер, Барнхилл и Галланд», юридической фирмой, ориентированной на гражданские права, оставалось сделать еще одну вещь. Мы отправились в отпуск – точнее, в паломничество. Мы вылетели из Чикаго в среду в конце августа, долго ждали в аэропорту Франкфурта в Германии, а затем пролетели еще восемь часов, чтобы прибыть в Найроби незадолго до рассвета и выйти на улицу в кенийском лунном свете – в совершенно другой мир.

Я бывала на Ямайке, Багамах и пару раз в Европе, но впервые оказалась так далеко от дома. Я почувствовала чужеродность Найроби – вернее, свою собственную чужеродность по отношению к ней – сразу же, в первые утренние часы. Потом, когда я стану путешествовать гораздо больше, я полюблю это чувство, этот способ, которым новое место мгновенно и открыто заявляет о себе. Сам воздух имеет непривычный вес и несет запахи, которые невозможно идентифицировать: древесного дыма или, возможно, дизельного топлива или сладость чего-то цветущего в деревьях. Восходит то же самое солнце, но даже оно выглядит немного иначе.

Сводная сестра Барака Аума тепло встретила нас в аэропорту. Они виделись всего несколько раз, впервые – шесть лет назад, когда Аума приехала в Чикаго, но поддерживали тесную связь. Аума на год старше Барака. Ее мать, Грейс Кизия, забеременела Аумой, когда Барак Обама-старший покинул Найроби, чтобы учиться на Гавайях, в 1959 году. (У них также был сын, Абонго, дошкольник.) После его возвращения в Кению в середине 1960-х годов у Барака-старшего и Кизии родилось еще двое детей.

У Аумы была эбеновая кожа и ослепительно-белые зубы, она говорила с сильным британским акцентом и улыбалась огромной приятной улыбкой. Я так устала с дороги, что едва могла поддерживать разговор, но, въезжая в город на заднем сиденье дребезжащего «Фольксвагена-жука» Аумы, заметила, как сильно ее быстрая улыбка напоминает улыбку Барака, как форма ее головы напоминала его. Аума также явно унаследовала семейный ум: она выросла в Кении и часто возвращалась сюда, но училась в колледже в Германии и жила там, получая докторскую степень. Она свободно говорила по-английски, по-немецки, на суахили и на местном языке своей семьи, который назывался луо. Как и мы, она приехала сюда только навестить родных.

Аума предложила нам с Бараком остановиться в пустой квартире ее друга, спартанской однушке в неприметном здании из шлакоблоков, выкрашенном в ярко-розовый цвет. Первые пару дней мы были настолько одурманены сменой часовых поясов, что двигались вполсилы. Или, может, дело в темпе Найроби, совсем не том, что в Чикаго. Ее дороги и кольцевые развязки в британском стиле забиты пешеходами, байкерами, автомобилями и матату – небольшими местными разваливающимися автобусами, которые сновали всюду, разрисованные яркими красками и посвящениями Богу. Их крыши завалены пристегнутым багажом, а сами они настолько переполнены, что пассажиры иногда просто цепляются за подножки.

Я была в Африке. Пьянящее, опустошающее и совершенно новое для меня чувство.

Небесно-голубой «Фольксваген» Аумы был настолько старым, что его часто приходилось толкать, чтобы завести двигатель. Я неосмотрительно купила в поездку новые белые кроссовки, и уже через день после всех наших толчков они стали темно-красными от коричневой пыли Найроби.

Барак чувствовал себя в Найроби комфортнее, чем я, поскольку уже бывал здесь. Я же вела себя как неуклюжий турист, сознавая, что мы здесь чужаки, даже с нашей черной кожей. Иногда люди пялились на нас на улице. Я, конечно, не ожидала, будто впишусь в общую картину, но наивно полагала, что почувствую некую внутреннюю связь с континентом, о котором привыкла думать как о мифической родине. Я думала, эта поездка подарит мне чувство завершенности. Но Африка, конечно, ничего нам не должна. Любопытно чувствовать разницу между двумя идентичностями, будучи афроамериканцем в Африке. Эта мысль вызвала труднообъяснимое чувство печали, ощущение оторванности от корней на обоих континентах.

Несколько дней спустя я все еще чувствовала себя не в своей тарелке, и у нас обоих болело горло. Мы с Бараком поссорились – почему именно, я не помню. Несмотря на благоговейный трепет, который мы испытывали в Кении, мы также очень устали, это привело к придиркам, а они – к обиде и злости. «Я так зла на Барака, – написала я в дневнике. – Не думаю, что у нас вообще есть что-то общее». На этом месте мои мысли прервались. Чтобы выразить степень своего разочарования, на остальной части страницы я нарисовала длинную глубокую рану.

Как и любая молодая пара, мы только учились ссориться. Мы вздорили нечасто, как правило, из-за мелочей, накопившегося раздражения, усталости или стресса. Но мы ссорились. И, хорошо это или плохо, когда я злюсь, я обычно начинаю кричать. Я физически ощущаю, когда что-то выводит меня из себя – словно огненный шар пробегает по позвоночнику и взрывается с такой силой, что потом я даже не могу вспомнить, что наговорила. Барак, напротив, в ссоре склонен оставаться холодным и рассудительным. Его речь будто ниспадает убедительным (и, следовательно, раздражающим) каскадом. Нам потребовалось время – годы, – чтобы понять, что мы просто так устроены, оба являемся суммой наших генетических кодов, а также всего заложенного в нас родителями и их родителями. Со временем мы научились вербально выражать свое раздражение и гнев и преодолевать их. Теперь мы ссоримся гораздо менее драматично, но более эффективно, с любовью друг к другу независимо от ситуации.