Бар "Безнадега"
Часть 18 из 112 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Мне не хочется лезть в этот сейф на колесах, но выхода нет, и я тяну за ручку.
- Пока никак, - отвечает, пристегивая ремень Ковалевский. – Мы ничего не заметили.
И снова это «мы». Хорошо, что Лиз осталась не одна. Вопрос не в моем к ней отношении, вопрос скорее в профессиональном этикете и чертовой дипломатии. Не хорошо бы получилось, если бы Глеб сорвал Ковалевского от Лиз, оставив ее одну, предпочтя меня ей. Очень нехорошо. Собиратели – злопамятные сволочи, все до одного. Я не исключение.
- Полагаешь, ей показалось?
Михаил только плечами пожимает неопределенно, кривится и переключает передачу.
- Так во что ты вляпалась на этот раз, Эли?
Сейчас чувство, что в ураган. Тот самый, что унес пса и открыл дорогу из желтого кирпича. Вот только мой Изумрудный город больше похож на поместье Адамс.
- Я сегодня пришла за душой… А вместо нее вляпалась в какую-то гадкую муть, Доронин хочет образец.
- «Гадкую муть»? – косится на меня Ковалевский.
- Поверь, - хмыкаю, - когда вытащу, ты поймешь.
Михаил изучает мое лицо в зеркале какое-то время, пытается что-то для себя понять. Взгляд приходится молча терпеть.
А после он снова переключает передачи и сосредотачивается на дороге.
Остаток пути проходит в благостной тишине. Нет, само собой, у Ковалевского еще куча вопросов, но, спасибо тебе Господи, он понимает, что вряд ли добьется от меня ответов на них. Я и так непростительно разговорчива в этот вечер.
Я прикрываю глаза, прислоняюсь виском к стеклу, чувствую, как Михаил бросает на меня короткие взгляды время от времени.
Смешной, честное слово. Он явно меня с кем-то путает. Очень сильно путает.
Время – половина первого и Москва немного притихла, дороги достаточно свободные, Ковалевский кажется сосредоточенным, но при этом странно расслабленным. Ведет уверенно и легко, ровно, плавно, редко перестраивается. Мне все еще неуютно рядом с ним, но теперь не так, как в самом начале. Кажется, что даже удалось вернуть часть ускользнувшей с его появлением меланхолии.
Анатомичка почти безлюдна, сонный охранник молча открывает нам шлагбаум, трет пальцами покрасневшие глаза, щурится от яркого света лазера, провожает внимательным взглядом машину.
Здание старое, пятиэтажное, вырастает слева. Темное и обшарпанное, оно выскакивает из темноты, как восьмилетка, решивший напугать младшую сестру. Скалится и щериться темными окнами. Свет горит только на первом и четвертом этажах. Свет тусклый, приглушенный, потому что окна заляпаны и забрызганы, кое-где изгвазданы краской.
Крыльцо такое узкое, что, когда мы с Ковалевским поднимаемся на ступеньки и замираем у двери, почти соприкасаемся плечами. Непонятно, как они проносят сюда тела. Скорее всего, с другой стороны есть еще одни вход или въезд.
Вообще странно, что Карина здесь, а не в морге какой-нибудь больницы. На сколько могу судить, это анатомичка ментовская.
Ну да собственно, это и не мое дело.
Нас встречает еще один сонный охранник или лаборант, или кто он там… По парнишке не понять. Одежда обычная: ни формы, ни халата. Он перебрасывается с опером парой фраз из серии «ну и ночка», косится на меня, нервно одергивает рукава свитшота, и машет рукой, отворачиваясь, прося идти следом.
Узкий коридор, холодный галоген, отваливающаяся штукатурка, железные каталки кое-где вдоль стен, расколотая серо-желтая плитка на полу. Здесь сыро и прохладно. Это уже не особняк Адамс, это совершенно точно российский морг. А чувство, что я угодила в глаз урагана только усиливается.
Ковалевский то ли специально, то ли нет всю дорогу до нужного помещения держится рядом со мной. Снова почти касается меня плечом, опять шуршит его одежда. Шаги у него тяжелые, жесткие. Наш провожатый – тщедушный молодой парень, слишком бледный и немного дерганый, постоянно оборачивается на нас, нервно передергивает плечами. Мне даже не надо напрягаться, чтобы понять, что он – человек. Сами того не осознавая, люди всегда так реагируют на иных: нервно, настороженно.
Железная дверь открывается почти беззвучно, парнишка впереди щелкает выключателем и темноту подвального помещения разрезает свет, такой же холодный, как и все тут. И хоть потолок этого помещения достаточно высокий кажется, что он давит на плечи.
Я передергиваю лопатками, разминаю кисти рук, делаю глубокий вдох и успокаиваюсь моментально. Это… пусть и не вотчина смерти, но очень близко к ней. Я… ощущаю ее присутствие остро, четко. Его присутствие. И чуть дергается правый уголок губ.
Этот жест и ловит Ковалевский, повернувшийся ко мне, пока парень проверяет бирки. И Ковалевскому мое спокойствие кажется странным.
Умеешь, Эли.
Снова тянет улыбнуться. Теперь уже открыто, показательно. Но я сдерживаюсь.
- Вот она, - наконец-то справляется мальчишка со своей задачей, останавливаясь у одного из столов.
- Спасибо, - кивает ему Михаил. – Можешь возвращаться, мы осмотрим и поднимемся.
- Я… - неуверенно тянет человек.
- Иди, - качаю головой, перехватывая неуверенный взгляд карих глаз. Смотрю на парня несколько секунд, и он сдается. Отходит от стола, так же неуверенно, как и смотрел, приближается к двери. Ему хочется убежать, я чувствую, вижу: тело немного подрагивает при ходьбе. Скорее всего, на бег сорвется сразу за дверью.
И точно, стоит железу лязгнуть о косяк, до моего слуха доносятся торопливые шаги, потом бег. Беги, беги, человеческий детеныш.
Улыбку в этот раз я не сдерживаю, и Ковалевский смотрит на нее, как загипнотизированный, смотрит на мои губы. Он не двигается, не моргает, кажется, что почти не дышит.
Не двигается даже тогда, когда я обхожу его и приближаюсь к столу, открываю труп.
Да. Это она.
Лицо в порезах и глубоких ранах от битого стекла, горло и грудная клетка сдавлены и расплющены, торчат сквозь кожу сломанные кости предплечий и ребер. Рыжая копна тусклая и влажная, кожа синюшно-серая.
Карину не успели собрать. Не успели вскрыть, только обмыли.
- Тебе... – начинает Ковалевский, но замолкает, когда я протягиваю в его сторону руку. На раскрытую ладонь через несколько секунд опускается сфера. Почти такая же, в которой до недавнего времени ждал Федор Борисович, разве что немного побольше.
Сфера прозрачная, теплая от тела Ковалевского и удивительно легкая.
- Ты…
- Теперь помолчи, - возвращаюсь я к трупу, сжимая пальцы на шаре. У Пикассо была «Девочка на шаре», у меня будет девочка в шаре.
Я делаю несколько глубоких вдохов и выдохов, потому что по непонятной причине снова начинаю нервничать.
Ладно, Громова, пять минут позора, и ты свободна.
Я смотрю на мертвое, застывшее лицо Карины, обхватываю пальцами запястье. Ледяное правое запястье. Кажется, что холод вокруг именно из-за нее, из-за девушки на столе. Прикрываю глаза.
И снова чувствую это.
Это…
Оно мерзкое, липкое, вязкое и душное.
Мне тесно в нем. Мне тесно здесь.
Горло перехватывает и сжимает, дергается болезненно желудок, подкатывает желчь…
По лесу в одиночестве гулять о…
Что это? Что за…
…голову сдавливает бетонная плита, рука будто по локоть увязла в жидком тесте, а перед глазами кроваво-багровая пленка. Тело прошивает, дергает, словно я схватилась за оголенные провода, по позвоночнику течет пот, из прокушенной губы – кровь. У иных есть кровь, такая же красная, как и…
Как твое имя?
…людей.
Голос низкий, грубый, отдается эхом. Как сон во сне.
Я сжимаю челюсти, ощущаю, как пульсирует, просачивается, обволакивая пальцы…
Меня.
…хлюпкая жижа. Теперь сдавливает не только голову, но и все тело. Так, словно это я побывала в аварии. На двухсот о бетонную стену.
...боятся дышать, смотреть, видеть. Умереть тоже боятся, но больше всего боятся жить. Ты ведь не думаешь, что они скажут тебе спасибо? Они платят и считают, что этого достаточно. Так устроен…
Да что это, мать твою, такое?!
Вон из меня!
Что-то ложится на плечи.
И меня заливает, затапливает, закрывает на миг перинным плюшем. Мягким, прочным, упруго-гибким. Синтепоновый капучино с корицей…
Нет… придурок…
Тело прошивает новым разрядом, таким мощным, что я выгибаюсь, корчусь, рвусь. И чуть ли не выпускаю холодное, задеревеневшее запястье, впиваюсь зубами в губу. Колени ударяются о бетонный пол с глухим, тяжелым звуком.
Мне кажется, что я чувствую запах собственное паленой плоти. Тошнотно-сладкий. Что тягуче-склизкая дрянь облепила все мое тело, пробралась под одежду, просочилась под кожу.
…через страх и ненависть…
Пошел нахрен!
- Гори в аду, - выдавливаю колюче-воронье, хватаюсь за скользко-обжигающее нечто и начинаю тащить, упираясь лбом в колени.
Я не знаю, что сейчас делает Ковалевский, я не чувствую его и не слышу. В голове гул и эхо чужого голоса, который продолжает повторять что-то про лес, про страх, про ненависть, который продолжает ввинчиваться в сознание. Спрашивать имя.
Чем сильнее я тяну, тем громче, но неразборчивее слова. Они перетекают одно в другое, скукоживаются.
…Стааахинена… лесу… кавое…
Но мне удается сжать и скомкать комок жижи, зачерпнуть достаточно, чтобы наполнить чертову сферу. Жижа рвется с отвратным хлюпом, чвакает, пристает к пальцам.
- Пока никак, - отвечает, пристегивая ремень Ковалевский. – Мы ничего не заметили.
И снова это «мы». Хорошо, что Лиз осталась не одна. Вопрос не в моем к ней отношении, вопрос скорее в профессиональном этикете и чертовой дипломатии. Не хорошо бы получилось, если бы Глеб сорвал Ковалевского от Лиз, оставив ее одну, предпочтя меня ей. Очень нехорошо. Собиратели – злопамятные сволочи, все до одного. Я не исключение.
- Полагаешь, ей показалось?
Михаил только плечами пожимает неопределенно, кривится и переключает передачу.
- Так во что ты вляпалась на этот раз, Эли?
Сейчас чувство, что в ураган. Тот самый, что унес пса и открыл дорогу из желтого кирпича. Вот только мой Изумрудный город больше похож на поместье Адамс.
- Я сегодня пришла за душой… А вместо нее вляпалась в какую-то гадкую муть, Доронин хочет образец.
- «Гадкую муть»? – косится на меня Ковалевский.
- Поверь, - хмыкаю, - когда вытащу, ты поймешь.
Михаил изучает мое лицо в зеркале какое-то время, пытается что-то для себя понять. Взгляд приходится молча терпеть.
А после он снова переключает передачи и сосредотачивается на дороге.
Остаток пути проходит в благостной тишине. Нет, само собой, у Ковалевского еще куча вопросов, но, спасибо тебе Господи, он понимает, что вряд ли добьется от меня ответов на них. Я и так непростительно разговорчива в этот вечер.
Я прикрываю глаза, прислоняюсь виском к стеклу, чувствую, как Михаил бросает на меня короткие взгляды время от времени.
Смешной, честное слово. Он явно меня с кем-то путает. Очень сильно путает.
Время – половина первого и Москва немного притихла, дороги достаточно свободные, Ковалевский кажется сосредоточенным, но при этом странно расслабленным. Ведет уверенно и легко, ровно, плавно, редко перестраивается. Мне все еще неуютно рядом с ним, но теперь не так, как в самом начале. Кажется, что даже удалось вернуть часть ускользнувшей с его появлением меланхолии.
Анатомичка почти безлюдна, сонный охранник молча открывает нам шлагбаум, трет пальцами покрасневшие глаза, щурится от яркого света лазера, провожает внимательным взглядом машину.
Здание старое, пятиэтажное, вырастает слева. Темное и обшарпанное, оно выскакивает из темноты, как восьмилетка, решивший напугать младшую сестру. Скалится и щериться темными окнами. Свет горит только на первом и четвертом этажах. Свет тусклый, приглушенный, потому что окна заляпаны и забрызганы, кое-где изгвазданы краской.
Крыльцо такое узкое, что, когда мы с Ковалевским поднимаемся на ступеньки и замираем у двери, почти соприкасаемся плечами. Непонятно, как они проносят сюда тела. Скорее всего, с другой стороны есть еще одни вход или въезд.
Вообще странно, что Карина здесь, а не в морге какой-нибудь больницы. На сколько могу судить, это анатомичка ментовская.
Ну да собственно, это и не мое дело.
Нас встречает еще один сонный охранник или лаборант, или кто он там… По парнишке не понять. Одежда обычная: ни формы, ни халата. Он перебрасывается с опером парой фраз из серии «ну и ночка», косится на меня, нервно одергивает рукава свитшота, и машет рукой, отворачиваясь, прося идти следом.
Узкий коридор, холодный галоген, отваливающаяся штукатурка, железные каталки кое-где вдоль стен, расколотая серо-желтая плитка на полу. Здесь сыро и прохладно. Это уже не особняк Адамс, это совершенно точно российский морг. А чувство, что я угодила в глаз урагана только усиливается.
Ковалевский то ли специально, то ли нет всю дорогу до нужного помещения держится рядом со мной. Снова почти касается меня плечом, опять шуршит его одежда. Шаги у него тяжелые, жесткие. Наш провожатый – тщедушный молодой парень, слишком бледный и немного дерганый, постоянно оборачивается на нас, нервно передергивает плечами. Мне даже не надо напрягаться, чтобы понять, что он – человек. Сами того не осознавая, люди всегда так реагируют на иных: нервно, настороженно.
Железная дверь открывается почти беззвучно, парнишка впереди щелкает выключателем и темноту подвального помещения разрезает свет, такой же холодный, как и все тут. И хоть потолок этого помещения достаточно высокий кажется, что он давит на плечи.
Я передергиваю лопатками, разминаю кисти рук, делаю глубокий вдох и успокаиваюсь моментально. Это… пусть и не вотчина смерти, но очень близко к ней. Я… ощущаю ее присутствие остро, четко. Его присутствие. И чуть дергается правый уголок губ.
Этот жест и ловит Ковалевский, повернувшийся ко мне, пока парень проверяет бирки. И Ковалевскому мое спокойствие кажется странным.
Умеешь, Эли.
Снова тянет улыбнуться. Теперь уже открыто, показательно. Но я сдерживаюсь.
- Вот она, - наконец-то справляется мальчишка со своей задачей, останавливаясь у одного из столов.
- Спасибо, - кивает ему Михаил. – Можешь возвращаться, мы осмотрим и поднимемся.
- Я… - неуверенно тянет человек.
- Иди, - качаю головой, перехватывая неуверенный взгляд карих глаз. Смотрю на парня несколько секунд, и он сдается. Отходит от стола, так же неуверенно, как и смотрел, приближается к двери. Ему хочется убежать, я чувствую, вижу: тело немного подрагивает при ходьбе. Скорее всего, на бег сорвется сразу за дверью.
И точно, стоит железу лязгнуть о косяк, до моего слуха доносятся торопливые шаги, потом бег. Беги, беги, человеческий детеныш.
Улыбку в этот раз я не сдерживаю, и Ковалевский смотрит на нее, как загипнотизированный, смотрит на мои губы. Он не двигается, не моргает, кажется, что почти не дышит.
Не двигается даже тогда, когда я обхожу его и приближаюсь к столу, открываю труп.
Да. Это она.
Лицо в порезах и глубоких ранах от битого стекла, горло и грудная клетка сдавлены и расплющены, торчат сквозь кожу сломанные кости предплечий и ребер. Рыжая копна тусклая и влажная, кожа синюшно-серая.
Карину не успели собрать. Не успели вскрыть, только обмыли.
- Тебе... – начинает Ковалевский, но замолкает, когда я протягиваю в его сторону руку. На раскрытую ладонь через несколько секунд опускается сфера. Почти такая же, в которой до недавнего времени ждал Федор Борисович, разве что немного побольше.
Сфера прозрачная, теплая от тела Ковалевского и удивительно легкая.
- Ты…
- Теперь помолчи, - возвращаюсь я к трупу, сжимая пальцы на шаре. У Пикассо была «Девочка на шаре», у меня будет девочка в шаре.
Я делаю несколько глубоких вдохов и выдохов, потому что по непонятной причине снова начинаю нервничать.
Ладно, Громова, пять минут позора, и ты свободна.
Я смотрю на мертвое, застывшее лицо Карины, обхватываю пальцами запястье. Ледяное правое запястье. Кажется, что холод вокруг именно из-за нее, из-за девушки на столе. Прикрываю глаза.
И снова чувствую это.
Это…
Оно мерзкое, липкое, вязкое и душное.
Мне тесно в нем. Мне тесно здесь.
Горло перехватывает и сжимает, дергается болезненно желудок, подкатывает желчь…
По лесу в одиночестве гулять о…
Что это? Что за…
…голову сдавливает бетонная плита, рука будто по локоть увязла в жидком тесте, а перед глазами кроваво-багровая пленка. Тело прошивает, дергает, словно я схватилась за оголенные провода, по позвоночнику течет пот, из прокушенной губы – кровь. У иных есть кровь, такая же красная, как и…
Как твое имя?
…людей.
Голос низкий, грубый, отдается эхом. Как сон во сне.
Я сжимаю челюсти, ощущаю, как пульсирует, просачивается, обволакивая пальцы…
Меня.
…хлюпкая жижа. Теперь сдавливает не только голову, но и все тело. Так, словно это я побывала в аварии. На двухсот о бетонную стену.
...боятся дышать, смотреть, видеть. Умереть тоже боятся, но больше всего боятся жить. Ты ведь не думаешь, что они скажут тебе спасибо? Они платят и считают, что этого достаточно. Так устроен…
Да что это, мать твою, такое?!
Вон из меня!
Что-то ложится на плечи.
И меня заливает, затапливает, закрывает на миг перинным плюшем. Мягким, прочным, упруго-гибким. Синтепоновый капучино с корицей…
Нет… придурок…
Тело прошивает новым разрядом, таким мощным, что я выгибаюсь, корчусь, рвусь. И чуть ли не выпускаю холодное, задеревеневшее запястье, впиваюсь зубами в губу. Колени ударяются о бетонный пол с глухим, тяжелым звуком.
Мне кажется, что я чувствую запах собственное паленой плоти. Тошнотно-сладкий. Что тягуче-склизкая дрянь облепила все мое тело, пробралась под одежду, просочилась под кожу.
…через страх и ненависть…
Пошел нахрен!
- Гори в аду, - выдавливаю колюче-воронье, хватаюсь за скользко-обжигающее нечто и начинаю тащить, упираясь лбом в колени.
Я не знаю, что сейчас делает Ковалевский, я не чувствую его и не слышу. В голове гул и эхо чужого голоса, который продолжает повторять что-то про лес, про страх, про ненависть, который продолжает ввинчиваться в сознание. Спрашивать имя.
Чем сильнее я тяну, тем громче, но неразборчивее слова. Они перетекают одно в другое, скукоживаются.
…Стааахинена… лесу… кавое…
Но мне удается сжать и скомкать комок жижи, зачерпнуть достаточно, чтобы наполнить чертову сферу. Жижа рвется с отвратным хлюпом, чвакает, пристает к пальцам.