Автономное плавание[=В третью стражу]

– А що, чи у вас нема? – «удивился» Федорчук, посмотрев на них наивными до издевательства глазами.

Ответ последовал радикальный. Русский с евреем подхватили под белы рученьки оставшегося в меньшинстве свидомого громадянина и потащили к гостинице «Ambassade», что на берегу одного из многочисленных местных с труднопроизносимыми названиями каналов, – в номер на третьем этаже.

Сразу за площадью праздничная толпа – не исчезнув совсем – значительно поредела. Многоголосый гул пропал, остались отдельные голоса на местном, французском, английском и немецком языках. Ближе к каналу какой-то женский голос недовольно верещал по-русски: «Я же тебе говорила, быстрей надо! А ты, успеем, успеем… Ну и где этот твой фейерверк, я тебя спрашиваю?!» Немножко фейерверков здесь было – периодически с обоих берегов канала в небо с шипением взлетали ракеты и с громким треском рассыпались над крышами разноцветными искрами.

Ругающаяся по-русски парочка осталась позади на набережной. Ицкович, несмотря на выпитое, уже начал поеживаться в своем не слишком подходящем для такой погоды плащике. С канала тянуло холодом, хотя снега почти не было. Так чуть-чуть и кое-где, но зато на деревьях, скамейках, бортах барж и катеров, везде – лед.

– Так, – твердо заявил Олег, останавливая компанию на пороге открытого питейного заведения. – Или мы сейчас зайдем, или я дам дуба!

– Ни в коем случае! – заявил Матвеев, обнимая Олега за плечи и делая длинный выдох прямо в лицо. – Мы не дадим тебе погибнуть, Цыц! Мы согреем тебя своим дыханием.

– Не дыши на меня, от тебя перегаром несет! – отмахнулся Олег. – Ну, по полтинничку и вперед?!

– Нет, – заявил на это с самым серьезным видом Федорчук. – На это я пойтить никак не могу! – И оценив выражение лица Олега, добавил с хохотком: – По «стописят»!





* * *


Он не запомнил сна. Но что-то ему снилось, и это «что-то» было приятное, потому что ощущал он себя сейчас выспавшимся и отдохнувшим. Открыв глаза и потянувшись, отбросил одеяло и с улыбкой встал с кровати, но улыбка продержалась недолго.

Судя по всему, он здорово вчера погулял. Можно сказать даже чересчур здорово, если умудрился влезть в чужие трусы. Трусы были странные: белые, шелковые, длинные, почти до колен. Разумеется, он в жизни такие не носил, и вообще они выглядели какими-то… «Чем это я занимался вчера? Нет, в постели вроде бы больше никого нет. Или она уже ушла? Кто? Бред… Пить вредно, а много пить – вредно вдвойне».

Теперь следовало сообразить, где здесь дверь в туалет… Дверь, разумеется, нашлась, вот только… Уже завершив исполнение неотменяемой перед организмом обязанности, он понял, что туалетная комната в его номере разительно изменилась. Пропала душевая кабина. Вместо нее – большая ванна прямо посреди комнаты. Или так и задумано?

«Но как, ради бога, я этого не заметил вчера? Ведь, кажется, принимал душ… Нет, точно принимал! Или все-таки стоял прямо в ванне? Чушь какая-то – надо будет узнать на ресепшене, что это значит и, вообще, с какой стати?! Это мой номер??

Э-э-э… кстати! А где телевизор? И этого нет! Прямо, как у Булгакова, чего не спросишь, того и нет. И как там, у классика, было дальше? Совсем вылетело из головы! А, вот, радио! Какого черта! Что это за убожество – не ретро даже, а ископаемое какое-то! Ну, нет, один-разъединственный канал, и тот по-голландски. Ни одного знакомого слова. А нет, вот кто-то по-французски – „хочет воспользоваться случаем передать наилучшие поздравления…“ А, черт – пошел голландский перевод».

Так он ничего из этих новостей узнать и не смог, а между тем было бы любопытно услышать, а еще лучше увидеть, что происходит за стенами гостиницы утром первого января 2010 года.

А что там, кстати, происходит?

Он подошел к окну, отодвинул занавески, в комнате стало светлее. Улица была непривычно пуста. Авто почти нет, а которые есть, какие-то… не такие. Откуда-то издали доносились гудки клаксонов. И цокот копыт лошади, тянущей телегу с какими-то ящиками.

«Экологи, мать их! Как там все-таки было написано в „Мастере и Маргарите“? Это важно, вот только почему?»

Улица, что с ней не так? Велосипеды есть, но какие-то… неправильные, и опять же автомобили… А ведь вчера были нормальные и много! Не бывает так, чтобы напротив большой гостиницы после новогодней ночи все свободное пространство не заставлено машинами. Просто не бывает! И повозка, такую телегу он, совершенно очевидно, видел в Амстердаме впервые. Разве что на старых черно-белых фотографиях.

«Блин, что было у Булгакова? Это важно, важно и еще раз важно!»

Стоп, а кто он сам? Как его зовут?

«Имя! Kim ty jestes?[18] Where you came from?[19]»

Действительно, откуда? Секунду, а на каком он, собственно, языке думает? Вторая фраза – явно английская, тут и к доктору не ходи, а первая? По-польски? Но откуда он знает польский? Как откуда? От матери – она ему еще пела колыбельную: «A-a, kotki dwa, szaro-bure obydwa…»[20]

«Чушь какая!»

Мать ему пела «Шел отряд по бережку, шел издалека…»! А откуда он знает английский? Ну как, откуда? Из школы, конечно. Мистер Макфарлейн от литературы так и говорил: «Юные джентльмены, вы должны так владеть вашим родным языком, чтобы Шекспиру не было стыдно за своих потомков».

«Родным?»

«Русский язык велик и могуч» – кто это сказал?

Так какой язык ему родной? Кто его мать? Кто его отец? Когда он родился?

С какого момента он вообще себя помнит? Да, конечно, с трех лет. Первое воспоминание в его жизни – день рождения. Торт с тремя свечками. Он их задул с третьего раза. Мама поцеловала его в лоб. И все были какими-то взволнованными: мама, папа, дядя Конрад и остальные. Потом он понял, в чем было дело – именно в тот день началась Великая Война. А еще через три года его шестой день рождения тоже вышел грустным – мама все время вытирала слезы, потому что в Бельгии погиб дядя Конрад. Польский эмигрант, он служил во французской армии и был убит где-то при Пашендейле, прямым попаданием немецкого снаряда в штабной блиндаж.

«Нет, это какая-то шизофрения!»

Он родился в день запуска первого спутника – четвертого октября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года! Его даже хотели назвать «Спутником», но назвали, как и собирались, Степаном, в честь дедушки Степана Игнатьевича, погибшего под Минском в сорок первом. Его зовут Степан Никитич Матвеев! Да, именно так!

А кто же такой тогда Майкл? Да ведь это его самого так зовут: Майкл Мэтью Гринвуд, сын сэра Эрнеста Гринвуда и леди Сабины Гринвуд, в девичестве Лисовской, которую уже женой отец привез с собой из Франции. Свое второе имя Мэтью он получил в честь прадеда – героя восстания против царя – Матеуша Лисовского, повешенного русскими в Варшаве.

«Нет! Главное не это! Главное – какое на дворе число?»

Самое смешное или грустное, – тут уж каждый волен решать сам – заключалось в том, что кем бы он ни был, Степаном или Майклом, он знал ответ на свой последний вопрос.

Первое января 1936 года.




Олег Ицкович.

1 января 1936 года

– Mein Gott, geht es mir beschissen! – Ицкович хотел было поднять голову, но острая боль в висках заставила вновь опустить ее на подушку. – Warum habe ich nur Sekt und Cognac zusammen getrunken?![21]

Вот про коньяк и шампанское он помнил точно. Но совершенно непонятно, зачем он вообще пил шампанское. От шампанского у Олега обычно случалась изжога, и еще пузырьки, когда пьешь, в нос шибают.

– Кретин! – Ну, где-то так и есть, потому что если головы нет, то уже и не будет.

А плохо ему было так, что не хотелось жить, типа «Мама, роди меня обратно». Однако, когда тебе за пятьдесят, а твоей маман недавно исполнилось девяносто, такие просьбы звучат несколько претенциозно. Мысль эта, как ни странно, придала сил, и, плавно перевалив свое тело налево, Олег открыл глаза. В комнате царила полумгла, и это было хорошо. Но зато и совершенно не понять, который нынче час. Свет с улицы едва пробивался сквозь зашторенные окна, и означать это могло одно из двух: или еще рано, или шторы хорошие, в смысле плотные. Впрочем, возможен был, как тут же подумалось, и еще один вариант – низкая облачность, что для Амстердама вполне нормально. Ну, не мог же он, в самом деле, проспать сутки?

– Амстердам?! – вяло удивился Ицкович, аккуратно – чтобы не потревожить больную голову – вытягивая из черной пачки сигарету Gitanes. Закуривать лежа не слишком удобно, но он с этим все-таки справился и начал уже обдумывать следующий этап операции: «бросок на длину руки». На прикроватном столике стояла серебряная фляжка с коньяком, и несколько глотков…

Was geht ab?![22]

Ицкович с сомнением смотрел на поспешно выдернутую изо рта сигарету. Сигарета дымилась. Дым щекотал ноздри, а вкус ощущался во рту, но… он не курит два, нет, кажется, уже три года, и даже тогда, когда смолил по две пачки в день, это был никак не французский «Житан» без фильтра. И вообще, что за бред? Откуда взялась эта долбаная фляга, если должен быть флакон с виски «Чивас Ригал»?

Олег все-таки сел на кровати и, по инерции в очередной раз затянувшись, взял со столика флягу. Сосуд понравился, несмотря на текущее не вполне адекватное состояние доктора Ицковича. Это было правильное вместилище для правильных мужских напитков. И содержание, «таки да», булькало где-то в серебряном «внутри», так что фляжка оказалась даже лучше, чем ему сразу показалось. Но мысли начали приобретать некое подобие четкости, только когда он добил весь оставшийся коньяк и закурил вторую сигарету.

Итак…

Вчера утром он был в Брюгге. Это Ицкович вспомнил сейчас совершенно определенно.

Уже хорошо. И что же я делал в Брюгге?

Ох! – Ну, да: ох и еще раз ох! Вот ведь старый кобель! Впрочем, не ошибается тот, кто ничего не делает.

Разумеется, ему не следовало ехать в Брюгге и уж тем более не нужно было встречаться с Ларисой. Но черт попутал, и вышло, в общем, неплохо. У Лары как раз муж оказался в отъезде… Ну, это можно оставить за скобками, потому что к делу, очевидным образом, не относится. Что было после? – вот в чем состоит великий датский вопрос!

Хм… А после он, кажется, ехал в поезде и… Точно! Он ехал в поезде, и рядом с ним сидела совершенно очаровательная девушка: мулатка с очень красивыми вьющимися волосами, похожая чем-то на Фани Ардан, и эта Фани Ардан, представьте, читала чеховскую «Чайку» на французском языке. Французский Олег знал с пятого на десятое, но ему вполне хватило испанского. А разговорились они, в конце концов, по-английски, но где-то в середине разговора Ицкович вдруг понял, что как мужчина он эту прелесть уже не интересует.

Закрывай лавочку, ментш![23]

С этим трудно было не согласиться, однако к этому совершенно невозможно было привыкнуть. Но факт: заинтересовать теперь он мог разве что сорокалетнюю Ларису да свою жену. Увы. Вон даже Татьяна предпочитает иметь его в друзьях…

И, в общем-то, по-своему права. Ладно, проехали. Поезд, что дальше?

Дальше… Черт, ну конечно же! Вот теперь все встало на свои места. Степа и Витя! Они встретились днем, как и договаривались. Пообедали вместе, потом погуляли, хотя погода была, мягко выражаясь, не май месяц. Но к вечеру распогодилось, и они поехали на площадь… Как ее? Грасмаркт? Нет, Грасмаркт это в Брюгге, кажется. А они пошли на… Ньювмаркт. Ага, шампанское, то да се. Потом… Потом пошли было в гостиницу, чтобы добавить, но по пути им попался полупустой бар, и там они добавили. И, судя по всему, хорошо добавили, потому что…

Ицкович даже вспотел при воспоминании о том, что случилось потом.

Идиот!

Видимо, он действительно много выпил. Да и несколько дней перед этим, практически с католического Рождества… Сначала с коллегой в Брюсселе, потом с одним почти родственником в Антверпене, а еще потом с Ларкой… И еще это шампанское… Вероятно, был уже второй час ночи, когда он окончательно размяк и начал рассказывать друзьям то, что никогда никому не рассказывал. А тут понесло. Бах, понимаешь, навеял, или общее помутнение случилось, но он им все выложил: и про то, как выбирался из «Паттона», и про то, как ползал обалдевшим от хлорофоса тараканом вдоль сорванной взрывом гусеницы, никак не понимая, что должен делать. И как вспомнил, наконец, о водителе и полез внутрь… Очнулся тогда Олег только в госпитале, куда его перетащили вертушкой прямо с поля боя. Пуля в правом плече, закрытая черепно-мозговая травма, сломанная в лодыжке нога и еще два ребра, но это был уже и вовсе пустяк. Потом все вроде бы зажило, но… На восстановление он попал в реабилитационный госпиталь Левинштайн, и там старый румын нейропсихолог, защитивший в свое время диссертацию в Москве у самого Лурия, сказал ему без обиняков: или-или. Как бог даст, так и будет. Клиника закрытых черепно-мозговых травм изучена плохо. Возможно, память восстановится, а возможно, и нет. Может быть, ты снова начнешь нормально читать и будешь спать по ночам, но гарантировать тебе это никто не сможет.

Ицкович пробыл в госпитале три месяца. Он не только полностью восстановился, но и сумел заморочить голову самой красивой врачихе в Левинштайне и, в конце концов, на ней женился. А то, что Грейс Балицки была «знойной латино» из Уругвая, о местонахождении которого у Олега в то время имелись лишь очень смутные подозрения, только добавляло остроты чувствам. Но докторскую диссертацию он написал именно по закрытым черепно-мозговым травмам и через одиннадцать лет после ранения заменил старика Шульмана, став вместо него главным психологом госпиталя. Однако же какой бес тянул его за язык рассказывать все это тому же Степе, который ведь их с Витькой своей болью не грузит!

Три года назад погибла жена Матвеева Наташа. Погибла глупо, но по-умному такие вещи и не случаются. Пьяный водитель сбил женщину на пешеходном переходе, проехав на красный свет. Не в Москве, и не в Мухосранске, в «цивилизованной» Англии, в городе Лондоне, не так давно считавшемся столицей мира… Вот тогда, на похоронах Наташи, они и собрались вместе в последний раз.

Ицкович чисто машинально снова потянулся к пачке сигарет, но вовремя себя одернул.

Сорваться хочешь? – Он встал с кровати и хотел было пойти посмотреть, что есть выпить в мини-баре, но остановился, очумело рассматривая свой номер.

Свой?!

Ну, вероятно, это все-таки был его номер, раз он здесь спал. Вот только не влипнуть бы спьяну в историю. Как назывался тот старый советский фильм? «С легким паром»? Но это только в кино герой так легко отделался.

– Donner Wetter![24] – Олег подскочил к двери и щелкнул выключателем.

Вспыхнула люстра под потолком.

– Scheisse![25] – Почудится же такое!

Разумеется, это был его номер, его вещи, и его бутылка коньяка стояла на комоде перед зеркалом.

Олег еще раз чертыхнулся и подошел к комоду.

Н-да, у него все-таки хватило присутствия духа сделать несколько жадных глотков коньяка прямо из горлышка и, отставив бутылку, вернуться к кровати. Там он все-таки закурил, медленно, неторопливо, как будто специально испытывая свои нервы на прочность. Руки – эти руки! – что характерно, не дрожали.

Ицкович вытянул перед собой правую руку и выпустил дым из ноздрей. Рука – сильная, с длинными крепкими пальцами, каких у него отродясь не было, с ухоженными – хорошо еще, что не покрытыми лаком – ногтями.