Автономное плавание[=В третью стражу]

– Вот вы тощий. И плечи… узкие. А у Паши задница, как у бабы… А этот настоящий мужчина. Атлет! Дайте воды!

– А я хочу знать, почему вы нам лжете! – кажется, Штейнбрюк совершенно спокоен. Но это не так. Он уязвлен. Но ему это, как слону дробинка. А вот капитан Паша… Вот его она уела, уела-таки! Сопит! Но ведь все правда. Рыхлый, белый, и бедра широкие…

– Что случилось во время посещения Гааги? – слева.

– Что вам сказал резидент? – справа.

– На кого ты работаешь? – из-за плеча, перейдя на «ты».

«Но…»

В танго, в парижском танго,

Я подарю вам сердце в танго,

А ночь синяя, и сладкое вино…





* * *


Прессовали долго – больше суток – плотно, упорно, методично наматывая нервы на барабан, не жалея себя и уж, разумеется, не жалея ее. Пережидали обмороки, – немного воды на лицо и пару глотков, когда из ее горла невозможно было уже извлечь ни капли голоса, но спать не позволяли, и расслабляться не давали тоже. Жали, выдавливая сознание, рвали жилы, пытаясь добраться до подсознания, которое расскажет им все. Но не били, это правда. Не пытали, хотя пытка бессонницей и жаждой…

А потом все кончилось. И ей дали уснуть. Упасть со стула на пол, свернуться калачиком на холодном, пахнущем воском паркете и заснуть. А когда она проснулась, все было как прежде. И обед, и душ, и чистое белье, и разговор за чашкой чая, и в совершенно другой тональности.

Впрочем, чашек не было: стаканы в подстаканниках, самтрестовский коньяк – по чуть-чуть, для настроения – и папиросы «Казбек». И Штейнбрюк был теперь любезен и даже улыбчив и одет в штатское. А Паши не было, но зато в беседе участвовала женщина – старший лейтенант и тот «голос», что раньше подавал реплики из-за спины. Голос принадлежал мужчине – молодому еще, но с седыми висками.

– Надеюсь, вы все понимаете, – снова на «вы». – Это он? – Штейнбрюк открыл папку и выложил перед Таней три карандашных рисунка. Рисунки были хороши, ничего не скажешь. И Баст на них оказался вполне узнаваем.

«Вполне…»

– Да, конечно. Да, это он, – сразу на оба вопроса. Она взяла папиросу, и мужчина с седыми висками тут же чиркнул спичкой.

«Он ее что, все время в руках держал? Наготове? Какая дрянь эта ваша… папироса».

– Наши художники сделали рисунки с ваших слов. Слова разные, манера рисунка разная, а человек, пожалуй, один и тот же… Но главное… Впрочем, посмотрите на этот снимок. – И с этими словами Штейнбрюк выложил на стол большую фотографию, вставленную в картонное паспарту. – Есть тут кто-нибудь, кого вы знаете?

Судя по надписям на рамке, снимок был сделан в Германии в 1929 году.

– Ой! – вполне искренне удивилась Жаннет, увидев, знакомые лица. – Это же Рём? А это Геббельс… Ох!

Около длинного и явно дорогого автомобиля стояли несколько мужчин. В форме был только Рём, остальные, включая Геббельса и Баста, в штатском.

– Он?

– Да, – выдохнула Татьяна.

– Себастиан фон Шаунбург, – прокомментировал фотографию Штейнбрюк. – Старый член партии, не смотрите, что молод. Баварский аристократ, доктор философии… и сотрудник гестапо.

– Ох! – у Татьяны не было слов, вернее, у Жаннет их не могло быть.

– Фигура, – сказала женщина. – Но притом вечно в тени, в тумане.

– Непонятно только, почему он выбрал именно вас и откуда знал, что говорите по-французски, – Штейнбрюк тоже закурил, но чувствовалось – сейчас он просто размышляет вслух.

– Не знаю, – пожала плечами Жаннет. – Он сказал, понравилась… Может быть, действительно понравилась? – кокетливая улыбка с «упражнением для глаз»: на кончик носа, на предмет, в сторону…

– Это он нам весточку подал, – усмехнулся не названный по имени мужчина. – Камешек в наш огород. Не хотите ли, товарищи, полюбопытствовать, откуда у меня такая осведомленность?!

– Похоже, что так, – согласился Штейнбрюк, выпуская дым из ноздрей. – И откуда бы ему так много знать?

– А если они вели Жаннет еще с Праги? – спросила женщина-лейтенант.

– Если бы у бабушки были яйца, – хмыкнул Штейнбрюк. – Был бы дедушка.

А Жаннет вдруг поняла, что весь этот обмен мнениями происходит отнюдь не в первый раз. Реплики разучены, а зритель один – она сама.

«Но зачем?»

«Затем, что, похоже, они нам… мне поверили и теперь готовят к операции…»


– Как считаете, Жаннет, – спросил, переводя на нее взгляд, Штейнбрюк. – Мог он вести вас от Праги?

– Не знаю, – «растерянно» пожала она плечами. – Я слежки не чувствовала. Мне даже в голову не приходило…

– Но это означает, что кто-то знал про связника и то, что связник – Жаннет, – сказал мужчина с седыми висками.

Ну, это, что называется, напрашивалось, да и Баст об этом с ней говорил. Но вот случая «вспомнить» про Питера Кольба у Жаннет все как-то не находилось.

– Ой! – сказала она и так «прониклась» ужасом Жаннет, что даже вспотела. И судя по всему, не только вспотела.

– Что с вами? – Штейнбрюк даже вперед подался.

Получалось, что весь их фарс с допросом был пустой тратой времени. Что-то они все-таки упустили. А упустили они одну, но очень важную вещь. Они тянули жилы конкретному человеку – хорошенькой и несколько легковесной молоденькой французской комсомолке Жаннет Буссе, и все их штучки-дрючки выстроены были под ее очень специфическую психологию. Но откуда же знать товарищам из Первого отдела, что трясут они на самом деле зрелую русскую женщину, сильную духом и… да, стерву – когда надо, сформировавшуюся совсем в другие времена, да еще способную смотреть на ситуацию как бы со стороны. А это дает очень большое преимущество, даже если ты умираешь там, в этом долбаном кабинете Штейнбрюка от усталости и бессонницы и сходишь с ума от жажды и одиночества. Тебе плохо, погано, ужасно, но все равно ты в стороне, а разговор-то идет с совершенно другим, заведомо более слабым, чем ты, человеком.

– Что с вами?

– Я вспомнила…

«Я, наверное, белая, как полотно…» – Ну что ж, если верить выражению глаз товарища корпусного комиссара, так и есть: белая. В холодном поту, и глаза, как у кокаинистки…

– Я вспомнила…

– Что? – ну, почти хором, хотя вслух говорил сейчас один Штейнбрюк, но показалось, что все хором выдохнули. Ведь они же ее наизнанку вывернули, вернее, думали, что вывернули.

– Когда он сказал, что это его каприз… Ну, то есть, когда зашел разговор, что я должна обеспечить связь…

– Я понял, – кивнул Штейнбрюк. – Дальше!

– Я сейчас вспомнила.

– Ну!

– Я спросила, а он говорит, может быть, я в вас влюблен. Нет… Не так! Нравитесь. Он сказал, может быть, вы мне нравитесь или мне нравится, как вы поете!

– Поете?!

«Оба-на!» Вот как это выглядело и звучало!

– А вы поете? – недоверчиво спросил мужчина с седыми висками.

– Да, иногда… немного.

– А он? Он об этом откуда узнал?

– Вот я его и спросила! А он говорит, а мне, дескать, рассказал Питер Кольб. Мол, помните такого?

«Что я несу, – отстраненно подумала Татьяна. – „Мне Карузо не понравился! – Вы таки слышали Карузо? – Нет, но тетя Соня напела“».

– Черт! – сказал Штейнбрюк. – Всем молчать! Пожалуйста. Жаннет, кто такой Питер Кольб?

– Он… Парень, с которым мы вместе учились… в Сорбонне. Питер К… Кольб. Он эльзасец, вообще-то, и, по-моему, нацист…

– Так что ж ты, мать твою!.. Простите, Жаннет. Но почему вы мне… нам… об этом ничего не сказали?

– А я только сейчас вспомнила… – Жаннет пару раз моргнула и вдруг заплакала. Слезы текли сами собой без всякого с ее стороны усилия. – Я… я… я все… все время боялась забыть… а… а п-п… по-о-отом… вы-ы меня спра-а-ашивали… и я-а за-а-а-была-а!

– Прекратить! – скомандовал Штейнбрюк и быстро налил ей в рюмку коньяк. – Ну-ка, быстро! Взяла, выпила, успокоилась.

«Ага! Щас! Разбежалась и…»

Но и затягивать паузу было, в принципе, ни к чему. Поэтому все-таки взяла дрожащей рукой рюмку, всхлипывая и сморкаясь, поднесла ко рту, едва не ополовинив по пути. Выпила, продолжая лить слезы, поперхнулась – что не диво – закашлялась, «брызжа слюной», как вся Антанта, вместе взятая, размазала слезы и сопли по лицу рукой, пока Штейнбрюк не сунул ей чей-то носовой платок, еще пару раз всхлипнула под дружные уговоры успокоиться и начать работать, и наконец, закурила, «успокаиваясь».

– Я знаю… – сказала Таня, выдохнув противный табачный дым. – Мне… мне нет прощения… Я… Как я могла? Не знаю… Простите! Я не хотела…

– Успокойтесь, – каким-то усталым голосом сказал Штейнбрюк. – Рассказывайте…

Он умер или жив остался… –

Никто того не различал.

А Пушкин пил вино, смеялся,

Ругался и озорничал.