Атомный ангел

Я отвинтил и вытащил четыре болта, затем, упираясь ногами в скользкий пол и напрягая все силы, сдвинул с места унитаз вместе с пассажиром. Очень старался, чтобы он не слетел на пол – на шум могла прибежать стюардесса. Пассажир оказался увесистый, и целая минута прошла, прежде чем я сдвинул толчок настолько, чтобы пролезть в образовавшуюся щель. Надо было подождать, пока кто-нибудь войдет и запрет дверь изнутри – иначе я не смог бы безопасно покинуть свое укрытие. Бедолага, попавшийся мне под руку, был высок и крепок, на вид лет сорока пяти, судя по короткой стрижке и плохо скроенному костюму, русский. Впрочем, личность его меня мало интересовала.

Я вымыл и тщательно вытер полотенцем руки в резиновых перчатках. Потом снял перчатки – скользкие пальцы сейчас могли все испортить. Вставил в уши затычки, повернул их, чтобы прилегали плотнее, снял с пояса две светошумовые гранаты. Запал у них был двухсекундный, и мне вовсе не хотелось, чтобы гранаты взорвались у меня под ногами. Но и торчать в салоне самолета дольше необходимого тоже не следовало. Вооруженная охрана самолетов Аэрофлота проинструктирована стрелять на поражение в каждого, кто выглядит или ведет себя подозрительно. И что, спрашивается, она подумает о человеке, который выйдет из уборной в гидрокостюме и кислородной маске, обвешанный оружием со всех сторон?

Я отпер дверь и вышел наружу – по гранате в каждой руке. Выдернул зубами предохранитель у первой гранаты и швырнул ее в салон – так далеко, как только мог. У второй выдернул предохранитель освободившейся рукой и бросил примерно в середину салона. Затем шагнул обратно в туалет и захлопнул за собой дверь.

Один за другим раздались два приглушенных «бум!». Теперь в моем распоряжении примерно десять секунд. Светошумовые гранаты изначально предназначены для спецназа. В «Игровой» их доработали так, чтобы они не вызывали пожара. При взрыве такой гранаты яркая вспышка света вместе с оглушительным взрывом ослепляет и оглушает каждого, кто окажется поблизости; в замкнутом пространстве все пострадавшие оказываются полностью парализованы приблизительно на десять секунд. Никакого ущерба здоровью (кроме барабанных перепонок) такая граната не причиняет; не должна она – по крайней мере, в теории – и повредить самолет. На ближайшие десять секунд все пассажиры в салоне, в том числе и зампредседателя КГБ, застыли, не в силах пошевелиться. На пилотов в рубке гранаты не подействовали. Но скорее всего, они слышали взрывы – пусть и приглушенные – и теперь гадают, что произошло.

За четыре секунды из десяти я пробежал по салону из конца в конец, оттолкнув со своего пути двух окаменевших стюардесс, и нажал кнопку интеркома, соединяющего салон с рубкой. Без всякого акцента (говорить по-русски без акцента меня научили лингвисты из Центральной информационной базы) я заорал на родном для пилотов языке:

– Что вы там заперлись, ублюдки тупые?! Помогите нам!

Это возымело нужное действие. На восьмой секунде дверь кабины пилотов открылась, и наружу высунулся бортинженер. Думал он, что вдохнет обычный воздух, – а вдохнул тот самый усыпляющий газ, с которым уже познакомился Хорас Уэлли и струя которого теперь била из устройства, с виду напоминающего раннюю модель пистолета-пулемета, у меня в правой руке. По истечении девятой секунды бортинженер уже спал крепким сном; закончилась десятая секунда – и вместе с ним храпели оба пилота, навигатор и радист. Я повернул дуло «пулемета» (на самом деле мощного газового пистолета) в салон и нажал на спуск посильнее. Еще несколько секунд – и салон наполнился усыпляющим газом.

Я вытащил весь летный экипаж в салон, вернулся в рубку и захлопнул за собой дверь. Взглянул на часы: прошла одна минута двадцать секунд. Судя по дозе снотворного, у меня есть несколько минут, прежде чем люди в салоне начнут приходить в себя. Может, чуть больше.

Было пять минут одиннадцатого. Небо чистое, ни облачка. В двадцати трех тысячах футов под левым крылом виднелся Маргейт. Самолет летел на автопилоте по заданному курсу.





* * *


Дидье Гарне взглянул на часы и поморщился. По парижскому времени было пять минут десятого. За час и двадцать минут из десятичасового рабочего дня ему удалось не вытащить из пачки «Уинстона» ни единой сигареты. В обычное время курил бы уже четвертую, а с сегодняшнего дня бросил. С курением покончено – решение твердое и отмене не подлежит. Прошедший час и двадцать минут были сущим адом, но он вытерпел – значит, потерпит и дальше.

Окно кабинета выходило на Вандомскую площадь. Стояло ноябрьское утро, солнечное и ясное; если не считать никотиновой ломки, день для директора «Французского вертолетного транспорта» начинался как нельзя лучше. Наконец-то! Шесть недель три вертолета «Аэроспатиаль Пума», принадлежащие компании, оставались прикованы к земле – после того идиотского случая, когда у одного вертолета отвинтилась в полете какая-то гайка и пробила крышу припаркованной машины. Выяснилось, что вертолет ни при чем – он в отличном состоянии, все дело было в недосмотре механика. Однако расследование длилось шесть недель, и простой дорого обошелся компании. Однако с сегодняшнего дня им снова разрешено летать! Полеты уже расписаны на несколько недель, а значит, финансовый кризис скоро уйдет в прошлое.

Белый телефон на столе тренькнул, и Гарне снял трубку. Звонил главный инженер с основного их аэродрома в Санлисе. Он успел сказать лишь несколько слов – и Гарне, не глядя, открыл ящик стола, нашарил там пачку «Уинстона», сунул в рот сигарету и поднес к ней золотую зажигалку «Дюпон».

Сегодня ночью все три вертолета бесследно исчезли.





* * *


Сев в кресло пилота, я пробежался взглядом по приборной доске. Еще три дня назад я не летал на самолетах крупнее двухмоторного «Пайпер-Ацтека», а теперь сидел за штурвалом русской копии «VC-Ю».

Все эти три дня я провел в Британском летном училище: поднимал в воздух и сажал самолеты «VC-10». Поднимал, делал круг в воздухе, сажал, поднимал и сажал – до изнеможения, до тошноты, до того, что приборная доска начала мне сниться по ночам. И сейчас я был чертовски рад, что три дня занимался только этим.

Я проверил высоту, скорость и прочие показания приборов, сжал штурвал управления левой рукой, а правой дотянулся до переключателя автопилота и выключил его. Интерком вдруг очнулся и что-то заорал по-русски. Я не слишком-то хорошо знаю русский язык, но тут разобраться было несложно.

– Кто ты, черт побери, такой? – спрашивали меня.

Я ответил, тщательно выговаривая русские слова:

– Ваш самолет в руках Израильского фронта свободы. Оставайтесь на своих местах, и с вами ничего не случится. Если кто-нибудь попытается войти в рубку, все на борту умрут.

Впрочем, в рубку все равно никто не вошел бы – дверь спроектирована так, чтобы через нее не могли прорваться даже самые отчаянные и хорошо подготовленные угонщики.

Охранники, скорее всего, вооружены пистолетами Стечкина, но против этой двери пистолеты бесполезны. Интерком я выключил: пусть бесятся молча.

Я пролетел десять миль над Северным морем, внимательно вглядываясь в показания радара, однако видел перед собой лишь ясное чистое небо. Затем начал плавный поворот направо, к Ла-Маншу. Здесь придется смотреть в оба. Ни в каких полетных листах мой маршрут не значится, а воздушный коридор над Ла-Маншем – один из самых напряженных в мире.

Далеко внизу и слева показался Кале. Скоро он скрылся из виду, и появилась Булонь. Справа от меня промелькнул Дувр, затем Бичи-Хед. Внимательно глядя вперед и по сторонам, я снизился до восемнадцати тысяч футов, потом резко повернул влево и направился прямо к французскому побережью. Включить радио я не потрудился – и так ясно, что французские диспетчеры сейчас надрываются в эфире и кроют меня последними словами. Десять тысяч футов до земли.

Через несколько минут я увидел впереди Дьепп, сбросил скорость до двухсот пятидесяти узлов и начал снижаться быстрее. Над Дьеппом я пролетел на высоте семи тысяч футов: «Ил-62» уже начинал – медленно, неохотно – отзываться на движения штурвала. Шла двадцать первая минута одиннадцатого.





* * *


На участке шоссе 27 от Дьеппа до Руана имеется пост контроля скорости, и сегодня на посту дежурили двое жандармов. Оба сидели на своих «Мото Гуцци» с литровыми движками, и один просвечивал дорогу позади себя «Васкаром». Дорога была двухполосная, широкая, прямая, как стрела, и совершенно пустая: зимой по ней почти никто не ездил.

За спинами у жандармов простиралось пшеничное поле, а по полю, таща за собой большой крытый прицеп, тарахтел трактор – новенький «Рено». На трактор жандармы не обращали никакого внимания: взгляды их были прикованы к серебристому спортивному автомобилю: тот мчался явно быстрее разрешенных ста сорока километров. Жандарм с «Васкаром» поднял радар, тщательно прицелился и нажал на рычажок. Стрелка измерителя скорости мигом перемахнула за сто сорок, затем за двести, где шкала заканчивалась.

Водитель спортивного автомобиля «Астон Мартин DBS Вэнтидж» крепко сжимал вспотевшими руками руль. Детектор радара на приборной доске громко пискнул, когда он проскочил на скорости сто сорок пять миль в час мимо грузовика с прицепом, – и сразу за ним водитель увидел двоих жандармов на мотоциклах.


Недолго думая, он переключился с пятой передачи на четвертую и вдавил в пол педаль акселератора. Машина прыгнула вперед, ускорение вдавило водителя в кожаное сиденье, стрелка спидометра метнулась к отметке «сто шестьдесят пять». На долю секунды он позволил себе бросить взгляд в зеркало и увидел, что полицейские срываются с места и мчатся за ним; еще пара секунд – и они превратились в едва видимые точки на горизонте. Скорость все увеличивалась: сто семьдесят. сто семьдесят пять. сто восемьдесят. наконец сто восемьдесят пять. В окне промелькнул оранжевый «Ситроен» – воздушной струей от «Астон Мартина» его едва не снесло с дороги. Водитель откинулся на сиденье: он наслаждался быстрой ездой, наслаждался мощным автомобилем, послушным каждому его движению, – и наслаждение было тем острее, что за эти гонки по сельской местности ему очень хорошо заплатили.

В полутора милях от него, отчаянно воя сиренами, мчались по шоссе два «Мото Гуцци». А в полумиле за ними грузовик с прицепом, с номерами Монтелимара, вдруг повел себя очень странно: развернулся поперек дороги, сдал назад, полностью перегородив шоссе, и остановился.





* * *


Я сбросил скорость до ста сорока узлов. Сигнализатор сваливания пищал теперь непрерывно. Самолет почти не слушался штурвала. Подо мной простиралось широкое пустое шоссе. Вот появился грузовик с прицепом – как раз там, где нужно. Мы пронеслись едва ли в пятидесяти футах над крышей прицепа: я выпустил закрылки и шасси. Массивный нос «ИЛа» стремительно приближался к асфальту. Мы садились – нет, падали. Изо всех сил я тянул штурвал на себя, чтобы выровнять нос, и крутил руль, удерживая самолет в горизонтальном положении. «Сейчас! – думал я. – Вот сейчас!..» Я оттолкнул от себя все четыре рычага тяги: самолет рванулся вперед – и в тот же миг шасси мягко коснулось земли. Уже поздравляя себя с успехом, я потянул рычаги на себя; однако, к моему изумлению, самолет снова подпрыгнул на несколько футов в воздух и приземлился на шоссе так, что от удара у меня сотряслись все кости. Снова мы подпрыгнули и грянулись оземь и снова – и на этот раз, к огромному моему облегчению, остались на земле. Со страшной скоростью самолет летел вперед по шоссе: несколько мгновений спустя нос его опустился, и носовое шасси коснулось земли. Я выждал еще несколько секунд, затем перевел рычаги подачи газа на полную реверсивную тягу и изо всех сил нажал на тормоза.

Скорость на спидометре начала падать: сто двадцать. сто. восемьдесят. семьдесят. шестьдесят. Я резко повернул самолет направо – прочь с дороги, в поле, и остановился в сотне ярдов от трактора с прицепом, направляющегося прямиком к нам.

Я включил интерком.

– На борту самолета детонаторы, через четыре минуты они взорвутся. Откройте все выходы, включая аварийные, выходите из самолета и бегите как можно дальше! Любой, кто попытается войти в рубку, будет убит на месте. Слава Израилю! Свободу евреям Советского Союза!

Задний борт прицепа откинулся, и взгляду предстал вертолет «Аэроспатиаль Пума», а за ним еще два. Все машины гордо несли на бортах надпись золотыми буквами: «Французский вертолетный транспорт».

Трактор и трейлер остановились у хвоста самолета. В трейлере, среди прочего, лежал свежий труп с новенькими зубными протезами. Должно быть, ни одному мертвецу на свете не посчастливилось получить такие тщательно изготовленные вставные зубы, как этому безвестному бедолаге, поступившему к нам из анатомического отделения «Слона и замка». Труп принадлежал солдату, умершему от сердечного приступа. Свое тело он завещал на благо родины – и теперь, быть может, с гордостью взирал на себя с небес, довольный тем, что стал, пусть и посмертно, важным участником секретной операции.

Вставные челюсти трупу подарили для того, чтобы легче было его идентифицировать. Во всем до мельчайших деталей они соответствовали зубной формуле сэра Айзека Квойта – и я чертовски надеялся, что на борту самолета, за штурвалом которого сейчас сижу, сэр Айзек все-таки найдется.

Один за другим пассажиры выпрыгивали из самолета и бежали через поле, причем замглавы КГБ Стачинов бежал быстрее всех. Не таким уж крутым парнем он оказался, и похоже было, что дома его ждет нелегкое объяснение с начальством.

Послышался стук в дверь рубки: три быстрых удара, пауза, два помедленнее, пауза, еще три быстрых. Я открыл. На пороге стояли двое французских фермеров в синих джинсовых комбинезонах. Однако от обычных фермеров их разительно отличали пистолеты-пулеметы «Стерлинг» в руках и балаклавы, скрывающие лица.

– Можно идти, сэр. Мы нашли сэра Айзека.

– И где он был?

– В грузовом отсеке. В переносном курятнике, среди двух тысяч кур.

Еще две минуты, и три «Пумы» взмыли в небеса. Я смотрел вниз: на обнаженное поле, на раскинувшуюся посреди поля серебристую птицу с красными звездами на крыльях и серпом и молотом на хвосте, на толпу людей, что, словно перепуганные муравьи, толпились в нескольких сотнях ярдов от самолета. Вдруг из окон самолета вырвались два оранжевых языка пламени, за ними повалил густой дым. Огонь, словно лезвие ножа, полыхнул по всей длине огромной машины, и самолет скрылся в клубах дыма и пламени. Я взглянул на человека рядом – высокого крупного мужчину с девятидневной щетиной, в измятой одежде, с изумленным и растерянным взглядом.

– Не волнуйтесь, сэр Айзек, – сказал я бодро, – через несколько часов будете дома!

Квойт слабо улыбнулся. Пожалуй, не улыбнулся бы вовсе, знай он, что официально объявлен погибшим и еще довольно долго ему предстоит оставаться «живым мертвецом».

Одна «Пума» оторвалась от нас и направилась на юго-восток, к центру Франции. Другая – на восток, в сторону Германии. Мы летели на север, к Ла-Маншу. Далеко на западе, посреди пролива, вдалеке от бдительных взоров французских пограничников, нас ожидал катер с мощным мотором, принадлежащий корабельной Службе специального назначения. Рано или поздно «Французский вертолетный транспорт» получит назад два из трех своих вертолетов. Один найдут брошенным в Германии, другой – в Центральной Франции. Судьба третьего останется неизвестной вплоть до дня, когда осушат Ла-Манш.

Под нами скользило французское побережье. Я взглянул на часы: без восьми минут двенадцать по английскому времени. В редакции «Франс-суар» сейчас надрывается телефон: если редактор новостного отдела уже снял трубку, неизвестный корреспондент, задыхаясь от волнения, рассказывает ему о том, как Израильский фронт свободы, новая организация, поставившая себе целью добиться свободного выезда евреев из СССР, угнала и взорвала советский пассажирский самолет. И это лишь первая успешная операция отважных борцов за права еврейского народа! Плохо придется Советскому Союзу, если Политбюро не поспешит выполнить их требования.

Не пройдет и суток, и весь мир прочтет об этом в газетах или услышит в новостях. Любопытно, сколько людей догадается, что Израильского фронта свободы нет и никогда не было? Что название это изобретено на совещании на пятом этаже неприметного дома по Карлтон-Хаус-террас, а роли евреев-фанатиков сыграли четырнадцать десантников из спецназа МИ-5 – и один чертовски усталый, голодный и невероятно вонючий шпион?





Глава 10




Было десятое ноября, и температура в Адамсвиле, штат Огайо, составляла минус два градуса по Цельсию. Отопление под полом работало на полную мощность; тихое бульканье горячей воды в трубах оставалось единственным звуком в кабинете Гарри Слэна.

Сам Слэн сидел у себя за столом. По дороге в офис он чертовски замерз и еще не отогрелся.

В окне, снизу покрытом ледяными узорами, виднелся тусклый красный шар солнца над заснеженной равниной – и грузовичок, что, отчаянно пыхтя и мигая фарами, поднимался по шоссе в гору.

На столе у Слэна лежала большая стопка писем. Он обожал разбирать почту – особенно любил письма, по конвертам которых трудно определить, от кого они и о чем. Вдруг какой-нибудь анонимный благотворитель пришлет ему однажды чек на миллион долларов? Маловероятно, конечно, но вдруг.

Третьей в стопке оказалась открытка от коллеги, отдыхающего сейчас на Гавайях: белая полоска песчаного пляжа и яхты, лениво покачивающиеся на волнах. По лицу Слэна расплылась широкая улыбка – вспомнился долгий уик-энд на «Шансон-II». Почти два месяца прошло с того потрясающего, невероятного, немыслимо распутного, исполнившего все его потаенные желания, словом – с самого чудесного уик-энда в его жизни. Порой Гарри даже играл с мыслью написать Эве, но не решался – не дай бог, секрет раскроет его жена Миртл. Однако за прошедшие шесть недель он не раз замирал с открытыми глазами, откинувшись на спинку стула, и сознание его устремлялось далеко-далеко, на борт роскошной яхты под теплым средиземноморским солнцем, к немецкой красавице, раскинувшейся на мягких подушках королевского ложа, к ее крепкому и гибкому телу, упругой груди, влажному лону, умелым пальцам и язычку.

Фантазии Слэна прервал стук в дверь. На пороге стоял Мэтт Кросник, главный инженер завода АКПИ в Адамсвиле. По четвергам директор и главный инженер вместе обходили завод.

– Доброе утро, Мэтт, – поздоровался Слэн.

Начал было подниматься на ноги – и замер на полдороге, ощутив, что густо краснеет. Подняться из-за стола – по крайней мере, на глазах у постороннего – было для него сейчас смерти подобно: он был чертовски возбужден и понимал, что даже мешковатые брюки этого не скроют.

– Доброе утро, Гарри. – Мэтт бросил на него недоуменный взгляд и добавил: – Вижу, ты еще не закончил с почтой. Может, мне зайти минут через десять?