Архивариус
Часть 6 из 34 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Вот он – десятилетний мальчишка – стоит перед отцом, виновато опустив голову. Рядом, также не смея поднять глаза и дрожа от страха, стоит Кнуд со своим старшим братом, Харальдом. Когда они все втроем играли этим теплым весенним днем на берегу, соревнуясь, у кого быстрее получится вызвать в сухой деревяшке огонь при помощи осколка стекла, Кнуд каким-то неведомым образом умудрился поджечь находящийся на берегу сарай с лодками. Стремительно распространяющееся по постройке пламя лишь благодаря близости к воде было быстро потушено прибежавшими взрослыми, и ни одна из лодок, к счастью, не успела пострадать.
– Я последний раз спрашиваю: кто из вас это сделал? – кричит взбешенный отец. – Если будете продолжать молчать, выпорю всех троих, клянусь Богом! Начну с тебя, – отец сурово смотрит на Ингви, – а потом ровно по столько же ударов достанется и вам двоим, хоть вы и сыновья конунга.
Ингви в ужасе взглянул на березовый прут в руке отца, но не проронил ни слова. Тогда, без дальнейших увещеваний, отец приступил к делу.
После пятого удара – перенесенного Ингви с той же стойкостью, что и все предыдущие, – Кнуд расплакался и во всем сознался. Несколько мгновений отец растерянно смотрел то на покрасневшие ягодицы сына, то на прут, то на Кнуда. Затем – осознав наконец, что к чему, – приказал Ингви надеть штаны и, ласково потрепав сына по волосам, похвалил его за то, что не выдал друга и повел себя как настоящий мужчина. Уже сегодня, сказал отец, он в вознаграждение получит то, что безрезультатно выклянчивал весь последний год: первый в его жизни настоящий, не игрушечный, боевой меч превосходной работы рейнских мастеров.
А Кнуду запоздалое признание не помогло избежать заслуженной порки. (И только Харальд отделался легким испугом.) Сыновья конунга в соответствии с древней традицией были отданы на воспитание в чужую семью, и глава семейства не должен был делать никаких различий в отношении к собственным отпрыскам и к наследникам престола. Аки, сын Палнатоки, которому конунг Свен Вилобородый доверил воспитание Кнуда и Харальда, никогда не забывал об этом мудром правиле…
* * *
В один из тех моментов, когда сознание Ингви снова обрело ясность, он, едва двигая пересохшими губами, прошептал, уставившись в потолок:
– Господи! Если Ты исцелишь меня, чтобы я смог вернуться домой, за море, и обнять там родных моих…
Ингви умолк, испугавшись своих слов.
В комнате никого не было. Никто не мог его слышать, кроме Того, Кому это предназначалось. Но страх не выполнить то, что он вот-вот собирался пообещать, был именно перед Ним.
– … то вот мой обет Тебе…
И снова сомнения заставили его замолчать.
Однако, поборов себя, он, тщательно обдумывая каждое слово, закончил:
– … немедля после возвращения я совершу паломничество на Святую землю, в град Иерусалим, чтобы поклониться Гробу Твоему Святому!
Чего-то еще не хватало.
Ингви хмурил лоб, по которому крупными каплями бежал пот, мучительно пытаясь вспомнить. Ах да…
– Аминь.
* * *
Восемью месяцами позже, 5 июня 1017 года, небольшая торговая ладья шведского купца, идущая на веслах по реке Волхов, приближалась к Новгороду. Был на ней и праздный пассажир, которого купец после долгого торга о плате согласился взять на борт вместе с его конем. Положив возле себя деревянные костыли, пассажир сидел на палубе среди тюков с янтарем, кожей и воском, вытянув свою единственную ногу, сильно затекшую после многочасового пребывания без движения, и с улыбкой наблюдал, как конь хвостом пытается расправиться с назойливой мухой.
– Эй, датчанин! Ты не мог бы привязать эту чертову тварь от меня подальше? – рявкнул ему один из гребцов, когда конь задел его хвостом то ли по спине, то ли по шее.
Ингви поспешил громко извиниться и проковылял к животному, чтобы привязать его подальше от несчастного норвежца (судя по его диалекту), измотанного – как и остальные гребцы – долгим ходом ладьи против течения и находящего в себе последние силы при виде, еще пока вдалеке, стен Новгорода…
Выздоровев вскоре после данного Богу обета, Ингви, преисполненный благоговейного трепета, при первой же встрече с Кнудом поведал ему о своих планах. Обнимая спасшего его друга и плача одновременно от радости за неожиданное его исцеление и от горечи предстоящей сразу же разлуки, Кнуд приказал дать Ингви с собой столько серебра и золота, сколько тот сможет унести, и попросил Ингви помолиться за него самого у Гроба Господня, если Божья воля будет на то, чтобы паломник-калека с другого конца света достиг своей цели.
Спустя две недели после своего чудесного исцеления Ингви уже был на родном хуторе на острове Фюн, расположенном в самом центре Дании.
– Как ты мог пообещать Всевышнему такое безумие? – не унимался отец. – Ты разве не видел, что тебе уже оттяпали ногу? Да ты вообще слышал, чтобы хоть кто-нибудь из датчан совершил паломничество на Святую землю?! Даже на двух ногах! Ты явно был в бреду. Поэтому объясняю тебе еще раз: ничего страшного, если ты не выполнишь этот свой так называемый обет.
Ингви был непреклонен. И отец мало-помалу понял, что спорить бесполезно. Удалось лишь убедить сына отложить начало паломничества до весны, так как вскоре холода скуют реки льдом и придется неизвестно как зимовать в пути, всё равно тратя время впустую.
Будучи наследным правителем острова Фюн, подчиняющимся напрямую конунгу (которого к тому же когда-то сам и воспитывал), отец Ингви обладал большими связями как в самой Дании, так и у ее ближайших соседей. И после долгих просьб сына он пообещал ему договориться с кем-нибудь из наемников, отправляющихся на службу в многотысячный корпус скандинавов-варягов при императоре Византии, что уже с началом весны на одном из их кораблей – идущих через Балтику, а затем по русским рекам и по Черному морю – Ингви сможет добраться до Константинополя, после чего, примкнув к греческим паломникам, отправится на Святую землю. Вернуться из Константинополя в Данию он смог бы вместе с наемниками, чей срок службы закончился.
Однако, когда весна была уже в полном разгаре, отец по-прежнему отвечал, что найти подходящих людей никак не получается, что надо еще немного подождать. И Ингви понял, что отец просто тянет время, не желая отпускать его. Тогда, улучив момент – не попрощавшись ни с отцом, ни с матерью, ни с братьями и сестрами, – он тайно покинул хутор верхом на коне и, сев на первую попавшуюся ладью, направляющуюся в Швецию, начал свое паломничество. В Бирке, куда причалил корабль, Судьба благоволила ему в тот же день договориться с купцом, везущим свой товар в Новгород…
И вот теперь, когда стены Новгорода уже были видны вдалеке, Ингви гадал, как скоро и за какую сумму ему удастся уломать какого-нибудь местного торговца, направляющегося в Константинополь, взять его с собой.
Двумя часами позже, попрощавшись со всеми на берегу и оставив их разгружать ладью, Ингви уже ехал верхом по улочкам города, нетерпеливо оглядываясь по сторонам в поисках местечка, где можно было бы наконец-то поесть горячего. Накрапывающий весь день дождь стал очень не кстати усиливаться. Кроме того, был уже вечер, и не помешало бы подумать о месте для ночлега.
Увидев корчму, он спешился и начал привязывать коня возле входа.
– Какой маленький лошадка! – прозвучал у него за спиной звонкий женский голос.
Девушка, сказавшая это на ломаном скандинавском, стояла и улыбалась, держа на плечах коромысло с ведрами. Скандинавские кони и правда были карликовыми. Наверно, она впервые видит их, подумал Ингви. Сняв с плеч тяжелое коромысло и пододвинув одно из ведер к «лошадке», девушка принялась гладить животное – в то время как конь, засунув морду в ведро с водой, пил и фыркал с явным удовольствием.
– Я немного говорить ваш язык… немного понимать наш посетитель, – пояснила девушка и, убежав к другому концу корчмы, стала проворно отпирать боковую дверь ключом из висящей у нее на поясе связки. – Лошадка лучше тут, – крикнула она, сделав знак рукой, и исчезла внутри.
Ингви сообразил, что девушка, должно быть, дочка владельца корчмы или же просто работает в ней по найму. А поскольку нередкими посетителями здесь являются заезжие шведы, то нет ничего удивительного в том, что она выучилась у них каким-то скандинавским словечкам и фразам. Выглядела она лет на пятнадцать, а в таком возрасте, рассуждал Ингви, чужеземный язык учится намного легче, чем… Ингви вдруг подумал о том, что ведь уже через месяц ему стукнет двадцать два.
– Спасибо, я сейчас, я быстро! – крикнул он ей вслед.
Придумав, как лучше разместить коромысло на спине коня, он осторожно – боясь расплескать воду из ведер, одно из которых по-прежнему было полно до краев, – заковылял к отпертой двери, одной рукой опираясь на костыль, а другой придерживая движущуюся конструкцию.
Там, в просторном сарае с окном, под суетливое кудахтанье кур девушка показала, куда можно привязать коня.
– Мирослава! – донесся снаружи, откуда-то издалека, грозный женский окрик.
Он повторился еще раза два или три.
– Это мой мама, – сказала девушка. – Я надо работать. Пойдем!
Оставив коня наслаждаться свежим сеном, они вместе отправились в главный зал корчмы. Вскоре, сидя за столом на широкой скамье, Ингви уплетал поданный Мирославой ужин, запивая его медовухой, сваренной здесь же, в их семейной корчме.
И, как оказалось, опасения насчет ночлега были совершенно напрасны. Ближе к полночи, как он понял из объяснений Мирославы, столы в этом просторном зале сдвигаются в угол и помещение за небольшую сумму сдается под ночлег любому, кто готов спать на полу. Обычно набирается не меньше пяти путников, а в некоторые дни даже до двадцати. Матрас и одеяло выдаются за отдельную плату.
– Кстати, меня зовут Ингви, – улыбнулся он, протягивая Мирославе деньги за ночевку на матрасе с одеялом.
– А я Мирослава, – ответила она ему белоснежной улыбкой и почему-то покраснев.
Следующий день Ингви безрезультатно провел в поисках купца, который в ближайшее время вез бы свой товар на рынки Константинополя. Пообщавшись через нанятого переводчика с людьми, которые, по мнению Мирославы, могли что-то знать, а затем с людьми, к которым отослали люди, которые, по мнению Мирославы, могли что-то знать, – и даже с теми, к кому и они в итоге отослали, – Ингви уже был близок к отчаянию. Но на второй день удача вновь улыбнулась ему.
– Только про скотину на моем корабле забудь, – ударил купец кулаком по столу, смотря одним глазом куда-то направо от Ингви, а другим налево. – Не хочу больше слышать об этом. Переведи ему.
Переводчик перевел, и Ингви решил больше не искушать судьбу. Страшно уродливый и в добавок косоглазый купец уже завтра утром отправлялся с двумя своими судами в Витичев под Киевом, где в течение пары дней соберется торговый флот для совместного плавания в Константинополь. И путешествие это займет, по его словам, полтора месяца.
На изумленный вопрос Ингви, почему так долго, купец во всех красках описал ожидающие их на пути препятствия, сложнейшим из которых – но далеко не единственным – будет шестидесятикилометровый отрезок Днепра, где из-за порогов всем придется раздеваться и лезть в воду, чтобы кто-то нащупывал путь, а кто-то осторожно волок корабли, держа их за нос, борта и корму. Местами придется вообще вытаскивать корабли на берег и катить их, подкладывая брусья… одновременно отбиваясь от воинственных печенегов, обожающих устраивать в таких местах засады… В общем, подытожил купец, пользы от Ингви всё равно не будет никакой, поэтому пусть радуется, что его берут даже за деньги.
Поразмыслив, как лучше поступить с конем, Ингви решил временно оставить его у Мирославы, заплатив её отцу столько, сколько он за это потребует, и дав наперед столько денег на корм, сколько может понадобиться до наступления следующего лета. Возвратиться раньше – как уже понял Ингви – у него может не выйти. Днепр зимой замерзнет, а вернуться в Константинополь, совершив паломничество на Святую землю, ему удастся, быть может, только поздней осенью.
– Если я вдруг вообще не вернусь… – хотел он было что-то сказать Мирославе, когда они оба стояли в сарае возле коня, поглаживая его по спине, но она не дала договорить.
– Я не хочу, чтобы ты завтра ехать.
Она коснулась его руки. Как будто случайно.
– …чтобы ты… никогда… ехать.
Ингви, поборов нерешительность, сжал ее ладонь в своей, и Мирослава, сделав шаг, прижалась к нему всем телом.
Затем, не произнося больше ни слова, она ловким движением задвинула на двери засов и повела его за руку в дальний угол сарая – туда, откуда доносился запах стогов только что скошенной травы…
* * *
14 сентября 1017 года, в праздник Воздвижения Креста Господня, в Иерусалиме можно было встретить сотни христианских паломников, прибывших сюда в основном из соседнего Египта и ближайших областей Византии.
Поток богомольцев почти полностью прекратился в 1009 году, когда халиф аль-Хаким в разгар гонений на христиан повелел стереть с лица земли как сам Гроб Господень, так и возведенный вокруг него храмовый комплекс. К счастью, несмотря на все усилия, рабочие халифа, разрушив Храм, так и не смогли разломать до основания гробницу. И когда в 1012 году матери аль-Хакима, исповедующей христианство, удалось наконец убедить сына прекратить преследования ее единоверцев и разрешить византийским священникам отстроить Храм – Гроб Господень был восстановлен довольно быстро и паломничества возобновились.
Проведя в этот праздничный день, 14 сентября 1017 года, более часа в молитве у каменной плиты, на которой тысячу лет назад, согласно преданию, лежало тело Спасителя – и которая теперь, по мнению всех, лишь чудом избежала уничтожения, – Ингви вышел наружу на не по-осеннему свирепствующую здесь жару.
– Филипп, ты где? – прокричал он по-славянски, пройдясь взад-вперед вдоль строительных лесов, опоясывающих храмовый комплекс, и нигде не обнаружив друга.
Те шесть долгих недель, что длилось путешествие из Киева в Константинополь, Ингви провел в обществе людей, говорящих исключительно на славянских диалектах. И хотя многие с гордостью рассказывали ему о своих скандинавских корнях (ибо прадеды их были не кем иным, как шведскими торговцами, поселившимися на Руси и взявшими себе там жен), смешение со славянским населением зашло уже так далеко, что скандинавский язык был позабыт еще их отцами.
Каково же было облегчение Ингви, когда, отправляясь с группой греческих паломников в плавание на Святую землю, он случайно выяснил, что один из них – монах, зовущийся Филиппом, – владеет как греческим, так и славянским языком! Пытаться с нуля понять еще и греческий у Ингви, наверно, лопнула бы голова.
Филипп был уроженцем Салоник, города со смешанным греко-славянским населением; грек по отцу и македонский славянин по матери, проведший всё свое детство и отрочество среди людей, говорящих на двух языках. Отец его, служивший в Салониках обычным дьяконом, перебрался затем в Константинополь и, как понял Ингви, стал там со временем какой-то важной шишкой при патриархе. Сам же Филипп совсем недавно принял обет монашества и совершал паломничество на Святую землю перед тем, как навсегда заточить себя в монастыре на Афоне.
– Здесь я, здесь, – сказал, запыхавшись, прибежавший откуда-то Филипп. – Я нашел, кто идет на Иордан. Восемь человек. С нами будет десять.
Ингви потеребил висящий на шее амулет. Его дала ему в дорогу Мирослава.
Еще неделю назад он был твердо настроен на то, чтобы в тот самый день, как он исполнит свой обет, примкнуть к паломникам, держащим путь домой в Константинополь. Но Филипп всё-таки сумел уговорить его. В конце концов, дорога из Иерусалима на место крещения Иисуса и обратно займет не более двух дней – а разве способны эти два дня как-то повлиять на то, успеет ли он вернуться к Мирославе до зимы?
Сам Филипп намеревался путешествовать по Святой земле не меньше месяца и горячо убеждал Ингви отправиться вместе с ним сначала к Мертвому морю, а затем посетить Галилею на севере. Где это видано, восклицал он, чтобы человек, проделавший сюда путь с другого конца света, ограничился лишь Иерусалимом и окрестностями?