Аномалия
Часть 2 из 39 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Да ладно?
Блейк аккуратно сложил полотенце, убрал его в рюкзак, потом, не торопясь, засунул следом фляжку и рывком выдернул оттуда пистолет. В ту же секунду он трижды выстрелил в брюнета, его отбросило назад, на скамейку, затем трижды – в ошарашенного Фрэнка, тот едва вздрогнул, рухнул на колени и привалился к балюстраде. И тому и другому досталось по две пули в грудь и по одной прямо в лоб. Шесть выстрелов в секунду из P226 с глушителем, хотя грохот волн и так бы их перекрыл. Очередной заказ выполнен без сучка без задоринки. Сто тысяч долларов как нечего делать.
Блейк сунул “Зиг Зауэр” в рюкзак, подобрал в песке шесть гильз, вздохнул, взглянув на поверженного телохранителя. Ну да, очередная фирма нанимает охранников с парковки, обучает их за два месяца и выкидывает несчастных дилетантов в реальный мир. Если бы этот козел добросовестно выполнял свои обязанности, он бы передал своим боссам имя Дэна, его фото, сделанное издалека, название компании Oracle, мимолетно упомянутой Блейком, и те бы успокоили его, убедившись, что некий Дэн Митчелл, длинноволосый блондин, подозрительно похожий на Блейка, действительно является замдиректора по логистике Oracle в Нью-Джерси, зря, что ли, Блейк пересмотрел десятки органиграмм, чтобы среди тысяч лиц найти себе удобоваримого двойника.
И Блейк побежал дальше. Дождь уже лил вовсю, размывая его следы. Арендованную “тойоту” он припарковал в двухстах метрах от дома, ее номерные знаки были сняты с точно такой же машины, которую он заприметил на прошлой неделе на улицах Бруклина. Через пять часов Блейк полетит в Лондон и оттуда “Евростаром” уедет в Париж, уже под другим именем. Хорошо бы на обратном пути его трясло поменьше, чем во время перелета Париж – Нью-Йорк десять дней назад.
Блейк стал профессионалом, и ему больше не хочется писать при исполнении.
* * *
Воскресенье, 27 июня 2021 года, 11.43.
Париж, Латинский квартал
Если спросить Блейка, он скажет, что лучший кофе в квартале Сен-Жермен пьют в баре на углу улицы Сены. Под хорошим кофе Блейк понимает по-настоящему хороший кофе, то есть чудо, рожденное в результате удачного сотворчества превосходного свежеобжаренного зерна тончайшего помола, в данном случае из Никарагуа, и отфильтрованной смягченной воды в кофемашине – они завели себе Cimbali и чистят ее ежедневно.
С тех пор как Блейк открыл свой первый вегетарианский ресторан на улице Бюси, недалеко от Одеона, он стал тут завсегдатаем. Если уж и предаваться унынию, то лучше сидя на террасе парижского кафе. В квартале все его знают под именем Джо, уменьшительным от Джонатана, Джозефа или Джошуа. Даже для сотрудников он – Джо, его фамилия нигде не упоминается, за исключением разве что списка акционеров холдинга, куда входит его компания. Блейк всегда был помешан на секретности, или, скажем так, дискретности, и каждый божий день он убеждается, что не зря.
Но в этой жизни Блейк ослаблял бдительность. Он ходил за покупками, забирал детей из школы, и с тех пор как во все четыре ресторана они наняли управляющих, даже выбирался иногда с Флорой в театр или в кино. Обычное житье-бытье, где, конечно, тоже никто не застрахован от увечий, но только потому, что, провожая Матильду в пони-клуб, по рассеянности стукнешься лбом о дверь стойла.
Обе его личности четко разграничены. Джо и Флора выплачивают кредит на чудную квартирку возле Люксембургского сада, а Блейк двенадцать лет назад купил за наличные в красивом здании на улице Лафайет, у Северного вокзала, гарсоньерку с бронированными дверями и окнами, надежную как сейф. Официальный квартиросъемщик исправно платит арендную плату, но его имя раз в год меняется, что не составляет никакого труда, учитывая, что такового нет в природе. Береженого бог бережет.
Итак, Блейк пил кофе без сахара и треволнений и читал книгу, рекомендованную Флорой; он не сказал жене, что узнал автора в самолете, когда в марте летел из Парижа в Нью-Йорк. Уже полдень, Флора отвезла Квентина и Матильду к своим родителям. Обедом он пренебрег, потому что сегодня утром назначил встречу на три часа по поводу полученного накануне заказа. Задача явно несложная, оплата хорошая, клиент, судя по всему, торопится. Надо будет просто забежать переодеться на улицу Лафайет, все по схеме. Неподалеку, метрах в тридцати от его столика, какой-то человек в капюшоне наблюдает за ним с непроницаемым лицом.
Виктор Месель
Виктор Месель не лишен обаяния. Его худое в юности лицо с годами округлилось, густые волосы, римский нос и смуглая кожа делают его слегка похожим на Кафку, но Кафку-здоровяка, которому удалось разменять пятый десяток. Он крупный, высокий и все еще стройный, хотя от сидячего образа жизни, присущего людям его профессии, слегка располнел.
Дело в том, что Виктор – писатель. Увы, несмотря на то, что критика тепло приняла его романы “Горы сами к нам придут” и “Неудавшиеся провалы”, а также на одну очень парижскую премию – впрочем, красная рекламная манжетка с ее названием, украсившая книгу, не гарантирует массового наплыва читателей, – продажи так никогда и не превысили нескольких тысяч экземпляров. Подумаешь, трагедия. Виктор убедил себя, что отрезвление – это отнюдь не провал.
В сорок три года, пятнадцать из которых он пишет книги, литературный мирок видится ему шутовским поездом, где безбилетники шумно рассаживаются в первом классе при попустительстве бездарных контролеров, а на перроне остаются скромные гении – исчезающий вид, к коему Месель не смеет себя причислить. При этом он не озлобился; просто теперь ему на все наплевать, на книжных ярмарках он покорно высиживает положенное время на стенде своего издательства, подписывая по одной книге в час; когда у его товарища по несчастью, сидящего рядом, возникают паузы, они мило беседуют. Месель, хоть и кажется часто отсутствующим и отстраненным, имеет репутацию остроумца, несмотря ни на что. Впрочем, по-видимому, всякий уважающий себя остроумец является им “несмотря ни на что”.
Месель живет на переводы. С английского, русского и польского, на котором в детстве с ним говорила бабушка. Он перевел Владимира Одоевского и Николая Лескова – писателей позапрошлого века, но их теперь почти не читают. Иногда он пробавляется совсем уж ерундой, например, по заказу одного фестиваля он переложил “В ожидании Годо” на клингонский – язык жестоких инопланетян из “Звездного пути”. Чтобы произвести хорошее впечатление на своего банкира, Виктор переводит англоязычные бестселлеры, развлекательное чтиво, придающее литературе статус окультуренной макулатуры. Профессия переводчика открыла ему двери авторитетных, а то и влиятельных издательств, однако его собственные сочинения остались за бортом.
Месель всегда носит в кармане джинсов талисман – ярко-красный кирпичик “Лего”, самый классический, восьмиточечный. Он вынул его когда-то из крепостной стены замка, который они с отцом возводили в детской. Потом на стройке у отца произошел несчастный случай, и их незавершенный шедевр так и остался стоять возле кровати Виктора. Мальчиком он часто молча смотрел на зубчатые стены, подъемный мост, маленьких человечков и донжон. Продолжать строительство одному, да и разобрать то, что есть, означало бы смириться со смертью. Однажды он вытащил из стены кирпичик, сунул его в карман и демонтировал крепость. Это было тридцать четыре года назад. Дважды Виктор терял кирпичик и дважды брал другой, точно такой же. Сначала он очень переживал, потом уже не заморачивался. Когда в прошлом году умерла мама, он положил кирпичик ей в гроб и немедленно заменил его. Нет, красный кубик не олицетворяет отца, это память памяти, штандарт семейных уз и сыновней верности.
У Меселя нет детей. Что касается личной жизни, то он с завидным энтузиазмом наступает на одни и те же грабли. Он не умеет проявлять свои чувства, и в них никто не верит, ему не с кем пройти рука об руку по жизни – такую женщину он, увы, не встретил. Либо он сам упорно выбирает себе спутниц, с которыми ему это не грозит.
Ну не совсем. С той женщиной он познакомился четыре года назад в Арле, во время коллоквиума литературных переводчиков: на семинаре, где он объяснял, как переводить юмор в романах Гончарова, она сидела в первом ряду. Он изо всех сил старался смотреть не только на нее. Его задержал потом один издатель: “Может, переведете для нас русскую феминистку Любовь Гуревич? Что скажете? Отличная идея, да?” – и Виктору не удалось сбежать. Но через два часа, в терпеливой очереди за десертом, она, улыбаясь, встала прямо за ним. Кстати, о любви – сердце сразу ее чует и возвещает о ней. Конечно, никто не станет признаваться девушке в своих чувствах вот так, с бухты-барахты. Ведь не поймет. Поэтому, не допуская мысли, что коготок увяз, мы заводим с ней беседу.
И уже доедая свой шоколадный фондан, Виктор повернулся и обратился к ней. Он спросил, запинаясь от смущения, как перевести crème anglaise[5] на английский, учитывая, что french cream – это крем Шантильи[6]. Да, увы, ничего лучше он не придумал. Она вежливо рассмеялась, ответила: “Ascot cream”, – ее хриплый голос показался ему феерически прекрасным – и вернулась за столик к подругам. Он не сразу сообразил, что Аскот тоже ипподром, как и Шантильи, только английский.
Они то и дело переглядывались – понимающе, хотелось бы ему думать, – и он демонстративно направился в бар, надеясь, что она к нему присоединится, но она была слишком увлечена разговором. Чувствуя себя безмозглым юнцом, Месель побрел в отель. Среди фотографий докладчиков он ее не нашел, при этом ничуть не сомневался, что еще пересечется с ней, и в первой половине дня под разными предлогами ходил на все мастерские подряд. Напрасно. На заключительную вечеринку она тоже не явилась. Как в воду канула. Завтракая в отеле перед самым отъездом, он описал ее приятелю из дирекции, но “маленькая”, “очаровательная” и “брюнетка” – та еще зарисовка.
На эти переводческие коллоквиумы Виктор ездил еще два года подряд, и, что уж греха таить – только чтобы повстречаться с ней. С тех пор – а это грубейшее нарушение профессиональных законов – он стал вплетать в свои переводы коротенькие пассажи с упоминанием ипподрома в Аскоте или заварного крема. Начал он свою преступную деятельность как раз со сборника статей Гуревич, и в первый же текст – “Почему нужно дать женщинам все права и свободу” – он вписал фразу “Свобода – не заварной крем на шоколадном торте, а неотъемлемое право”. Очень даже ненавязчиво, а вдруг? Ведь она же заинтересовалась Гончаровым. Но увы. Если она и прочла книгу, то наверняка не заметила намека, как, впрочем, и издатель, да и остальные читатели тоже. Виктор прозевал свою жизнь, и тут было от чего прийти в отчаяние.
* * *
В начале года некая франко-американская организация, финансируемая культурным отделом посольства Франции, присудила ему премию за перевод одного из триллеров, которыми он зарабатывал себе на жизнь. В начале марта Виктор отправился на вручение в США, и его самолет попал в чудовищную турбулентность. Грозовые вихри кидали самолет из стороны в сторону, и казалось, эта болтанка никогда не кончится. Командир корабля говорил какие-то утешительные слова, но никто из пассажиров не сомневался, а Месель и подавно, что они рухнут в море и разобьются, врезавшись в стену воды. Несколько долгих минут он сопротивлялся, вцепившись в подлокотники, напрягал мышцы, чтобы не мучиться при каждом толчке. Пытался не смотреть в иллюминатор, из которого открывался вид на ночь и град. И вот впереди, в нескольких рядах от себя, неподалеку от спящего без задних ног блондина в капюшоне, он увидел ее. Заметь он эту женщину еще на посадке, он не сводил бы с нее глаз. И не то чтобы они прямо одно лицо, но она вдруг отчетливо напомнила ему исчезнувшую арлезианку. Судя по ее хрупкости, тонким чертам лица, гладкой коже и грациозному телу, это была еще совсем юная девушка, но, разглядев крошечные морщинки вокруг глаз, он понял, что ей скорее уже под тридцать. Очки в черепаховой оправе оставили на коже эфемерные мушиные крылышки. Иногда она улыбалась своему соседу, мужчине постарше, возможно, это ее отец, их, похоже, забавляли скачки самолета, разве что они специально разыгрывали непринужденность, потому что так спокойнее.
Но тут самолет ухнул в очередную воздушную яму, и у Виктора внутри что-то вдруг сломалось, он закрыл глаза и отдался на волю тряске, даже не пытаясь удержать равновесие. Он ощущал себя подопытной мышью – в состоянии сильного стресса они прекращают борьбу и смиряются со смертью.
Наконец, после невыносимо долгой паузы, самолет вылетел из грозы. Но Месель так и сидел в прострации, скованный чудовищным чувством нереальности происходящего. Вокруг него постепенно возобновлялась жизнь, люди смеялись, плакали, но он созерцал эту суету как сквозь запотевшее стекло. Командир корабля запретил отстегивать ремни до приземления, впрочем, Месель, совершенно выдохшийся, все равно не смог бы подняться. Как только двери самолета открылись, пассажиры ринулись прочь, им не терпелось оказаться снаружи, и салон быстро опустел, но Месель, оцепенев, словно врос в свое кресло у иллюминатора. Стюардесса похлопала его по плечу, он нехотя встал. И снова стал думать о молодой женщине, еще настойчивее, чем раньше. Ему почудилось, что ей одной будет под силу вырвать его из бездны небытия, он поискал ее глазами, но ее нигде не было видно, и в очереди на паспортный контроль ее тоже не оказалось.
В аэропорту его ждал заведующий отделом книги посольства.
– Вы точно в порядке, месье Месель? – участливо спросил он онемевшего, растерянного переводчика.
– Да. Мы чуть не погибли, мне кажется. Но я нормально.
Сотрудник посольства встревожился, услышав его тусклый голос. До самого отеля они не обменялись больше ни единым словом. Назавтра, заехав за Меселем ближе к вечеру, он понял, что тот весь день проторчал в номере и ничего не ел. Он чуть ли не насильно заставил его встать под душ и одеться. Прием был организован в книжном магазине “Альбертина” на Пятой авеню, напротив Центрального парка. В нужный момент, повинуясь настойчивому знаку атташе по культуре, Месель вытащил из кармана торжественную речь, написанную еще в Париже, и отрешенным тоном сообщил, что задача переводчика заключается в том, чтобы “путем перевоплощения высвободить чистый язык из тисков произведения”, с вялой напыщенностью выложил все хорошее, что не думает об американской писательнице, высокой, небрежно накрашенной блондинке, которая стояла, улыбаясь, рядом с ним, и внезапно умолк. Ощущая неловкость ситуации, писательница забрала у него микрофон, горячо его поблагодарила и обнадежила собравшихся, пообещав, что им предстоит встреча с очередными двумя томами ее фантастической саги. Затем наступило время коктейля; Месель побрел туда с отсутствующим видом.
“Черт, учитывая, во что нам обошлась эта тусовка, мог бы и врубиться”, – проворчал себе под нос атташе по культуре. Заведующий отделом книги лениво попытался защитить Меселя, все равно он завтра утром улетит обратно.
Вернувшись в Париж, Месель сел писать, словно под диктовку, и неподконтрольный ему автоматизм этого процесса вверг его в бездны ужаса. Книгу он назовет “Аномалия”, и она станет седьмым его произведением.
За всю свою жизнь я не совершил ни единого поступка. Я знаю, что меня, напротив, изначально сформировали именно поступки, и ни одно свое движение я не контролировал. Мое тело довольствовалось тем, что оживало между строчками, не мною начертанными. Какая все же наглость мнить себя хозяевами вселенной, притом что мы всего-навсего идем по пути наименьшего сопротивления. Предел пределов. Ни один полет никогда не развернет наше небо.
За несколько недель Месель-графоман заполнил страниц сто в том же духе, лавируя между лирикой и метафизикой:
Устрица, выстрадавшая жемчужину, знает, что сознание – это только боль, в сущности, оно всего лишь наслаждение от боли. […] Свежесть подушки всякий раз отсылает меня к бесполезной температуре моей крови. И если я дрожу от холода, то потому, что, кутаясь в теплый мех своего одиночества, я не в состоянии согреть весь мир.
Он уже несколько дней не выходил из дому. В последнем абзаце, обращенном к издательству, он говорит о том, до какой степени этот опыт дереализации, по сути, невыносим:
Я никогда не понимал ни как изменился бы мир, если бы меня не существовало, ни к каким берегам я бы его переместил, если бы мое существование было более насыщенным, мне невдомек, каким образом мое исчезновение исказило бы его движение. Вот я иду по дороге, чьи отсутствующие камни ведут меня в никуда. Я становлюсь точкой, в которой жизнь и смерть так близки, что сливаются воедино, и маска живого угасает на лице покойника. Сегодня утром, в ясную погоду, мне открывается вид на самого себя, и я такой же, как все. Я не прекращаю свое существование, но даю жизнь бессмертию. И наконец, я напрасно пишу финальную фразу, ибо она не ставит своей целью оттянуть этот момент.
Написав эти слова и отправив файл издательнице, Виктор Месель в приступе сильнейшей тревоги, суть которой ему никак не удавалось определить, шагнул с балкона и упал. Или выбросился. Он не оставил прощальной записки, но весь его текст – прелюдия к роковому прыжку.
Я не прекращаю свое существование, но даю жизнь бессмертию.
Это произошло двадцать второго апреля 2021 года, в полдень.
Люси
Понедельник, 28 июня 2021 года.
Париж, Менильмонтан
В предрассветных сумерках человек с угловатым лицом бесшумно толкает дверь спальни, его усталые глаза пристально смотрят на кровать, очертания которой еле угадываются в полумраке, – там спит женщина. Монтажный кадр длится три секунды, но Люси Богарт он не нравится. Слишком яркий, слишком рассеянный, слишком статичный. Наверное, оператор спал на ходу. Она отмечает, что при цветоустановке надо будет поиграть с гаммой, контрастом и немножко размыть картину на заднем плане, уж больно четко она выделяется. Люси слегка изменяет крупность, приближает лицо Венсана Касселя и сокращает длительность плана, чтобы придать ему динамику. На это у нее уходит ровно одна минута. Вот и все. Так гораздо лучше. Благодаря такому вниманию к деталям и кинематографическому чутью, Люси стала любимым монтажером многих режиссеров.
Сейчас еще совсем рано, пять утра, Луи спит. Через два часа она разбудит его, to wake, woke, woken, приготовит ему завтрак, to eat, ate, eaten, и да, повторит с ним неправильные английские глаголы по программе седьмого класса. Но пока ей надо срочно перемонтировать эту павильонную сцену нового фильма Майвенн, они собирались вместе посмотреть ее до полудня. Затылок ноет, в глазах резь, пора вставать. В большом зеркале над камином отражается невысокая худенькая женщина с юным воздушным силуэтом, у нее бледная кожа, точеные черты лица и короткие каштановые волосы. Большие очки в черепаховой оправе, нацепленные на тонкий греческий нос, придают ей вид студентки. Люси подходит к окну гостиной. Когда ее захлестывает ощущение пустоты, она прижимается лбом к холодному стеклу. Менильмонтан спит, но город засасывает ее. Вот бы покинуть свое тело и слиться со всем тем, что там, снаружи.
Приглушенно звякнул мейл. Увидев имя Андре, она вздохнула. Она злится, но не столько потому, что он ее достал, сколько потому, что он понимает, что хватит ее доставать, но удержаться не в состоянии. Как можно быть таким умницей и вместе с тем слабаком? Впрочем, любовь еще никогда не мешала сердцу попирать разум.
Она познакомилась с Андре три года назад, на вечеринке у приятелей-киношников. Она приехала поздно, и какой-то мужчина, собравшийся было уходить, решил задержаться. Все над ним потешались. Ну конечно, пришла красотка Люси, и наш Андре забыл, что спешит домой… Значит, это он, архитектор Андре Ванье из “Ванье & Эдельман”, она слышала о нем. Высокий, худой, на вид лет пятьдесят, но вполне вероятно, что он старше. У него длинные кисти рук, глаза грустные и веселые одновременно, и в них еще не померкла молодость. Люси сразу почувствовала, что стоило ей заговорить, как она пленила его, и ей понравилось, что он ее пленник.
Вскоре они снова встретились. Он ухаживал за ней очень сдержанно, но не потому, поняла она, что боялся показаться смешным, просто не хотел ее смущать. Поначалу она его отвергла, очень деликатно. Тем не менее они постоянно виделись, и всякий раз он был предупредителен, остроумен, внимателен. Она догадывалась, что он стесняется своей холостяцкой жизни и старается обойти эту тему, и подозревала, что любовниц у него хоть отбавляй, а магии ни на грош.
Однажды, весенним вечером, он пригласил ее к себе на ужин. Она удивилась, какие разношерстные у него друзья: весьма концептуальная художница, английский хирург проездом, журналистка из “Монд”, библиотекарь, налегавший на выпивку, и даже некий Арман Мелуа, человек изысканный и утонченный, который – узнала она за ужином – руководит французской контрразведкой. Так Люси попала в его большую квартиру в османовском доме, очень просто обставленную, в основном деревянной и индустриального стиля мебелью, заваленную книгами, романами и не имеющую ничего общего со строгими холодными интерьерами, которые принято ожидать у архитекторов. Взяв с полки яркую гипсовую фигурку Микки-Мауса, она изумленно повертела ее во все стороны. Андре подошел к ней:
– Жуткое уродство, правда?
Люси улыбнулась.
– Купил его, чтобы хоть что-то у меня дома резало глаз. К уродству привыкнуть нельзя. Это жизнь. Уродская, но жизнь.
Весь вечер Люси словно магнитом притягивал этот ужасный Микки-Маус. И вдруг, ни с того ни с сего, диснеевский мыш заговорил с ней, уверяя, что с этим человеком она может быть счастлива.
Она познакомила его с Луи. Андре не пришлось притворяться, ему на самом деле сразу понравился живой веселый мальчик, почти подросток, и он даже не пытался приручить его. При этом он прекрасно сознавал, что в борьбе за сердце Люси враги ему не нужны.
Как-то раз, прощаясь с Андре после обеда, Люси сделала шаг в сторону, чтобы перейти улицу, но он резко дернул ее за руку. Мимо пронесся грузовик. У нее заболело плечо, но она действительно чуть не погибла. Андре смертельно побледнел. Они застыли на месте, городские звуки вдруг резко усилились. Он часто дышал, она тоже, и, выдохнув, он прижал ее к себе:
– Я сделал тебе больно, извини, я испугался, подумал, что… я так тебя люблю.
Он отшатнулся, в ужасе от вырвавшегося признания, пробормотал сбивчивые извинения и ушел. Она посмотрела ему вслед и впервые заметила, что он ходит быстро, с прямой спиной, что он еще очень молод. Она никак не могла прийти в себя и позвонила ему только спустя две недели, а когда они увиделись, он ни словом не обмолвился о происшедшем.
Блейк аккуратно сложил полотенце, убрал его в рюкзак, потом, не торопясь, засунул следом фляжку и рывком выдернул оттуда пистолет. В ту же секунду он трижды выстрелил в брюнета, его отбросило назад, на скамейку, затем трижды – в ошарашенного Фрэнка, тот едва вздрогнул, рухнул на колени и привалился к балюстраде. И тому и другому досталось по две пули в грудь и по одной прямо в лоб. Шесть выстрелов в секунду из P226 с глушителем, хотя грохот волн и так бы их перекрыл. Очередной заказ выполнен без сучка без задоринки. Сто тысяч долларов как нечего делать.
Блейк сунул “Зиг Зауэр” в рюкзак, подобрал в песке шесть гильз, вздохнул, взглянув на поверженного телохранителя. Ну да, очередная фирма нанимает охранников с парковки, обучает их за два месяца и выкидывает несчастных дилетантов в реальный мир. Если бы этот козел добросовестно выполнял свои обязанности, он бы передал своим боссам имя Дэна, его фото, сделанное издалека, название компании Oracle, мимолетно упомянутой Блейком, и те бы успокоили его, убедившись, что некий Дэн Митчелл, длинноволосый блондин, подозрительно похожий на Блейка, действительно является замдиректора по логистике Oracle в Нью-Джерси, зря, что ли, Блейк пересмотрел десятки органиграмм, чтобы среди тысяч лиц найти себе удобоваримого двойника.
И Блейк побежал дальше. Дождь уже лил вовсю, размывая его следы. Арендованную “тойоту” он припарковал в двухстах метрах от дома, ее номерные знаки были сняты с точно такой же машины, которую он заприметил на прошлой неделе на улицах Бруклина. Через пять часов Блейк полетит в Лондон и оттуда “Евростаром” уедет в Париж, уже под другим именем. Хорошо бы на обратном пути его трясло поменьше, чем во время перелета Париж – Нью-Йорк десять дней назад.
Блейк стал профессионалом, и ему больше не хочется писать при исполнении.
* * *
Воскресенье, 27 июня 2021 года, 11.43.
Париж, Латинский квартал
Если спросить Блейка, он скажет, что лучший кофе в квартале Сен-Жермен пьют в баре на углу улицы Сены. Под хорошим кофе Блейк понимает по-настоящему хороший кофе, то есть чудо, рожденное в результате удачного сотворчества превосходного свежеобжаренного зерна тончайшего помола, в данном случае из Никарагуа, и отфильтрованной смягченной воды в кофемашине – они завели себе Cimbali и чистят ее ежедневно.
С тех пор как Блейк открыл свой первый вегетарианский ресторан на улице Бюси, недалеко от Одеона, он стал тут завсегдатаем. Если уж и предаваться унынию, то лучше сидя на террасе парижского кафе. В квартале все его знают под именем Джо, уменьшительным от Джонатана, Джозефа или Джошуа. Даже для сотрудников он – Джо, его фамилия нигде не упоминается, за исключением разве что списка акционеров холдинга, куда входит его компания. Блейк всегда был помешан на секретности, или, скажем так, дискретности, и каждый божий день он убеждается, что не зря.
Но в этой жизни Блейк ослаблял бдительность. Он ходил за покупками, забирал детей из школы, и с тех пор как во все четыре ресторана они наняли управляющих, даже выбирался иногда с Флорой в театр или в кино. Обычное житье-бытье, где, конечно, тоже никто не застрахован от увечий, но только потому, что, провожая Матильду в пони-клуб, по рассеянности стукнешься лбом о дверь стойла.
Обе его личности четко разграничены. Джо и Флора выплачивают кредит на чудную квартирку возле Люксембургского сада, а Блейк двенадцать лет назад купил за наличные в красивом здании на улице Лафайет, у Северного вокзала, гарсоньерку с бронированными дверями и окнами, надежную как сейф. Официальный квартиросъемщик исправно платит арендную плату, но его имя раз в год меняется, что не составляет никакого труда, учитывая, что такового нет в природе. Береженого бог бережет.
Итак, Блейк пил кофе без сахара и треволнений и читал книгу, рекомендованную Флорой; он не сказал жене, что узнал автора в самолете, когда в марте летел из Парижа в Нью-Йорк. Уже полдень, Флора отвезла Квентина и Матильду к своим родителям. Обедом он пренебрег, потому что сегодня утром назначил встречу на три часа по поводу полученного накануне заказа. Задача явно несложная, оплата хорошая, клиент, судя по всему, торопится. Надо будет просто забежать переодеться на улицу Лафайет, все по схеме. Неподалеку, метрах в тридцати от его столика, какой-то человек в капюшоне наблюдает за ним с непроницаемым лицом.
Виктор Месель
Виктор Месель не лишен обаяния. Его худое в юности лицо с годами округлилось, густые волосы, римский нос и смуглая кожа делают его слегка похожим на Кафку, но Кафку-здоровяка, которому удалось разменять пятый десяток. Он крупный, высокий и все еще стройный, хотя от сидячего образа жизни, присущего людям его профессии, слегка располнел.
Дело в том, что Виктор – писатель. Увы, несмотря на то, что критика тепло приняла его романы “Горы сами к нам придут” и “Неудавшиеся провалы”, а также на одну очень парижскую премию – впрочем, красная рекламная манжетка с ее названием, украсившая книгу, не гарантирует массового наплыва читателей, – продажи так никогда и не превысили нескольких тысяч экземпляров. Подумаешь, трагедия. Виктор убедил себя, что отрезвление – это отнюдь не провал.
В сорок три года, пятнадцать из которых он пишет книги, литературный мирок видится ему шутовским поездом, где безбилетники шумно рассаживаются в первом классе при попустительстве бездарных контролеров, а на перроне остаются скромные гении – исчезающий вид, к коему Месель не смеет себя причислить. При этом он не озлобился; просто теперь ему на все наплевать, на книжных ярмарках он покорно высиживает положенное время на стенде своего издательства, подписывая по одной книге в час; когда у его товарища по несчастью, сидящего рядом, возникают паузы, они мило беседуют. Месель, хоть и кажется часто отсутствующим и отстраненным, имеет репутацию остроумца, несмотря ни на что. Впрочем, по-видимому, всякий уважающий себя остроумец является им “несмотря ни на что”.
Месель живет на переводы. С английского, русского и польского, на котором в детстве с ним говорила бабушка. Он перевел Владимира Одоевского и Николая Лескова – писателей позапрошлого века, но их теперь почти не читают. Иногда он пробавляется совсем уж ерундой, например, по заказу одного фестиваля он переложил “В ожидании Годо” на клингонский – язык жестоких инопланетян из “Звездного пути”. Чтобы произвести хорошее впечатление на своего банкира, Виктор переводит англоязычные бестселлеры, развлекательное чтиво, придающее литературе статус окультуренной макулатуры. Профессия переводчика открыла ему двери авторитетных, а то и влиятельных издательств, однако его собственные сочинения остались за бортом.
Месель всегда носит в кармане джинсов талисман – ярко-красный кирпичик “Лего”, самый классический, восьмиточечный. Он вынул его когда-то из крепостной стены замка, который они с отцом возводили в детской. Потом на стройке у отца произошел несчастный случай, и их незавершенный шедевр так и остался стоять возле кровати Виктора. Мальчиком он часто молча смотрел на зубчатые стены, подъемный мост, маленьких человечков и донжон. Продолжать строительство одному, да и разобрать то, что есть, означало бы смириться со смертью. Однажды он вытащил из стены кирпичик, сунул его в карман и демонтировал крепость. Это было тридцать четыре года назад. Дважды Виктор терял кирпичик и дважды брал другой, точно такой же. Сначала он очень переживал, потом уже не заморачивался. Когда в прошлом году умерла мама, он положил кирпичик ей в гроб и немедленно заменил его. Нет, красный кубик не олицетворяет отца, это память памяти, штандарт семейных уз и сыновней верности.
У Меселя нет детей. Что касается личной жизни, то он с завидным энтузиазмом наступает на одни и те же грабли. Он не умеет проявлять свои чувства, и в них никто не верит, ему не с кем пройти рука об руку по жизни – такую женщину он, увы, не встретил. Либо он сам упорно выбирает себе спутниц, с которыми ему это не грозит.
Ну не совсем. С той женщиной он познакомился четыре года назад в Арле, во время коллоквиума литературных переводчиков: на семинаре, где он объяснял, как переводить юмор в романах Гончарова, она сидела в первом ряду. Он изо всех сил старался смотреть не только на нее. Его задержал потом один издатель: “Может, переведете для нас русскую феминистку Любовь Гуревич? Что скажете? Отличная идея, да?” – и Виктору не удалось сбежать. Но через два часа, в терпеливой очереди за десертом, она, улыбаясь, встала прямо за ним. Кстати, о любви – сердце сразу ее чует и возвещает о ней. Конечно, никто не станет признаваться девушке в своих чувствах вот так, с бухты-барахты. Ведь не поймет. Поэтому, не допуская мысли, что коготок увяз, мы заводим с ней беседу.
И уже доедая свой шоколадный фондан, Виктор повернулся и обратился к ней. Он спросил, запинаясь от смущения, как перевести crème anglaise[5] на английский, учитывая, что french cream – это крем Шантильи[6]. Да, увы, ничего лучше он не придумал. Она вежливо рассмеялась, ответила: “Ascot cream”, – ее хриплый голос показался ему феерически прекрасным – и вернулась за столик к подругам. Он не сразу сообразил, что Аскот тоже ипподром, как и Шантильи, только английский.
Они то и дело переглядывались – понимающе, хотелось бы ему думать, – и он демонстративно направился в бар, надеясь, что она к нему присоединится, но она была слишком увлечена разговором. Чувствуя себя безмозглым юнцом, Месель побрел в отель. Среди фотографий докладчиков он ее не нашел, при этом ничуть не сомневался, что еще пересечется с ней, и в первой половине дня под разными предлогами ходил на все мастерские подряд. Напрасно. На заключительную вечеринку она тоже не явилась. Как в воду канула. Завтракая в отеле перед самым отъездом, он описал ее приятелю из дирекции, но “маленькая”, “очаровательная” и “брюнетка” – та еще зарисовка.
На эти переводческие коллоквиумы Виктор ездил еще два года подряд, и, что уж греха таить – только чтобы повстречаться с ней. С тех пор – а это грубейшее нарушение профессиональных законов – он стал вплетать в свои переводы коротенькие пассажи с упоминанием ипподрома в Аскоте или заварного крема. Начал он свою преступную деятельность как раз со сборника статей Гуревич, и в первый же текст – “Почему нужно дать женщинам все права и свободу” – он вписал фразу “Свобода – не заварной крем на шоколадном торте, а неотъемлемое право”. Очень даже ненавязчиво, а вдруг? Ведь она же заинтересовалась Гончаровым. Но увы. Если она и прочла книгу, то наверняка не заметила намека, как, впрочем, и издатель, да и остальные читатели тоже. Виктор прозевал свою жизнь, и тут было от чего прийти в отчаяние.
* * *
В начале года некая франко-американская организация, финансируемая культурным отделом посольства Франции, присудила ему премию за перевод одного из триллеров, которыми он зарабатывал себе на жизнь. В начале марта Виктор отправился на вручение в США, и его самолет попал в чудовищную турбулентность. Грозовые вихри кидали самолет из стороны в сторону, и казалось, эта болтанка никогда не кончится. Командир корабля говорил какие-то утешительные слова, но никто из пассажиров не сомневался, а Месель и подавно, что они рухнут в море и разобьются, врезавшись в стену воды. Несколько долгих минут он сопротивлялся, вцепившись в подлокотники, напрягал мышцы, чтобы не мучиться при каждом толчке. Пытался не смотреть в иллюминатор, из которого открывался вид на ночь и град. И вот впереди, в нескольких рядах от себя, неподалеку от спящего без задних ног блондина в капюшоне, он увидел ее. Заметь он эту женщину еще на посадке, он не сводил бы с нее глаз. И не то чтобы они прямо одно лицо, но она вдруг отчетливо напомнила ему исчезнувшую арлезианку. Судя по ее хрупкости, тонким чертам лица, гладкой коже и грациозному телу, это была еще совсем юная девушка, но, разглядев крошечные морщинки вокруг глаз, он понял, что ей скорее уже под тридцать. Очки в черепаховой оправе оставили на коже эфемерные мушиные крылышки. Иногда она улыбалась своему соседу, мужчине постарше, возможно, это ее отец, их, похоже, забавляли скачки самолета, разве что они специально разыгрывали непринужденность, потому что так спокойнее.
Но тут самолет ухнул в очередную воздушную яму, и у Виктора внутри что-то вдруг сломалось, он закрыл глаза и отдался на волю тряске, даже не пытаясь удержать равновесие. Он ощущал себя подопытной мышью – в состоянии сильного стресса они прекращают борьбу и смиряются со смертью.
Наконец, после невыносимо долгой паузы, самолет вылетел из грозы. Но Месель так и сидел в прострации, скованный чудовищным чувством нереальности происходящего. Вокруг него постепенно возобновлялась жизнь, люди смеялись, плакали, но он созерцал эту суету как сквозь запотевшее стекло. Командир корабля запретил отстегивать ремни до приземления, впрочем, Месель, совершенно выдохшийся, все равно не смог бы подняться. Как только двери самолета открылись, пассажиры ринулись прочь, им не терпелось оказаться снаружи, и салон быстро опустел, но Месель, оцепенев, словно врос в свое кресло у иллюминатора. Стюардесса похлопала его по плечу, он нехотя встал. И снова стал думать о молодой женщине, еще настойчивее, чем раньше. Ему почудилось, что ей одной будет под силу вырвать его из бездны небытия, он поискал ее глазами, но ее нигде не было видно, и в очереди на паспортный контроль ее тоже не оказалось.
В аэропорту его ждал заведующий отделом книги посольства.
– Вы точно в порядке, месье Месель? – участливо спросил он онемевшего, растерянного переводчика.
– Да. Мы чуть не погибли, мне кажется. Но я нормально.
Сотрудник посольства встревожился, услышав его тусклый голос. До самого отеля они не обменялись больше ни единым словом. Назавтра, заехав за Меселем ближе к вечеру, он понял, что тот весь день проторчал в номере и ничего не ел. Он чуть ли не насильно заставил его встать под душ и одеться. Прием был организован в книжном магазине “Альбертина” на Пятой авеню, напротив Центрального парка. В нужный момент, повинуясь настойчивому знаку атташе по культуре, Месель вытащил из кармана торжественную речь, написанную еще в Париже, и отрешенным тоном сообщил, что задача переводчика заключается в том, чтобы “путем перевоплощения высвободить чистый язык из тисков произведения”, с вялой напыщенностью выложил все хорошее, что не думает об американской писательнице, высокой, небрежно накрашенной блондинке, которая стояла, улыбаясь, рядом с ним, и внезапно умолк. Ощущая неловкость ситуации, писательница забрала у него микрофон, горячо его поблагодарила и обнадежила собравшихся, пообещав, что им предстоит встреча с очередными двумя томами ее фантастической саги. Затем наступило время коктейля; Месель побрел туда с отсутствующим видом.
“Черт, учитывая, во что нам обошлась эта тусовка, мог бы и врубиться”, – проворчал себе под нос атташе по культуре. Заведующий отделом книги лениво попытался защитить Меселя, все равно он завтра утром улетит обратно.
Вернувшись в Париж, Месель сел писать, словно под диктовку, и неподконтрольный ему автоматизм этого процесса вверг его в бездны ужаса. Книгу он назовет “Аномалия”, и она станет седьмым его произведением.
За всю свою жизнь я не совершил ни единого поступка. Я знаю, что меня, напротив, изначально сформировали именно поступки, и ни одно свое движение я не контролировал. Мое тело довольствовалось тем, что оживало между строчками, не мною начертанными. Какая все же наглость мнить себя хозяевами вселенной, притом что мы всего-навсего идем по пути наименьшего сопротивления. Предел пределов. Ни один полет никогда не развернет наше небо.
За несколько недель Месель-графоман заполнил страниц сто в том же духе, лавируя между лирикой и метафизикой:
Устрица, выстрадавшая жемчужину, знает, что сознание – это только боль, в сущности, оно всего лишь наслаждение от боли. […] Свежесть подушки всякий раз отсылает меня к бесполезной температуре моей крови. И если я дрожу от холода, то потому, что, кутаясь в теплый мех своего одиночества, я не в состоянии согреть весь мир.
Он уже несколько дней не выходил из дому. В последнем абзаце, обращенном к издательству, он говорит о том, до какой степени этот опыт дереализации, по сути, невыносим:
Я никогда не понимал ни как изменился бы мир, если бы меня не существовало, ни к каким берегам я бы его переместил, если бы мое существование было более насыщенным, мне невдомек, каким образом мое исчезновение исказило бы его движение. Вот я иду по дороге, чьи отсутствующие камни ведут меня в никуда. Я становлюсь точкой, в которой жизнь и смерть так близки, что сливаются воедино, и маска живого угасает на лице покойника. Сегодня утром, в ясную погоду, мне открывается вид на самого себя, и я такой же, как все. Я не прекращаю свое существование, но даю жизнь бессмертию. И наконец, я напрасно пишу финальную фразу, ибо она не ставит своей целью оттянуть этот момент.
Написав эти слова и отправив файл издательнице, Виктор Месель в приступе сильнейшей тревоги, суть которой ему никак не удавалось определить, шагнул с балкона и упал. Или выбросился. Он не оставил прощальной записки, но весь его текст – прелюдия к роковому прыжку.
Я не прекращаю свое существование, но даю жизнь бессмертию.
Это произошло двадцать второго апреля 2021 года, в полдень.
Люси
Понедельник, 28 июня 2021 года.
Париж, Менильмонтан
В предрассветных сумерках человек с угловатым лицом бесшумно толкает дверь спальни, его усталые глаза пристально смотрят на кровать, очертания которой еле угадываются в полумраке, – там спит женщина. Монтажный кадр длится три секунды, но Люси Богарт он не нравится. Слишком яркий, слишком рассеянный, слишком статичный. Наверное, оператор спал на ходу. Она отмечает, что при цветоустановке надо будет поиграть с гаммой, контрастом и немножко размыть картину на заднем плане, уж больно четко она выделяется. Люси слегка изменяет крупность, приближает лицо Венсана Касселя и сокращает длительность плана, чтобы придать ему динамику. На это у нее уходит ровно одна минута. Вот и все. Так гораздо лучше. Благодаря такому вниманию к деталям и кинематографическому чутью, Люси стала любимым монтажером многих режиссеров.
Сейчас еще совсем рано, пять утра, Луи спит. Через два часа она разбудит его, to wake, woke, woken, приготовит ему завтрак, to eat, ate, eaten, и да, повторит с ним неправильные английские глаголы по программе седьмого класса. Но пока ей надо срочно перемонтировать эту павильонную сцену нового фильма Майвенн, они собирались вместе посмотреть ее до полудня. Затылок ноет, в глазах резь, пора вставать. В большом зеркале над камином отражается невысокая худенькая женщина с юным воздушным силуэтом, у нее бледная кожа, точеные черты лица и короткие каштановые волосы. Большие очки в черепаховой оправе, нацепленные на тонкий греческий нос, придают ей вид студентки. Люси подходит к окну гостиной. Когда ее захлестывает ощущение пустоты, она прижимается лбом к холодному стеклу. Менильмонтан спит, но город засасывает ее. Вот бы покинуть свое тело и слиться со всем тем, что там, снаружи.
Приглушенно звякнул мейл. Увидев имя Андре, она вздохнула. Она злится, но не столько потому, что он ее достал, сколько потому, что он понимает, что хватит ее доставать, но удержаться не в состоянии. Как можно быть таким умницей и вместе с тем слабаком? Впрочем, любовь еще никогда не мешала сердцу попирать разум.
Она познакомилась с Андре три года назад, на вечеринке у приятелей-киношников. Она приехала поздно, и какой-то мужчина, собравшийся было уходить, решил задержаться. Все над ним потешались. Ну конечно, пришла красотка Люси, и наш Андре забыл, что спешит домой… Значит, это он, архитектор Андре Ванье из “Ванье & Эдельман”, она слышала о нем. Высокий, худой, на вид лет пятьдесят, но вполне вероятно, что он старше. У него длинные кисти рук, глаза грустные и веселые одновременно, и в них еще не померкла молодость. Люси сразу почувствовала, что стоило ей заговорить, как она пленила его, и ей понравилось, что он ее пленник.
Вскоре они снова встретились. Он ухаживал за ней очень сдержанно, но не потому, поняла она, что боялся показаться смешным, просто не хотел ее смущать. Поначалу она его отвергла, очень деликатно. Тем не менее они постоянно виделись, и всякий раз он был предупредителен, остроумен, внимателен. Она догадывалась, что он стесняется своей холостяцкой жизни и старается обойти эту тему, и подозревала, что любовниц у него хоть отбавляй, а магии ни на грош.
Однажды, весенним вечером, он пригласил ее к себе на ужин. Она удивилась, какие разношерстные у него друзья: весьма концептуальная художница, английский хирург проездом, журналистка из “Монд”, библиотекарь, налегавший на выпивку, и даже некий Арман Мелуа, человек изысканный и утонченный, который – узнала она за ужином – руководит французской контрразведкой. Так Люси попала в его большую квартиру в османовском доме, очень просто обставленную, в основном деревянной и индустриального стиля мебелью, заваленную книгами, романами и не имеющую ничего общего со строгими холодными интерьерами, которые принято ожидать у архитекторов. Взяв с полки яркую гипсовую фигурку Микки-Мауса, она изумленно повертела ее во все стороны. Андре подошел к ней:
– Жуткое уродство, правда?
Люси улыбнулась.
– Купил его, чтобы хоть что-то у меня дома резало глаз. К уродству привыкнуть нельзя. Это жизнь. Уродская, но жизнь.
Весь вечер Люси словно магнитом притягивал этот ужасный Микки-Маус. И вдруг, ни с того ни с сего, диснеевский мыш заговорил с ней, уверяя, что с этим человеком она может быть счастлива.
Она познакомила его с Луи. Андре не пришлось притворяться, ему на самом деле сразу понравился живой веселый мальчик, почти подросток, и он даже не пытался приручить его. При этом он прекрасно сознавал, что в борьбе за сердце Люси враги ему не нужны.
Как-то раз, прощаясь с Андре после обеда, Люси сделала шаг в сторону, чтобы перейти улицу, но он резко дернул ее за руку. Мимо пронесся грузовик. У нее заболело плечо, но она действительно чуть не погибла. Андре смертельно побледнел. Они застыли на месте, городские звуки вдруг резко усилились. Он часто дышал, она тоже, и, выдохнув, он прижал ее к себе:
– Я сделал тебе больно, извини, я испугался, подумал, что… я так тебя люблю.
Он отшатнулся, в ужасе от вырвавшегося признания, пробормотал сбивчивые извинения и ушел. Она посмотрела ему вслед и впервые заметила, что он ходит быстро, с прямой спиной, что он еще очень молод. Она никак не могла прийти в себя и позвонила ему только спустя две недели, а когда они увиделись, он ни словом не обмолвился о происшедшем.