Ангел и убийца. Микрочастица мозга, изменившая медицину
Часть 5 из 12 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Я уже давно решила, пусть лучше люди осуждают меня и считают «плохой матерью», чем смотрят, как на психически неполноценного человека. Мне так удобнее, поскольку в глубине души я знаю, что я хорошая мать, – по крайней мере, большую часть времени я изо всех сил стараюсь, чтобы мои дети были счастливы. Правда, сейчас я уже не уверена, что и думать. Вдруг я действительно сумасшедшая, и другие люди чувствуют это?
Кандидатская степень Кэти по социологии и ее последующее образование в сфере социальной работы, – она работала консультантом в центре общественного здоровья, – позволили ей увидеть изнутри, как пациенты с трудноизлечимыми проблемами психического здоровья борются с собой и с предрассудками окружающих людей. Кэти знала, что на нее будут смотреть как на одного из пациентов, о которых в сфере психиатрии принято говорить как о «безнадежных случаях».
Не то чтобы она сама не добилась никаких успехов. За последние десять лет Кэти почувствовала некоторое улучшение своего состояния. Сотни часов терапевтических бесед и огромное количество антидепрессантов и пищевых добавок помогли ей. У нее бывали хорошие дни и даже месяцы. Иногда она чувствовала себя настолько хорошо, что могла работать волонтером в школе.
– В такие дни я стараюсь насытиться впечатлениями: работаю над художественным проектом с сыном или дочерью, помогаю лепить динозавров из глины, слушаю детский смех.
Глубоко внутри Кэти чувствует, что она способна жить такой жизнью.
– Но я просто не знаю, что еще можно попробовать, – сказала она с самоуничижительным вздохом. Она признавала, что десятилетие тяжких усилий принесло свои плоды. – Это позволило мне подняться на десять футов из сорокафутового колодца, но это не значит, что я выбралась из него. Я невольно задумываюсь о том, что происходит в моем мозге, и задаюсь вопросом: если я исчерпала все лекарственные и психологические способы, какие только могла найти, то как мне выбраться из этой бездны?
В ее глазах стоят слезы, и она почти сердито вытирает их, чтобы они не потекли по щекам. Я вспоминаю слова Ван Гога[29], когда он описывал свою депрессию в письме своему брату: «Чувствуешь себя так, как будто лежишь на дне глубокого, темного колодца, связанный по рукам и ногам и совершенно беспомощный».
Ужас, у которого нет имени
Страдающим от психических расстройств всегда было чрезвычайно трудно, почти невозможно объяснить глубину их мучений тем, кто никогда не испытывал ничего подобного. Обстоятельство, что врачи в целом понимали душевные муки с биологической точки зрения, почти не облегчало положения.
Слово «меланхолия» впервые появилось в английском языке в 1303 году[30]. В средневековую эпоху считалось, что ее причиной является избыток черной желчи, – некой жидкости, якобы вырабатываемой организмом. В XIX веке врачи Викторианской эпохи стали называть повышенную тревогу и депрессию «неврастенией» у мужчин и «истерией» у женщин. Неврастения сопровождалась физическими болями и страданиями. Истерия характеризовалась эксцентричным, театральным, беспокойным и нервозным поведением. Лучшим лекарством от этих недугов[31] считался отдых и покой, при котором пациент избегал любых физических или умственных нагрузок.
В конце XIX века меланхолию часто называли «мозговой горячкой», когда человек просто не мог нормально существовать из-за нервозности или в результате травмирующего события[32].
Немногим более ста лет назад швейцарский психиатр[33] из больницы Джонса Хопкинса ввел термин «депрессия». Определение прижилось, хотя, как написал Уильям Стайрон в своих мемуарах 1990 года[34] «Зримая тьма»: «”депрессия” выглядит слишком расплывчатым термином для такого тяжкого расстройства… не выявляет его коварную природу и, в силу свей пресности, не создает впечатления чудовищной интенсивности этого недуга, когда он выходит из-под контроля».
Уже в то время, когда Кэти училась в университете, тревога и депрессия считались нейрохимическими расстройствами, тесно связанными с функциями серотонина и дофамина. Селективные ингибиторы обратного захвата серотонина, такие как прозак, паксил, золофт и лексапро пользовались невероятной популярностью. Лечение вращалось вокруг правильного выбора препаратов для возмещения биохимического дефицита в мозге конкретного пациента. Тогда мозг превратился в лабораторию для благонамеренных психиатрических экспериментов с поиском «лекарственного коктейля», который лучше всего поможет пациенту. При необходимости добавлялись другие лекарства, компенсирующие побочное действие антидепрессантов и стабилизаторов настроения: хроническую усталость, ожирение, спутанность мышления.
В 2013 году Томас Инсель, который тогда был директором Национального института психического здоровья (NIMH), объявил о смене общего направления клинического подхода к лечению тревожных расстройств, депрессии и других расстройств настроения. Он утверждал, что благодаря прогрессу неврологии стало ясно, что психические расстройства имеют биологическую природу[35] и возникают в результате нарушения организации сетей мозга и нейронной структуры. Согласно новой политике NIMH главной целью клиницистов был поиск нейронных неполадок, стоявших за психическими расстройствами. Исследования ясно показывали, что при многих расстройствах мозговой функции определенные нейронные связи оказывались разрушенными или соединенными неправильным образом. Некоторые синапсы не функционировали, а другие проявляли чрезмерную активность[36].
Увы, предложенное видение будущего психиатрии не слишком помогло пациентам. Никто не понимал, каким образом при таких заболеваниях, как депрессия, тревожные расстройства, обсессивно-компульсивное расстройство и биполярное расстройство, нейронная архитектура мозга претерпела столь резкие изменения.
Изолированный пациент
Я спросила Кэти, какую поддержку она, мать-одиночка, получала от членов своей большой семьи.
– Они помогали вам?
Кэти улыбнулась, но уголки ее губ оставались опущенными.
– Члены моей семьи не рассматривали проблемы с психикой как нечто оправданное и имеющее право существовать, – пояснила она. – Если я говорила с ними о тревоге или депрессии, они считали, что я драматизирую.
С другой стороны, члены семьи Кэти часто обменивались историями о своих физических болезнях, симптомах, лекарствах и новейших методах терапии. Все чем-то болели. Дженна, мать Кэти, которой было больше шестидесяти лет, боролась сразу с думя аутоиммунными заболеваниями: коллагенозом – болезнью соединительной ткани, при которой иммунная система разрушает собственные соединительные ткани между суставами, и псориазом – кожным расстройством, при котором иммунная система атакует кожные клетки, оставляя болезненные ранки и чесотку. Младший брат ее матери Поль, которому было около шестидесяти лет, страдал от комбинированного диабета первого и второго типа.
Алиса, бабушка Кэти по материнской линии, которая недавно скончалась, тоже сталкивалась с болезнями мозга и иммунной системы. У нее была болезнь Крона (аутоиммунное заболевание, при котором иммунная система атакует слизистую оболочку кишечника), обсессивно-компульсивное расстройство и болезнь Альцгеймера, которую у нее обнаружили после шестидесяти лет.
Кэти рассказала мне, что на семейных собраниях ее родственники свободно обмениваются медицинскими «военными сводками» и рассказывают о своей борьбе с аутоиммунными заболеваниями: к каким врачам они обращаются, какие препараты работают лучше всего.
– В моей семье физические болезни считаются обычным делом. Это просто случается с кем-то, и теперь он нуждается во всеобщем сочувствии, – объяснила Кэти. – С другой стороны, психические расстройства рассматриваются скорее как личная слабость, твоя личная неспособность к нормальному образу жизни. Если что-то не так с психикой, это личная ответственность каждого. Поскольку у меня одной наблюдаются такие проблемы, то я считаюсь самой большой неудачницей в семье.
Несмотря на семейные разногласия, кэти оказалась не единственной, кто страдал от тревожного синдрома и других проблем с психикой.
– Когда я была маленькой, моя мама тоже боролась с депрессией, – сказала Кэти. – Как и я, она то принимала антидепрессанты, то отказывалась от них. Отец часто раздражался на нее, потому что она не причесывалась, редко принимала душ и не расчесывала мне волосы. Он говорил, что она ведет себя как дикарка. Мы никогда не разговаривали об этом, только спрашивали: «Как мама чувствует себя сегодня?»
У Пола, дяди Кэти, обнаружили обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР), а у ее двоюродной сестры Карли, которая на шесть лет моложе ее, и с которой они были очень близки, подтвердились синдром дефицита внимания (СДВ) и генерализованное тревожное расстройство (ГТР). В отличие от Кэти, она не страдала от приступов паники или депрессии, но тревожилась или беспокоилась почти обо всем.
Однако, несмотря на многообразие психиатрических проблем в семье, родственники Кэти не понимали, как тяжело ей приходится.
– Если бы тревога была гелием, то у моей мамы и кузины были бы тоненькие голоса, но я бы просто улетела, как воздушный шарик, – сказала она. – У них другой опыт восприятия, поэтому их понимание ограниченно.
Кэти поделилась со мной воспоминанием о семейном ужине несколько лет назад.
– Мы сидели за столом в доме моих родителей в Виргинии. Дядя Пол, который страдал сильным ожирением, рассказывал о своем диабете и о продуктах, которые он больше не мог употреблять. Потом он спросил, хотим ли мы посмотреть на его прибор для определения уровня сахара в крови. Он достал аппарат из кармана и воткнул подвижную иглу себе в палец.
Кэти говорила своим родственникам, что не выносит вида крови. Родители знали, что она с детства падает в обморок при виде медицинской иглы, но просто заявили, чтобы она прекратила притворяться. «Перестань! Довольно этих глупостей!» – сказала ее мать.
– Во всем обвинили меня, и я должна была смотреть, как дядя с гордостью вытаскивает иглу из пальца и рассказывает про свою болезнь, которую можно было предотвратить, если бы не его ожирение, – сказала Кэти и скованно рассмеялась. – Никто не считал, что он хотя бы в малейшей степени несет ответственность за свою болезнь, а ведь он постоянно питался высокоуглеводными, жирными и сладкими продуктами и не занимался физическими упражнениями до сорока лет, пока не заболел.
– Мы никогда открыто не обсуждали наши семейные болезни, связанные с тревогой и депрессией, – продолжала она. – Или с СДВ, ОКР и болезнью Альцгеймера. Думаю, именно поэтому Карли скрывает свои проблемы и никогда не говорит о них.
– Возможно, я не вполне справедлива, – более мягким тоном добавила она. – Мы близки с мамой, и она готова на все ради меня. Родители помогали мне: сидели с моими детьми, оплачивали мое лечение, покупали продукты. Но они не понимают, как мне трудно жить каждый день. Они ожидают от меня большего, чем то, на что я способна, и это заставляет меня чувствовать себя недостойной, как будто я подвела их.
Кэти сказала, что они также помогали ее бабушке, «как только могли, особенно ближе к концу ее жизни. В этом отношении мы были сплоченной семьей». Но когда дело касается ее собственных психических симптомов, то ей «приходится закрываться наглухо. Я становлюсь изолированным пациентом».
У меня ком в горле застрял от сострадания к Кэти и другим пациентам, вроде нее. Я слышала так много историй о психических и физических страданиях от моих читателей. Они рассказывали, что чувствуют, как будто плывут, барахтаясь в прибое невзгод, и отчаянно пытаются вести нормальную и здоровую жизнь. Есть общественные установки, которые определяют, что можно считать настоящим страданием, а что нет. И это искусственное разделение порождает еще больше страдания. Мне тяжело сознавать, что за столько лет медицинское и психиатрическое сообщество имеет слишком мало ответов на наши вопросы.
Я легонько накрыла руку Кэти своей. Потом я сказала, что ее семья не так уж отличается от других в том, что они по-разному относятся к физическим и психическим расстройствам. Думаю, это потому, что ее родственники, как и многие другие, рассматривают свою борьбу с физическими болезнями в отрыве от психических расстройств и иных проблем мозга, которые тоже часто поражают их.
Однако новые знания о микроглии свидетельствуют о том, что это совершенно неправильно.
Глава 3
Огонь по своим внутри мозга
В 2008 году Бет Стивенс заканчивала свою докторскую диссертацию в Стэнфорде, ей было 37 лет, когда они с Робом и их годовалой дочерью снова собрали вещи и вернулись на восток страны. Она заняла свою нынешнюю должность в Бостонской детской больнице и Гарвардском медицинском колледже. Робу предложили работу менеджера по связям с общественностью в Бостонской больнице, и они поздравили друг друга с тем, что теперь работают в одном учреждении.
С одной стороны, это выглядело, как возвращение домой. С другой, несмотря на то, что до ее родного городка Брокстона было всего сорок минут езды, Бостон оказался совершенно другим миром, и руководство собственной лабораторией в Гарварде – мечтой, о которой Бет раньше не могла и помыслить.
Когда она впервые увидела свою лабораторию в только что построенном центре естественных наук при Бостонской детской больнице, ее впечатления остались незабываемыми.
– Это было огромное, совершенно новое и пустое пространство, – говорит она. – Люди, которых я пригласила на работу, еще не приехали. Я стояла там совершенно одна и удивлялась тому, что все это принадлежит нам. Но мне еще предстояло решить, что я собираюсь делать с этим.
Поскольку она уже посвятила себя исследованию микроглиальных клеток, то была уверена в одном:
– Я хотела точно узнать, какую роль микроглия играет в мозге человека, чтобы помогать людям, которые страдают психическими расстройствами.
Бет пригласила к себе только одного исследователя с докторской степенью – Дори Шафер, которую, по ее словам, «переманила у крупных шишек из Гарварда. Я была очень рада видеть ее в нашей команде». Она также наняла одного из своих аспирантов и лабораторного техника. «Для начала было вполне достаточно четырех человек».
Когда Бет приступила к работе в своей лаборатории, она точно не знала, уничтожает ли микроглия нейронные синапсы. Однако у нее были веские основания так думать: она знала, что микроглиальные клетки не находятся в пассивном состоянии, ожидая отмирания очередных нейронов, а потом унося их, как обычные мусорщики. Микроглия постоянно исследовала мозг в поиске даже слабых нарушений нормального функционирования.
Стивенс и другие ученые уже видели, что когда микроглия ощущала самые незначительные повреждения или изменения нейронов, она немедленно предпринимала активные наступательные действия. Клетки микроглии, словно пауки, окружали подозрительный нейрон, потом втягивали свои многочисленные отростки, похожие на ветки деревьев, и превращались в маленькие амебообразные капли. Вскоре после этого нейронные синапсы бесследно исчезали.
Возможно ли, что эти с виду незначительные клетки фактически окружали и поглощали нейронные синапсы?
– Мы могли видеть, что микроглия очень динамична; ее отростки активно прикасались к синапсам, проверяли их и устремлялись к местам повреждений, – говорит Бет. – Но мы не знали, имеет ли микроглия прямое взаимодействие с синапсами, или каким-то образом приводит к их исчезновению. Никто раньше не задавался таким вопросом.
За год до этого Бет вместе с Беном Барресом из Стэнфорда доказала, что когда синапсы мозга оказываются помеченными иммунными молекулами (комплементами), то они исчезают. Могли ли микроглиальные клетки распознавать синапсы, помеченные комплементами, и если да, то как они избавлялись от них?
Если теория Бет была верной, это означало, что в период раннего развития микроглия отвечала за формирование человеческого мозга. Но ей не давал покоя тот самый вопрос, который она впервые задала еще в Стэнфорде: а если происходит что-то еще?
– Что, если впоследствии, – в подростковом или даже в зрелом возрасте, – ошибочно включается тот самый процесс сокращения синапсов, который был полезен на ранней стадии развития? Но теперь это уже не полезный, а вредный процесс?
Если микроглия «нечаянно» уничтожает синапсы, которые не должны пострадать, то это похоже на то, как определенные виды белых кровяных клеток, служащие первой линией обороны иммунной системы, ведут себя при физических расстройствах. Как вы помните, когда иммунная система определяет внешнюю угрозу для организма, – инфекцию, токсины, вирусы, патогены, травму или хроническое эмоциональное расстройство, наполняющее организм стрессовыми биохимическими соединениями, – то белые кровяные клетки превращаются в каплевидные макрофаги, которые разыскивают и устраняют любых внешних агрессоров. Но иногда иммунная система входит в режим перевозбуждения и «не знает», когда нужно остановить воспалительные или разрушительные клетки. Это вредит организму и провоцирует нарушение функции щитовидной железы, как у Кэти, псориаз и коллагеноз, как у ее матери, и комбинированный диабет, как у ее дяди Пола. По этой же причине возникают такие заболевания, как волчанка, системная склеродермия, рассеянный склероз и недуг, который я перенесла дважды: синдром Гийена-Барре.
Классический случай «огня по своим», – неконтролируемая реакция иммунной системы.
Именно этот вопрос больше всего интересовал Бет Стивенс. Если микроглиальные клетки, как теперь предполагалось, были «макрофагами мозга», изменяющими нейронные связи, то возможно, как и белые кровяные клетки, они не всегда действовали правильно. Что, если наряду с устранением отмерших или поврежденных нейронов, микроглия иногда окружает и уничтожает здоровые нейронные синапсы?
– Такие заболевания, как шизофрения, болезнь Альцгеймера и аутизм, совершенно разные по времени развития, генетической предрасположенности и частям мозга, которые они поражают, – объясняет Бет. – Однако возможно ли существование общего канала их распространения, и возможно ли, что их общим знаменателем является микроглия, которая вызывает потерю синапсов?
Интересно, что нарушения мозговой функции, от депрессии до расстройства обучения, считались следствием изменения нейронной архитектуры: определенные синапсы просто не срабатывали или соединялись неправильным образом.
– Что, если эти почти не изученные глиальные клетки находились в центре событий? – говорит Бет. Она разводит руками, возбужденно продолжая свои объяснения. – Можно представить, что если сокращение синапсов оказывается слишком незначительным или чрезмерным, то все идет вкривь и вкось! Либо слишком много синапсов, либо недостаточная синаптическая связность. Принимая во внимание, как работает мозг, даже малейший дисбаланс синаптической связности потенциально приводит к психоневрологическим или нейродегенеративным расстройствам, а также к нарушению когнитивной функции.
Возможно ли, что иногда микроглиальные клетки, которые являются скульпторами и защитниками мозга, – его ангелами-хранителями, – становятся преждевременными убийцами мозга?
Кандидатская степень Кэти по социологии и ее последующее образование в сфере социальной работы, – она работала консультантом в центре общественного здоровья, – позволили ей увидеть изнутри, как пациенты с трудноизлечимыми проблемами психического здоровья борются с собой и с предрассудками окружающих людей. Кэти знала, что на нее будут смотреть как на одного из пациентов, о которых в сфере психиатрии принято говорить как о «безнадежных случаях».
Не то чтобы она сама не добилась никаких успехов. За последние десять лет Кэти почувствовала некоторое улучшение своего состояния. Сотни часов терапевтических бесед и огромное количество антидепрессантов и пищевых добавок помогли ей. У нее бывали хорошие дни и даже месяцы. Иногда она чувствовала себя настолько хорошо, что могла работать волонтером в школе.
– В такие дни я стараюсь насытиться впечатлениями: работаю над художественным проектом с сыном или дочерью, помогаю лепить динозавров из глины, слушаю детский смех.
Глубоко внутри Кэти чувствует, что она способна жить такой жизнью.
– Но я просто не знаю, что еще можно попробовать, – сказала она с самоуничижительным вздохом. Она признавала, что десятилетие тяжких усилий принесло свои плоды. – Это позволило мне подняться на десять футов из сорокафутового колодца, но это не значит, что я выбралась из него. Я невольно задумываюсь о том, что происходит в моем мозге, и задаюсь вопросом: если я исчерпала все лекарственные и психологические способы, какие только могла найти, то как мне выбраться из этой бездны?
В ее глазах стоят слезы, и она почти сердито вытирает их, чтобы они не потекли по щекам. Я вспоминаю слова Ван Гога[29], когда он описывал свою депрессию в письме своему брату: «Чувствуешь себя так, как будто лежишь на дне глубокого, темного колодца, связанный по рукам и ногам и совершенно беспомощный».
Ужас, у которого нет имени
Страдающим от психических расстройств всегда было чрезвычайно трудно, почти невозможно объяснить глубину их мучений тем, кто никогда не испытывал ничего подобного. Обстоятельство, что врачи в целом понимали душевные муки с биологической точки зрения, почти не облегчало положения.
Слово «меланхолия» впервые появилось в английском языке в 1303 году[30]. В средневековую эпоху считалось, что ее причиной является избыток черной желчи, – некой жидкости, якобы вырабатываемой организмом. В XIX веке врачи Викторианской эпохи стали называть повышенную тревогу и депрессию «неврастенией» у мужчин и «истерией» у женщин. Неврастения сопровождалась физическими болями и страданиями. Истерия характеризовалась эксцентричным, театральным, беспокойным и нервозным поведением. Лучшим лекарством от этих недугов[31] считался отдых и покой, при котором пациент избегал любых физических или умственных нагрузок.
В конце XIX века меланхолию часто называли «мозговой горячкой», когда человек просто не мог нормально существовать из-за нервозности или в результате травмирующего события[32].
Немногим более ста лет назад швейцарский психиатр[33] из больницы Джонса Хопкинса ввел термин «депрессия». Определение прижилось, хотя, как написал Уильям Стайрон в своих мемуарах 1990 года[34] «Зримая тьма»: «”депрессия” выглядит слишком расплывчатым термином для такого тяжкого расстройства… не выявляет его коварную природу и, в силу свей пресности, не создает впечатления чудовищной интенсивности этого недуга, когда он выходит из-под контроля».
Уже в то время, когда Кэти училась в университете, тревога и депрессия считались нейрохимическими расстройствами, тесно связанными с функциями серотонина и дофамина. Селективные ингибиторы обратного захвата серотонина, такие как прозак, паксил, золофт и лексапро пользовались невероятной популярностью. Лечение вращалось вокруг правильного выбора препаратов для возмещения биохимического дефицита в мозге конкретного пациента. Тогда мозг превратился в лабораторию для благонамеренных психиатрических экспериментов с поиском «лекарственного коктейля», который лучше всего поможет пациенту. При необходимости добавлялись другие лекарства, компенсирующие побочное действие антидепрессантов и стабилизаторов настроения: хроническую усталость, ожирение, спутанность мышления.
В 2013 году Томас Инсель, который тогда был директором Национального института психического здоровья (NIMH), объявил о смене общего направления клинического подхода к лечению тревожных расстройств, депрессии и других расстройств настроения. Он утверждал, что благодаря прогрессу неврологии стало ясно, что психические расстройства имеют биологическую природу[35] и возникают в результате нарушения организации сетей мозга и нейронной структуры. Согласно новой политике NIMH главной целью клиницистов был поиск нейронных неполадок, стоявших за психическими расстройствами. Исследования ясно показывали, что при многих расстройствах мозговой функции определенные нейронные связи оказывались разрушенными или соединенными неправильным образом. Некоторые синапсы не функционировали, а другие проявляли чрезмерную активность[36].
Увы, предложенное видение будущего психиатрии не слишком помогло пациентам. Никто не понимал, каким образом при таких заболеваниях, как депрессия, тревожные расстройства, обсессивно-компульсивное расстройство и биполярное расстройство, нейронная архитектура мозга претерпела столь резкие изменения.
Изолированный пациент
Я спросила Кэти, какую поддержку она, мать-одиночка, получала от членов своей большой семьи.
– Они помогали вам?
Кэти улыбнулась, но уголки ее губ оставались опущенными.
– Члены моей семьи не рассматривали проблемы с психикой как нечто оправданное и имеющее право существовать, – пояснила она. – Если я говорила с ними о тревоге или депрессии, они считали, что я драматизирую.
С другой стороны, члены семьи Кэти часто обменивались историями о своих физических болезнях, симптомах, лекарствах и новейших методах терапии. Все чем-то болели. Дженна, мать Кэти, которой было больше шестидесяти лет, боролась сразу с думя аутоиммунными заболеваниями: коллагенозом – болезнью соединительной ткани, при которой иммунная система разрушает собственные соединительные ткани между суставами, и псориазом – кожным расстройством, при котором иммунная система атакует кожные клетки, оставляя болезненные ранки и чесотку. Младший брат ее матери Поль, которому было около шестидесяти лет, страдал от комбинированного диабета первого и второго типа.
Алиса, бабушка Кэти по материнской линии, которая недавно скончалась, тоже сталкивалась с болезнями мозга и иммунной системы. У нее была болезнь Крона (аутоиммунное заболевание, при котором иммунная система атакует слизистую оболочку кишечника), обсессивно-компульсивное расстройство и болезнь Альцгеймера, которую у нее обнаружили после шестидесяти лет.
Кэти рассказала мне, что на семейных собраниях ее родственники свободно обмениваются медицинскими «военными сводками» и рассказывают о своей борьбе с аутоиммунными заболеваниями: к каким врачам они обращаются, какие препараты работают лучше всего.
– В моей семье физические болезни считаются обычным делом. Это просто случается с кем-то, и теперь он нуждается во всеобщем сочувствии, – объяснила Кэти. – С другой стороны, психические расстройства рассматриваются скорее как личная слабость, твоя личная неспособность к нормальному образу жизни. Если что-то не так с психикой, это личная ответственность каждого. Поскольку у меня одной наблюдаются такие проблемы, то я считаюсь самой большой неудачницей в семье.
Несмотря на семейные разногласия, кэти оказалась не единственной, кто страдал от тревожного синдрома и других проблем с психикой.
– Когда я была маленькой, моя мама тоже боролась с депрессией, – сказала Кэти. – Как и я, она то принимала антидепрессанты, то отказывалась от них. Отец часто раздражался на нее, потому что она не причесывалась, редко принимала душ и не расчесывала мне волосы. Он говорил, что она ведет себя как дикарка. Мы никогда не разговаривали об этом, только спрашивали: «Как мама чувствует себя сегодня?»
У Пола, дяди Кэти, обнаружили обсессивно-компульсивное расстройство (ОКР), а у ее двоюродной сестры Карли, которая на шесть лет моложе ее, и с которой они были очень близки, подтвердились синдром дефицита внимания (СДВ) и генерализованное тревожное расстройство (ГТР). В отличие от Кэти, она не страдала от приступов паники или депрессии, но тревожилась или беспокоилась почти обо всем.
Однако, несмотря на многообразие психиатрических проблем в семье, родственники Кэти не понимали, как тяжело ей приходится.
– Если бы тревога была гелием, то у моей мамы и кузины были бы тоненькие голоса, но я бы просто улетела, как воздушный шарик, – сказала она. – У них другой опыт восприятия, поэтому их понимание ограниченно.
Кэти поделилась со мной воспоминанием о семейном ужине несколько лет назад.
– Мы сидели за столом в доме моих родителей в Виргинии. Дядя Пол, который страдал сильным ожирением, рассказывал о своем диабете и о продуктах, которые он больше не мог употреблять. Потом он спросил, хотим ли мы посмотреть на его прибор для определения уровня сахара в крови. Он достал аппарат из кармана и воткнул подвижную иглу себе в палец.
Кэти говорила своим родственникам, что не выносит вида крови. Родители знали, что она с детства падает в обморок при виде медицинской иглы, но просто заявили, чтобы она прекратила притворяться. «Перестань! Довольно этих глупостей!» – сказала ее мать.
– Во всем обвинили меня, и я должна была смотреть, как дядя с гордостью вытаскивает иглу из пальца и рассказывает про свою болезнь, которую можно было предотвратить, если бы не его ожирение, – сказала Кэти и скованно рассмеялась. – Никто не считал, что он хотя бы в малейшей степени несет ответственность за свою болезнь, а ведь он постоянно питался высокоуглеводными, жирными и сладкими продуктами и не занимался физическими упражнениями до сорока лет, пока не заболел.
– Мы никогда открыто не обсуждали наши семейные болезни, связанные с тревогой и депрессией, – продолжала она. – Или с СДВ, ОКР и болезнью Альцгеймера. Думаю, именно поэтому Карли скрывает свои проблемы и никогда не говорит о них.
– Возможно, я не вполне справедлива, – более мягким тоном добавила она. – Мы близки с мамой, и она готова на все ради меня. Родители помогали мне: сидели с моими детьми, оплачивали мое лечение, покупали продукты. Но они не понимают, как мне трудно жить каждый день. Они ожидают от меня большего, чем то, на что я способна, и это заставляет меня чувствовать себя недостойной, как будто я подвела их.
Кэти сказала, что они также помогали ее бабушке, «как только могли, особенно ближе к концу ее жизни. В этом отношении мы были сплоченной семьей». Но когда дело касается ее собственных психических симптомов, то ей «приходится закрываться наглухо. Я становлюсь изолированным пациентом».
У меня ком в горле застрял от сострадания к Кэти и другим пациентам, вроде нее. Я слышала так много историй о психических и физических страданиях от моих читателей. Они рассказывали, что чувствуют, как будто плывут, барахтаясь в прибое невзгод, и отчаянно пытаются вести нормальную и здоровую жизнь. Есть общественные установки, которые определяют, что можно считать настоящим страданием, а что нет. И это искусственное разделение порождает еще больше страдания. Мне тяжело сознавать, что за столько лет медицинское и психиатрическое сообщество имеет слишком мало ответов на наши вопросы.
Я легонько накрыла руку Кэти своей. Потом я сказала, что ее семья не так уж отличается от других в том, что они по-разному относятся к физическим и психическим расстройствам. Думаю, это потому, что ее родственники, как и многие другие, рассматривают свою борьбу с физическими болезнями в отрыве от психических расстройств и иных проблем мозга, которые тоже часто поражают их.
Однако новые знания о микроглии свидетельствуют о том, что это совершенно неправильно.
Глава 3
Огонь по своим внутри мозга
В 2008 году Бет Стивенс заканчивала свою докторскую диссертацию в Стэнфорде, ей было 37 лет, когда они с Робом и их годовалой дочерью снова собрали вещи и вернулись на восток страны. Она заняла свою нынешнюю должность в Бостонской детской больнице и Гарвардском медицинском колледже. Робу предложили работу менеджера по связям с общественностью в Бостонской больнице, и они поздравили друг друга с тем, что теперь работают в одном учреждении.
С одной стороны, это выглядело, как возвращение домой. С другой, несмотря на то, что до ее родного городка Брокстона было всего сорок минут езды, Бостон оказался совершенно другим миром, и руководство собственной лабораторией в Гарварде – мечтой, о которой Бет раньше не могла и помыслить.
Когда она впервые увидела свою лабораторию в только что построенном центре естественных наук при Бостонской детской больнице, ее впечатления остались незабываемыми.
– Это было огромное, совершенно новое и пустое пространство, – говорит она. – Люди, которых я пригласила на работу, еще не приехали. Я стояла там совершенно одна и удивлялась тому, что все это принадлежит нам. Но мне еще предстояло решить, что я собираюсь делать с этим.
Поскольку она уже посвятила себя исследованию микроглиальных клеток, то была уверена в одном:
– Я хотела точно узнать, какую роль микроглия играет в мозге человека, чтобы помогать людям, которые страдают психическими расстройствами.
Бет пригласила к себе только одного исследователя с докторской степенью – Дори Шафер, которую, по ее словам, «переманила у крупных шишек из Гарварда. Я была очень рада видеть ее в нашей команде». Она также наняла одного из своих аспирантов и лабораторного техника. «Для начала было вполне достаточно четырех человек».
Когда Бет приступила к работе в своей лаборатории, она точно не знала, уничтожает ли микроглия нейронные синапсы. Однако у нее были веские основания так думать: она знала, что микроглиальные клетки не находятся в пассивном состоянии, ожидая отмирания очередных нейронов, а потом унося их, как обычные мусорщики. Микроглия постоянно исследовала мозг в поиске даже слабых нарушений нормального функционирования.
Стивенс и другие ученые уже видели, что когда микроглия ощущала самые незначительные повреждения или изменения нейронов, она немедленно предпринимала активные наступательные действия. Клетки микроглии, словно пауки, окружали подозрительный нейрон, потом втягивали свои многочисленные отростки, похожие на ветки деревьев, и превращались в маленькие амебообразные капли. Вскоре после этого нейронные синапсы бесследно исчезали.
Возможно ли, что эти с виду незначительные клетки фактически окружали и поглощали нейронные синапсы?
– Мы могли видеть, что микроглия очень динамична; ее отростки активно прикасались к синапсам, проверяли их и устремлялись к местам повреждений, – говорит Бет. – Но мы не знали, имеет ли микроглия прямое взаимодействие с синапсами, или каким-то образом приводит к их исчезновению. Никто раньше не задавался таким вопросом.
За год до этого Бет вместе с Беном Барресом из Стэнфорда доказала, что когда синапсы мозга оказываются помеченными иммунными молекулами (комплементами), то они исчезают. Могли ли микроглиальные клетки распознавать синапсы, помеченные комплементами, и если да, то как они избавлялись от них?
Если теория Бет была верной, это означало, что в период раннего развития микроглия отвечала за формирование человеческого мозга. Но ей не давал покоя тот самый вопрос, который она впервые задала еще в Стэнфорде: а если происходит что-то еще?
– Что, если впоследствии, – в подростковом или даже в зрелом возрасте, – ошибочно включается тот самый процесс сокращения синапсов, который был полезен на ранней стадии развития? Но теперь это уже не полезный, а вредный процесс?
Если микроглия «нечаянно» уничтожает синапсы, которые не должны пострадать, то это похоже на то, как определенные виды белых кровяных клеток, служащие первой линией обороны иммунной системы, ведут себя при физических расстройствах. Как вы помните, когда иммунная система определяет внешнюю угрозу для организма, – инфекцию, токсины, вирусы, патогены, травму или хроническое эмоциональное расстройство, наполняющее организм стрессовыми биохимическими соединениями, – то белые кровяные клетки превращаются в каплевидные макрофаги, которые разыскивают и устраняют любых внешних агрессоров. Но иногда иммунная система входит в режим перевозбуждения и «не знает», когда нужно остановить воспалительные или разрушительные клетки. Это вредит организму и провоцирует нарушение функции щитовидной железы, как у Кэти, псориаз и коллагеноз, как у ее матери, и комбинированный диабет, как у ее дяди Пола. По этой же причине возникают такие заболевания, как волчанка, системная склеродермия, рассеянный склероз и недуг, который я перенесла дважды: синдром Гийена-Барре.
Классический случай «огня по своим», – неконтролируемая реакция иммунной системы.
Именно этот вопрос больше всего интересовал Бет Стивенс. Если микроглиальные клетки, как теперь предполагалось, были «макрофагами мозга», изменяющими нейронные связи, то возможно, как и белые кровяные клетки, они не всегда действовали правильно. Что, если наряду с устранением отмерших или поврежденных нейронов, микроглия иногда окружает и уничтожает здоровые нейронные синапсы?
– Такие заболевания, как шизофрения, болезнь Альцгеймера и аутизм, совершенно разные по времени развития, генетической предрасположенности и частям мозга, которые они поражают, – объясняет Бет. – Однако возможно ли существование общего канала их распространения, и возможно ли, что их общим знаменателем является микроглия, которая вызывает потерю синапсов?
Интересно, что нарушения мозговой функции, от депрессии до расстройства обучения, считались следствием изменения нейронной архитектуры: определенные синапсы просто не срабатывали или соединялись неправильным образом.
– Что, если эти почти не изученные глиальные клетки находились в центре событий? – говорит Бет. Она разводит руками, возбужденно продолжая свои объяснения. – Можно представить, что если сокращение синапсов оказывается слишком незначительным или чрезмерным, то все идет вкривь и вкось! Либо слишком много синапсов, либо недостаточная синаптическая связность. Принимая во внимание, как работает мозг, даже малейший дисбаланс синаптической связности потенциально приводит к психоневрологическим или нейродегенеративным расстройствам, а также к нарушению когнитивной функции.
Возможно ли, что иногда микроглиальные клетки, которые являются скульпторами и защитниками мозга, – его ангелами-хранителями, – становятся преждевременными убийцами мозга?