Алмазные псы

– Почему не очки? – спросил я, когда Тринтиньян принялся излагать свои планы.

– Чересчур громоздкие; кроме того, они могут свалиться или их похитят. Шпиль явно жаждет металла. Впредь, полагаю, следует носить все жизненно важное в себе – так сказать, впустить в себя. – Доктор сцепил серебристые пальцы. – Если вы против, думаю, проще сразу признать поражение.

– Я сам решу, против я или нет.

– Что еще? – вмешался Чайлд. – Без Селестины нам придется разгадывать головоломки самостоятельно.

– Я увеличу плотность мозговых стимуляторов, – сказал Тринтиньян. – Добавится сеть фуллереновых трубок и искусственных нервных окончаний, дополняющая вашу нынешнюю синаптическую топологию.

– И какой от нее прок?

– Фуллереновые трубки способны передавать нервные сигналы в сотни раз быстрее, чем это делают обычные синапсы. Также вырастет скорость нейронных вычислений. А субъективное ощущение времени замедлится.

Я уставился на доктора, одновременно потрясенный перспективами и напуганный.

– Вы на это способны?

– Вообще-то, тут нет ничего выдающегося. Сочленители выполняли такие операции с самого Транспросвещения, их методы отлично задокументированы. Я могу замедлить субъективное время до степени, когда оно будет ползти улиткой. Шпиль, скажем, выделит вам двадцать минут на решение загадки, а для вас этот срок растянется на несколько часов или даже до пары дней.

Я покосился на Чайлда:

– Думаешь, этого будет достаточно?

– Лучше уж так, чем идти совсем безоружными. На месте увидим.

В итоге все сложилось даже лучше.

Машины Тринтиньяна не просто нарастили и ускорили наши неуклюжие естественные нейронные сети. Они переформатировали эти сети, изменив их топологию ради большей математической сноровки, и потому наши прежние достижения с нейронными модификаторами теперь смотрелись бледно. Да, нам не хватало интуиции и творческого гения Селестины, но мы располагали тем преимуществом, что могли дольше – во всяком случае, в субъективном выражении – разгадывать загадки.

И до поры это срабатывало.





Глава 10




– Ты превращаешься в чудовище, – сказала она.

– Я превращусь в кого угодно, чтобы покорить Шпиль, – ответил я.

Я отошел от шаттла, перемещаясь на тонких шарнирных ногах, похожих на поршневые ходули. Защита мне больше не требовалась: Тринтиньян встроил армирование в мою кожу. Черные плашки перетекали друг в друга, точно на панцире омара.

– Ты и разговариваешь теперь, как Тринтиньян, – сказала Селестина, следуя за мной.

Я наблюдал, как ее асимметричная тень вырастает рядом с моей – кривобокая рядом с удлиненной и эфемерной.

– Извини, не могу ничего поделать, – пропел я через синтезатор речи, заменивший мне зашитый рот.

– Остановись. Еще не поздно.

– Нет, пока Чайлд не остановится.

– И что тогда? Где предел, который ты не перейдешь, Ричард?

Я повернулся к ней. За визором шлема не составляло труда разглядеть отвращение, которое она тщетно старалась скрыть.

– Он не сдастся, – проронил я.

Селестина протянула руку. Поначалу я решил, что она куда-то меня зовет, но потом рассмотрел нечто у нее на ладони. Нечто маленькое, темное, твердое.

– Тринтиньян нашел это у Шпиля, а позже зачем-то оставил в моей каюте. По-моему, он хочет что-то нам втолковать. Обелить себя. Ты узнаешь этот предмет, Ричард?

Я увеличил изображение. Предмет окружали цифры. Так, повышение резкости. Нерегулярная поверхность. Топология контуров. Альбедо. Возможный состав.

Я впитывал данные, как пьяница глотает вино. Данные были всем, ради чего я жил.

– Нет, – сказал я.






Глава 11




– Я что-то слышу.

– Еще бы. Это же Шпиль, тут полным-полно звуков, забыл?

– Нет. – Я немного помолчал, гадая, не шалит ли моя аугментированная слуховая система, не посылает ли она ложные сигналы.

Но шум повторился: отдаленный гул, неровный, волнами, и он определенно приближался.

– Я тоже слышу, – сказал Чайлд. – Идет со стороны тех комнат, которые мы миновали.

– Такое ощущение, что двери открываются и закрываются.

– Угу.

– С какой стати они срабатывают?

– Наверное, что-то движется к нам.

Чайлд задумался – казалось, на долгие минуты, хотя в реальности все заняло от силы несколько секунд. Потом он решительно тряхнул головой.

– У нас одиннадцать минут на очередную преграду, не то наказания не избежать. Некогда отвлекаться на здешние странности.

Я неохотно согласился.

Заставил себя вернуться к загадке, ощутил, как машинерия в моей голове пытается проложить прямой путь сквозь математические дебри. Шестеренки, встроенные Тринтиньяном в мой череп, бешено вращались. Признаться, я никогда по-настоящему не разбирался в математике, но теперь, обновленный, воспринимал ее как подлинный каркас реальности, истину в последней инстанции, костяк под хилой плотью окружающего нас мира.

Чудилось, что это чуть ли не единственный образ мышления, который мне доступен. Все прочее сделалось до боли абстрактным, тогда как раньше было наоборот. Наверное, именно так чувствуют себя безумные ученые с их блестящими познаниями сугубо в одной, крайне специфической области науки.

Я превратился в инструмент для одной цели, совершенно непригодный для всего остального.

В машину, которая должна победить Шпиль.

Теперь, когда мы остались вдвоем и не могли полагаться на Селестину, Чайлд неожиданно проявил себя вполне достойным разгадывателем загадок. Не раз и не два я впадал в прострацию, рассматривая очередную головоломку, и даже новые способности не помогали, но Чайлд неизменно находил правильный ответ. Обычно он снисходил до того, чтобы объяснить логику, однако порой передо мной возникал простой выбор: либо принять его суждение на веру, либо мыкаться, долго и мучительно, самому и в итоге прийти к аналогичному решению.

Поневоле я начал удивляться.

Чайлд заметно поумнел, но я сознавал, что за этим кроется какая-то тайна, что дело не просто в когнитивных устройствах, вживленных нам Тринтиньяном. Чайлд держался и действовал настолько уверенно, что я задумался: а не играл ли он раньше на публику, побуждая других решать задачки Шпиля. Если так, то он отчасти виноват в тех смертях, тех потерях, которые уже понесла наша экспедиция.

Впрочем, все мы вызвались идти добровольно.

За три минуты до наказания дверь открылась, впустив нас в следующее помещение. В тот же миг, когда мы успели привыкнуть, откатилась в сторону и дверь за нашими спинами. Если захотим, можем повернуть обратно. И мы с Чайлдом принялись держать совет, как неизменно поступали в каждой предыдущей комнате. Ведь существовала вероятность того, что рано или поздно мы погибнем, а каждая секунда, потраченная у порога, означала, что время на разгадку новой головоломки сократится на такой же срок.

– Ну? – спросил я.

– Идем дальше, – коротко ответил механический голос Чайлда.

– У нас в запасе всего три минуты, Чайлд. А задачки пошли чертовски сложные.

– Я помню об этом, уж поверь.

– Может, стоит вернуться? Передохнуть, собраться с силами? Нас же никто не подгоняет.

– Как знать, Ричард, как знать. Где гарантия, что Шпиль позволит нам войти снова? А вдруг он от нас устал?

– Все же…

Я оборвал себя, и мое новое тело с осиной талией изящно развернулось в сторону, откуда донеслись чьи-то шаги.

Визуальная система просканировала приближающееся нечто, опознала в нем человеческую фигуру – она как раз переступала порог предыдущей комнаты. Это и вправду был человек, явно подвергшийся каким-то изменениям, пусть и не настолько радикальным в сравнении с улучшениями, внесенными Тринтиньяном в мой организм. Я наблюдал, как фигура медленно, тяжело приближается. Наши движения также казались замедленными, но на фоне перемещений этой фигуры выглядели молниеносными.

Я порылся в памяти, подыскивая имя для лица, для облика.

Сознание, погруженное в пространство математики, далеко не сразу обнаружило нужные данные, оно не желало заниматься подобной ерундой.

Но в конце концов смирилось.

– Селестина, – сказал я.