Алмазные псы

– Решил поболтать?

– Ты против?

– Уж прости, но я не в настроении для светской беседы. Место не слишком подходящее, да и как-то не хочется общаться с человеком, стершим меня из памяти.

– Ты поверишь, если я скажу, что мне и вправду жаль?

По ее тону нетрудно было догадаться, что эта фраза застала Селестину врасплох, что она ожидала каких-то иных слов.

– Так теперь ты сожалеешь, да? Удобно, обстоятельства располагают. А когда стирал, не сожалел?

Я замялся, подбирая ответ, который не был бы чересчур далек от истины.

– Можешь не верить, но я подавил воспоминания потому, что продолжал тебя любить. Других причин не было.

– Удобно, – повторила она. – Не находишь, что это выглядит нелепо?

– Нелепо – не обязательно ложь. В чем я виноват, Селестина? Мы любили друг друга, этого ты отрицать, надеюсь, не будешь. Из-за того что встало между нами… – Внезапно у меня с языка сорвался вопрос, который я мысленно задавал себе все эти дни. – Почему ты не связалась со мной снова, когда стало ясно, что ты не летишь на Ресургем?

– Потому что мы прервали отношения, Ричард.

– Но ведь мы расставались по-дружески. Если бы не ресургемская экспедиция, нам вообще не пришлось бы расставаться!

Селестина тяжко вздохнула:

– Ну, раз ты спрашиваешь… На самом деле я пыталась связаться с тобой.

– Правда?

– Пыталась, и вдруг узнала, что ты удалил меня из своей памяти. Как по-твоему, Ричард, что я должна была почувствовать? Ты стер меня, как какую-то мелкую, незначительную подробность, бесполезный пустячок, милый, но ненужный… Ты сам бы не обиделся?

– Дело вовсе не в этом. Я просто не рассчитывал увидеть тебя снова.

Она фыркнула:

– И не увидел бы, наверное, если бы не вмешался заботливый старина Роланд Чайлд.

Я постарался подавить эмоции:

– Он пригласил меня потому, что в детстве мы с ним увлекались решением загадок. Полагаю, тебя он позвал как человека, обучавшегося у жонглеров образами. На наше совместное прошлое Чайлду наплевать.

Ее глаза яростно сверкнули:

– А тебе не наплевать?

– На мотивы Чайлда? Наплевать, естественно. Они меня совершенно не интересуют и не заботят. Сейчас меня волнует вот это. – Я похлопал ладонью по вибрирующему полу.

– Здесь много тайн, Ричард.

– Что ты хочешь сказать?

– Ты не заметил, что… – Она посмотрела мне в глаза, будто собираясь в чем-то признаться, но потом покачала головой. – Проехали.

– Чего я не заметил, Селестина?

– Тебе не пришло в голову, что Чайлд уж как-то подозрительно хорошо подготовился к штурму?

– Ну, как по мне, к штурму такой штуковины, как Кровавый Шпиль, нельзя хорошо подготовиться.

– Я о другом. – Она провела пальцами по ткани своего комбинезона. – Возьмем хотя бы снаряжение. Откуда он знал, что мы не сумеем проделать весь путь в нормальных скафандрах?

Я пожал плечами – теперь, без громоздкого облачения, этот жест вновь обрел смысл.

– Может, он сумел вытащить кое-какие сведения из Аргайла, пока тот был жив?

– А что насчет доктора Тринтиньяна? Этому упырю абсолютно безразличны все загадки Шпиля. Он до сих пор не участвовал ни в одном обсуждении головоломок. Тем не менее уже успел доказать свою полезность, не так ли?

– Что-то я перестал тебя понимать.

Селестина прикоснулась к шунту:

– Я вот об этом. Вспомни нейронные модификаторы. Их вживление контролировал не кто иной, как Тринтиньян. Я уж не говорю про руку Форкерея и про медицинское оборудование на борту шаттла.


– Все равно не понимаю, куда ты клонишь.

– Понятия не имею, на какие рычаги надавил Чайлд, чтобы привлечь доктора. Думаю, банальным подкупом не обошлось. Есть у меня одна крайне неприятная мыслишка… А все вместе указывает на еще менее притягательную возможность.

Признаться, я начал утомляться. Впереди ждала загадка очередной двери, и сейчас мне было не до параноидальных теорий.

– Какую возможность?

– Чайлд знает слишком много об этом месте.



Следующая комната, неверный ответ, немедленное наказание.

По сравнению с ним кара, постигшая Форкерея, выглядела детской шалостью. Помню металлический блеск механизмов, что полезли из люков, возникших в доселе гладких стенах; на сей раз Шпиль выдвинул не штыри, а громадные клещи и зловеще изогнутые на концах ножницы. Помню выплеск алой артериальной крови, тугие струи в воздухе, точно развернувшиеся знамена, осколки раздробленных костей, барабанящие шрапнелью по стенам. Помню нежеланный и жестокий урок по анатомии человеческого тела, помню изящество сочленения мышц, костей и сухожилий и ту жуткую легкость, с какой их рассекли, нарезали на кусочки хирургически острые металлические инструменты.

Помню дикие крики.

Помню неописуемую боль – прямо перед впрыском обезболивающего.

Позднее, когда появилось время осмыслить случившееся, никто, по-моему, не порывался обвинять Селестину в том, что она снова ошиблась. Модификаторы Чайлда внушили нам искреннее уважение к ее способностям, и, как и в прошлый раз, второй ее вариант оказался правильным и открыл дорогу к выходу.

К тому же…

К тому же сама Селестина пострадала.

Но худшая участь выпала все же Форкерею. Быть может, Шпиль, отведав его крови, решил, что желает большего – намного большего, чем доза, усвоенная при отсечении одной конечности. Ультра попросту четвертовало: две пары кошмарных ножниц разделили его тело пополам, а мгновение спустя последовал разрез по вертикали.

Четыре половинки тела Форкерея упали на пол, внутренние органы предстали на всеобщее обозрение, как у манекена в медицинской школе. В останках виднелись разнообразные технические устройства, тоже рассеченные в тех же плоскостях. Тело, если можно так его назвать, содрогнулось и, по счастью, замерло, продолжала шевелиться только механическая рука, приделанная Тринтиньяном. Минул миг-другой, а затем огромные конечности подхватили останки и с поразительной скоростью втянули их в стены, по которым расползлись отвратительные красные следы.

Смерти Форкерея самой по себе было вполне достаточно, однако выяснилось, что Шпиль не намерен останавливаться.

Я увидел, как Селестина опускается на пол, сжимая одной рукой культю другой, как кровь брызжет из раны, которую она безуспешно пыталась придавить. Ее лицо покрылось смертельной бледностью.

Правая рука Чайлда лишилась пальцев. Он с гримасой боли прижал покалеченную конечность к груди, но ухитрился устоять на ногах.

Тринтиньяну отрубило ногу. Из раны не пролилось ни капли крови, взгляд не обнаруживал ошметков мышц и костей. Лишь поврежденные механизмы, изогнутые и лопнувшие стальные и пластиковые агрегаты, перерезанные кабели, сыплющее искрами оптоволокно… Из мест разрыва сочилась тошнотворная на вид зеленая жидкость.

Доктор также рухнул на пол.

Я и сам почувствовал, что падаю. Бросил взгляд вниз и увидел, что моя правая нога заканчивается сразу под коленом. Сообразил, что истекаю кровью, которая хлещет алым потоком. Упал на пол, не ощутив боли, – мозг попросту не успел ее зафиксировать, – и машинально потянулся к срезу рукой. Но тут стало ясно, что у меня всего одна кисть – на левой руке исчезло запястье с пальцами. Краем глаза я углядел собственную пятерню, по-прежнему в перчатке, застывшую на полу этаким нелепым белым крабом.

Череп словно взорвался от боли.

И я закричал.





Глава 6




– Хватит с меня этого дерьма! – процедила Хирц.

Чайлд посмотрел на нее со своего восстановительного ложемента:

– Значит, бросаешь нас?

– А с какого рожна мне тут торчать?

– Ты меня разочаровываешь.

– Да и хрен с тобой. Я ухожу.

Чайлд провел по лбу пальцами новой руки из сталепласта – подарочка Тринтиньяна.

– Если кому и говорить об уходе, то никак не тебе, Хирц. Ты же выбралась из Шпиля без единой царапины. Только посмотри на остальных.

– Спасибо, уже насмотрелась.

Тринтиньян повернул в ее сторону серебряную маску, заменявшую ему лицо: