Алмазные псы

– Мы myrmecia gulosa, – прозвучал у меня в голове ее шепот. – Муравьи-бульдоги. Видишь королеву и ее крылатых самцов?

– Да.

– А похожие на червяков существа в углу – это королевские личинки. Рабочий муравей собирается их кормить.

– Чем кормить?

– Яйцами, мой дорогой.

Я завертел глянцевой головой с огромными мандибулами:

– И я тоже должен?

– А как же! Долг рабочего муравья прислуживать королеве. Разумеется… ты можешь покинуть эту среду, если пожелаешь. Но тебе еще три часа оставаться в криосне.

– Три часа… все равно что три столетия, – сказал я. – Раз так, давай сменим это на что-нибудь не настолько чуждое.

Имаго моей жены рассеяло этот сценарий – целую Вселенную. Я плавал в белом небытии, ожидая свежих чувственных раздражителей. Вскоре осознал, что мои восемь рук, усеянных присосками, оглаживают сверкающий пунцовый коралл. Осьминог.

Кате нравилось меня разыгрывать.

Сновидения постепенно угасли, и я внезапно ощутил собственное тело, холодное и оцепеневшее, но определенно связанное с моим сознанием.

Я не сдержал долгий примитивный вопль, а затем открыл глаза. Это были глаза Юрия Андрея Сагдева, некогда работавшего инженером главного мозга в Институте Силвеста, но внезапно оказавшегося в странной роли корабельного эвристического ресурса, члена экипажа.

При других обстоятельствах я не выбрал бы для себя эту роль. Я оказался один, в кромешной тишине. Пять моих товарищей по-прежнему спали холодным сном в соседних капсулах, оживили только меня одного. Должно быть, что-то пошло не так. Но я не стал расспрашивать Катю, решив оставаться в неведении, пока она сама не объяснит мне ситуацию.

Я выбрался из открытой капсулы и нетвердой походкой побрел к выходу из зала.

Прошло несколько минут, прежде чем я отважился на нечто более дерзкое. Доковылял до ближайшего медицинского отсека и занялся упражнениями на гальваническом активаторе, давая мускулам нагрузки за пределами мнимого истощения. Затем принял душ и натянул комбинезон, посчитав за лучшее надеть под него термозащиту. Позавтракал жареной ветчиной, ломтиками сыра эдам и чесночными круассанами, запивая их охлажденным соком маракуйи и чаем с лимоном.

Почему я не взял на себя труд выяснить, в чем наши сложности? Уже сам факт моего оживления говорил о том, что это не может быть чем-то безотлагательно срочным. Какая бы неприятная ситуация ни возникла на корабле при почти световой скорости, если она не уничтожила его мгновенно – вероятнее всего, во вспышке редких бозонов, – то сохранится на столь длительный промежуток времени, что у сверхразума команды и главного мозга будут в запасе дни или даже недели, чтобы выработать решение.

Я понимал, что мы еще не прилетели, а следовательно, есть какая-то проблема. Но было так хорошо просто сидеть на кухне, слушать обволакивающую сознание музыку Ределиуса и упиваться состоянием, которое называют жизнью. Просто впускать воздух в легкие.

Я слишком долго был мертв или близок к смерти.

– Хочешь еще, Юрий? – спросило имаго моей жены.

Я был один, если не считать сервитора – дрона гантелеобразной формы, бесшумно парящего над металлическим полом в энергетическом левитационном поле. Выдвинув манипулятор из матово-золотистой поверхности верхнего сфероида, он протянул мне кружку со светлым соком.

Хорошо отработанной невербальной командой я активировал свою энтоптическую систему. Имплантат обеспечил все необходимые импульсы для формирования имаго, имитации Кати, извлеченной из главного мозга корабля. Яркие квадраты и круги ворвались в зрительное поле, а затем смешались и уплотнились в форму моей жены, застывшую и безжизненную, но явно вещественную. Знаки копирайта компании-разработчика имплантатов вспыхнули на мгновение и тотчас погасли. Я наложил энтоптический призрак поверх скучной формы сервитора, чьи компактные размеры легко помещались внутри пространства, занимаемого женским телом. Серебристые волосы свободно ниспадали, обрисовывая ее узкое бледное лицо, черные кукольные губы были поджаты, а глаза смотрели куда-то сквозь меня. Сцепленные пальцы рук проявились из длинного алого платья с капюшоном, украшенного на плечах эмблемой миксмастеров: две руки, играющие в «кошкину колыбель» с нитью ДНК. Моя жена всегда оставалась генетиком до мозга костей. На Йеллоустоне, где символом веры была кибернетика, это превратило ее фактически в изгоя.

Когда сгенерированная главным мозгом программа стабилизировалась, моя жена ожила, заулыбалась. Теперь кружку с соком держала в руках она.

– Мне было скучно в архиве, дорогой.

– Я чувствую себя неловко, – признался я. – Кате, настоящей Кате, сама эта идея насчет тебя была противна. Иллюзия особенно ее угнетала.

– Меня она не угнетает, – сказала Катя.

– А должна бы, – ответил я. – Разве ты не та же самая личность?

Она улыбнулась так, словно это риторический вопрос. Той же приводящей в бешенство улыбкой, что и у оригинала.

– Понятно, – неуверенно проговорил я.

Имаго было создано против воли моей настоящей жены. Когда нас поразила плавящая чума, у меня появился шанс сбежать на этом корабле. Катя не могла стать членом экипажа, поэтому я тайно оцифровал ее личность. Всю сложную работу проделал имплантат. Сотрудники Института составили карту поведения Кати, изучая ее через мои каналы ощущений все то время, что мы проводили вместе. Моделирование продвигалось медленно, ограниченное объемом памяти имплантата. Но я каждый день закачивал новые данные в главный мозг Института, занимаясь этими операциями недели напролет. Несомненно, Катя начала что-то подозревать, но она ни разу не заговорила об этом.

Выполнив свою подпольную работу, я загрузил копию личности жены в мозг корабля. Разумеется, там недоставало ее воспоминаний, но я пошел на риск и большие затраты, заменив их собственными, полученными путем траления памяти и преобразованными с помощью программы гендерной инверсии. Личность Кати бывала доминирующей лишь тогда, когда я устанавливал контакт с кораблем. Но в глубине души я не сомневался, что другие члены экипажа тоже подготовили себе фиктивных спутников. Обращаясь к кораблю, они разговаривали со своими возлюбленными или с какой-нибудь идеализированной фантазией.

Однако я старался не задумываться об этом.

Да, это обман. Но вся моя жизнь – обман, а имаго Кати – всего лишь самый последний ее аспект. И все же почему же она разбудила меня? Вернее, почему корабль решил разбудить именно меня, а не кого-то другого? Янош, Кай, Хильда, Юл и Карлос по-прежнему лежат в криосне, и незаметно, чтобы они собирались оттаивать.

Я решительно встал из-за стола:

– Спасибо, Катя. Пойду прогуляюсь, полюбуюсь видами.

– Мне нужно кое-что с тобой обсудить, – сказала Катя. – Но, думаю, это может немного подождать.

– Ах вот как, – усмехнулся я. – Решила держать меня в напряжении.


– Ничего похожего, мой дорогой. Тебе нравится музыка?

– Она чудесная, – ответил я и вышел из кухни.

Я оказался в шестиугольном коридоре, залитом тусклым охряным светом. Ределиус преследовал меня и здесь, журча из пьезоэлектрических стенных панелей. Гравитация, прижимавшая меня к полу, была вызвана тягой в одно g, а не центробежным ускорением системы жизнеобеспечения, иначе вертикальная и горизонтальная оси поменялись бы местами. Этот факт подтверждал, что мы еще не прилетели, не приблизились к скоплению «каруселей» и астероидов в догоняющей троянской точке Юпитера, именуемому Корабельной Гаванью. Мы по-прежнему шли на межзвездном двигателе, подбирались к субсветовому замедлению скорости или, наоборот, выскальзывали из него.

Корабль должен был находиться где-то между Эпсилоном Эридана и Солнечной системой.

Прогулка увела меня от ядра корабля к его оболочке, где мимо нас проносился горячий нейтронный дождь. Отсеки, по которым я проходил, становились темней и холодней, казались все менее знакомыми и все более механизированными. У меня появилось иррациональное ощущение, будто кто-то крадется за мной следом.

Мне никогда не нравились одиночество и темнота. Значит, я просто свалял дурака, приписывая это ощущение страху обернуться. И все же волосы на затылке встали дыбом, а на лбу выступил холодный пот.

Большая часть гексагонального коридора оставалась в тени, за исключением ничтожного пятнышка света, сопровождавшего меня, словно гало. Тем не менее я все-таки различил что-то темное, видневшееся далеко впереди, там, где сходились стены коридора.

Я был не один.

Какая-то темная фигура, чей-то силуэт наблюдал за мной. И это, конечно же, было не имаго Кати.

Вмиг меня охватил ужас.

– Катя, – прохрипел я. – Пожалуйста, полное освещение.

Ярко вспыхнул актинический свет, и я зажмурился. Красные фантомы на сетчатке постепенно угасли, и через секунду-другую я открыл глаза. Наблюдатель исчез.

Я медленно выпустил воздух из легких. Было бы благоразумно не строить поспешных выводов. Вовсе не обязательно думать, что мне не померещилось. В конце концов, я только что вышел из криосна, проведя несколько лет в замороженном состоянии. Я и должен быть немного нервным, открытым для подсознательного внушения.

Конечно же, кроме меня, здесь никого нет. Дрожащим голосом я пообещал себе немедленно выбросить из головы случившееся.

Десять минут спустя я добрался до внешнего корпуса и оказался в открытом космосе, точнее говоря, увидел его глазами дрона, закрепленного на паучьих лапах снаружи. Головка камеры уставилась на меня через иллюминатор. Выглядел я бледным и напряженным, но в помещении не было никого, кто мог бы составить мне компанию.

Я отвернулся от иллюминатора к носу корабля. «Неистовая Паллада» была субсветовым таранным лайнером, предназначенным для пассажирских перевозок. Поэтому большую часть того, что я видел, составляла очень мощная нейтронная защита. Для бозонного двигателя необходимы были фотоны. Гамма-лазер прочесывал пространство впереди и разделял ядра дейтерия на протоны и нейтроны. Наш гауссов ковш отсеивал протоны и собирал их в сердце корабля. Смертоносный дождь нейтральных барионов перенаправлялся в обход корпуса, минуя системы жизнеобеспечения и ее хрупкого груза – спящих в криосне. Дрон фиксировал этот поток и передавал мне в образе вихрящейся розовой ауры, словно мы погружались в глотку самой Вселенной.

Сзади все затмевала выхлопная струя. Гамма-щиты горели синим огнем излучения Черенкова. Урожай протонов внутри корабля задерживался лишь на чрезвычайно короткое время. Магнитные поля собирали их в луч, проходивший через клубящееся облако тяжелых монополей. Релятивистские протоны замедлялись и направлялись в магнитные узлы. Каждый монополь имел оболочку из бозонов, которая провоцировала распад протонов. Таков был источник энергии корабля таранного типа.

Я изучил всю техническую документацию, прежде чем подписать соглашение о партнерстве в сверхразуме – человеко-кибернетическом управляющем органе корабля. «Изучил» в данном случае означает, что в меня эйдетически загрузили документы, подготовленные «Макро» – владельцем корабля. Они вошли в мою память на почти интуитивном уровне, но, разумеется, были запрограммированы так, чтобы подробности забылись, как только срок действия контракта истечет. Мне сообщили все, что необходимо знать, и даже сверх того. Мы везли девятьсот замороженных пассажиров, а команда состояла из шести человек, каждый из которых был экспертом в одной или нескольких областях теории межзвездного полета. Я специализировался на подсистемах ковша – гауссовом коллиматоре и абляционном щите, а также на корабельной медицинской аппаратуре. Компьютер, носивший маску Кати, тоже обладал знаниями во всех этих областях, но ему не хватало, как объяснили кибернетики, присущего человеку эвристического типа мышления. Поэтому члены экипажа исполняли роль эвристического ресурса – периферийных устройств, окружающих жесткое ядро машинного сознания.

Таким образом, члены экипажа пребывали на более низком уровне криосна: чуть теплей, чуть ближе к той лавине клеточной смерти, которая и есть жизнь. Компьютер мог опросить нас и без лишних хлопот с полным оживлением. В результате наши сны захлестнуло бы технологическое цунами фактов и цифр.

Я изменил телеметрию дрона так, чтобы нейтронный ветер стал незримым. Глядя сквозь него, я совершенно не видел звезд. Эйнштейновское искажение размазывало их, скрывая за расширяющимися носом и кормой корабля. Мы все еще ускорялись, приближаясь к скорости света.

– Итак? – спросил я, спустя немалое время.

– Как тебе должно быть известно, мы еще не достигли срединной точки полета. Фактически мы прилетим на место не раньше чем через три года по корабельному времени.

– Это техническая проблема?

– Не совсем. Боюсь, что скорее медицинская, поэтому мне и пришлось пробудить тебя от криосна между системами. Тебе понравились виды, мой дорогой?

– Смеешься? Ни единой звезды в целой Вселенной! Самое мрачное зрелище из всех, что я могу припомнить.

Я вернулся в отсек, где находились криокапсулы для шести членов экипажа. Кибернетический призрак Кати стоял рядом со мной, и Моцарт согревал наши души. В радостных аккордах Моцарта тонули все слабые отдаленные звуки работающего корабля, но очевидная необходимость этого глушения чрезвычайно раздражала меня. Обычно я не был склонен к нервозности.

– Янош болен, – объявила Катя. – Должно быть, заразился плавящей чумой еще на Йеллоустоне. Если сейчас же не примем меры, он не доживет до конца полета. Ему нужна операция.

Я пожал плечами:

– Болен? Это очень плохо. Но УПД[12] в подобных случаях предельно ясен. Заморозить его еще сильней и держать в состоянии стазиса.

Я склонился над гладким боком капсулы, изучая биомедицинский дисплей под краем крышки. Капсула напоминала гигантскую хромированную куколку или серебристую рыбку, от головы которой отходила свернувшаяся кольцами пуповина. Внутри шестиугольного рифленого короба лежал Янош. Его неподвижный силуэт был едва различим под заиндевевшей крышкой.

– В обычных условиях это было бы самое разумное решение, – сказала Катя. – Возможности земной медицины определенно превосходят наши. Но в данном случае мы должны пренебречь правилами. Янош не выживет даже на экстренном уровне криосна. Ты знаешь, что такое плавящая чума.

Еще бы мне не знать. Нам всем она была слишком хорошо известна, потому что именно она парализовала Йеллоустон. Плавящая чума представляла собой биокибернетический вирус, с которым никому прежде не приходилось сталкиваться. Она раскрошила высокоразвитое кибернетическое общество Йеллоустона в порошок на наномолекулярном уровне, на уровне компьютеров и имплантатов. Из-за плавящей чумы наши наномеды стали враждебны нам.

Пока Катя объясняла, я быстрым шагом прошел по темным коридорам на кухню и приготовил себе роллы из салями.

Все члены экипажа имели такие имплантаты. Через эти информационные окна мы были связаны с механизмами капсул и главным мозгом корабля все то время, пока наш таранный лайнер летел от звезды к звезде. Вирус поразил внутреннюю структуру имплантата Яноша, разорвал ее на части и преобразовал по своему подобию. От одного имплантатного узла паутина расползлась по его мозгу, явно стараясь связать воедино все пораженные участки.

– Эксперты на Йеллоустоне уже выяснили, что холод не может в должной мере сдержать распространение вируса – во всяком случае, такой холод, после которого человека можно оживить. Поэтому мы должны начать операцию как можно скорее, пока вирус не успел закрепиться. Боюсь, что наши обычные медицинские программы не справятся с работой. Мы не можем использовать против вируса наномеды, он просто обратит на свою сторону все, что мы бросим против него.

Я жадно проглотил рулет и смахнул крошки с заросшего щетиной подбородка.

– Я не специалист по нейрохирургии. Эти навыки не передаются эйдетически. Но если жизнь Яноша под угрозой…

– Мы обязаны что-то сделать. Как ты себя чувствуешь?