Алмазная колесница

Слог третий, в котором Рыбников попадает в переплет




Все последние месяцы Василий Александрович Рыбников (ныне Стэн), жил лихорадочной, нервической жизнью, переделывая сотню дел за день и отводя на сон не более двух часов (которых ему, впрочем, совершенно хватало – просыпался он всегда свежим, как огурчик). Но поздравительная телеграмма, полученная им наутро после крушения на Тезоименитском мосту, освобождала бывшего штабс-капитана от рутинной работы, позволив целиком сосредоточиться на двух главных заданиях, или, как он про себя их называл, «проэктах».

Все, что необходимо было сделать на предварительной стадии, новоиспеченный корреспондент Рейтера исполнил в два первые дня.

Для подготовки главного «проэкта» (речь шла о передаче крупной партии некоего товара) достаточно было всего лишь отправить получателю с легкомысленной кличкой Дрозд письмо внутригородской почтой – мол, ждите поставку в течение одной-двух недель, все прочее согласно договоренности.

По второму «проэкту», второстепенному, но все равно очень большого значения, хлопот тоже было немного. Кроме уже поминавшихся телеграмм в Самару и Красноярск, Василий Александрович заказал в стеклодувной мастерской две тонкие спиральки по представленному им чертежу, доверительно шепнув приемщику, что это детали спиртоочистительного аппарата для домашнего употребления.

По инерции или, так сказать, в pendant суетливой питерской жизни, еще денька два-три Рыбников побегал по московским военным учреждениям, где корреспондентская карточка обеспечивала ему доступ к разным осведомленным лицам – известно ведь, как у нас любят иностранную прессу. Самозваный репортер узнал много любопытных и даже полуконфиденциальных сведений, которые, будучи сопоставлены и проанализированы, превращались в сведения уже совершенно конфиденциальные. Однако затем Рыбников спохватился и всякое интервьюирование прекратил. По сравнению с важностью порученных ему «проэктов», все это была мелочь, из-за которой не стоило рисковать.

Усилием воли Василий Александрович подавил зуд активной деятельности, выработанный долгой привычкой, и заставил себя побольше времени проводить дома. Терпеливость и умение пребывать в неподвижности – тяжкое испытание для человека, который привык ни минуты не сидеть на месте, но Рыбников и тут проявил себя молодцом.

Из человека энергического он мигом превратился в сибарита, часами просиживающего в кресле у окна и разгуливающего по квартире в халате. Новый ритм его жизни отлично совпал с распорядком веселых обитательниц «Сен-Санса», которые просыпались к полудню и часов до семи вечера разгуливали по дому в папильотках и шлепанцах. Василий Александрович в два счета наладил с девушками чудесные отношения.

В первый день барышни еще дичились нового жильца и оттого строили ему глазки, но очень скоро распространился слух, что это Беатрискин дуся, и лирические поползновения сразу прекратились. На второй день «Васенька» уже стал всеобщим любимцем. Он угощал девиц конфектами, с интересом выслушивал их вранье, да к тому же еще и бренчал на пианино, распевая чувствительные романсы приятным, немножко слащавым тенором.

Рыбникову и в самом деле было интересно общаться с пансионерками. Он обнаружил, что эта болтовня, если ее правильно направить, дает не меньше пользы, чем рискованная беготня по фальшивым интервью. Заведение графини Бовада было поставлено на хорошую ногу, сюда наведывались мужчины с положением. Иногда в салоне они обсуждали между собой служебные дела, да и потом, уже в отдельном кабинете, разнежившись, бывало, обронят что-нибудь совсем уж любопытное. Должно быть, полагали, что пустоголовые барышни все равно ничего не поймут. Девушки и вправду разумом были не Софьи Ковалевские, но обладали цепкой памятью и ужасно любили сплетничать.

Таким образом, чаепития у пианино не только помогали Василию Александровичу убивать время, но и давали массу полезных сведений.

К сожалению, в первый период добровольного штабс-капитанова отшельничества воображение барышень было всецело поглощено сенсацией, о которой гудела вся первопрестольная. Полиция наконец захватила знаменитую шайку «лихачей». В Москве об этом писали и говорили больше, чем о Цусиме. Известно было, что на поимку дерзких налетчиков был прислан специальный отряд самых лучших сыщиков из Петербурга – москвичам это льстило.

Про рыжую Манон по прозвищу «Вафля» знали, что к ней хаживал один из «лихачей», красавец-поляк, настоящий цыпа-ляля, поэтому теперь Вафля носила черное и держалась загадочно. Остальные девочки ей завидовали.

В эти дни Василий Александрович не раз ловил себя на том, что думает о соседке по купе – возможно, оттого, что Лидина была полной противоположностью чувствительным, но грубым душой обитательницам «Сен-Санса». Рыбникову вспоминалось, как Гликерия Романовна бросилась к стоп-крану или как она, бледная, с закушенной губой, перетягивает обрывком юбки разорванную артерию на ноге у раненого.

Удивляясь на самого себя, затворник гнал эти картины прочь, они не имели к его жизни и нынешним интересам никакого отношения.

Для моциона отправлялся на прогулку по бульварам – до Храма Спасителя и обратно. Москву Василий Александрович знал не очень хорошо, и поэтому ужасно удивился, случайно взглянув на табличку с названием улицы, что уходила от прославленного собора наискось и вверх.

Улица называлась «Остоженка».

«Дом Бомзе на Остоженке», как наяву услышал Василий Александрович мягкий, по-петербургски чеканящий согласные голос.

Прошелся вверх по асфальтовой, застроенной красивыми домами улице, но вскоре опомнился и повернул обратно.

И все же с того раза у него вошло в привычку, дойдя до конца бульварной подковы, делать петельку с захватом Остоженки. Проходил Рыбников и мимо доходного дома Бомзе – шикарного, четырехэтажного. От праздности настроение у Василия Александровича было непривычно-рассеянное, так что, поглядывая на узкие венские окна, он даже позволял себе немножко помечтать о том, чего никогда и ни за что произойти не могло.

Ну, и домечтался.

На пятый день прогулок, когда мнимый репортер, постукивая тросточкой, спускался по Остоженке к Лесному проезду, его окликнули из пролетки:

– Василий Александрович! Вы?

Голос был звонкий, радостный.

Рыбников так и замер, мысленно проклиная свое легкомыслие. Медленно повернулся, изобразил удивление.

– Куда же вы пропали? – возбужденно щебетала Лидина. – Как не стыдно, ведь обещали! Почему вы в штатском? Отличный пиджак, вам в нем гораздо лучше, чем в том ужасном мундире! Что чертежи?

Последний вопрос она задала, уже спрыгнув на тротуар, шепотом.

Василий Александрович осторожно пожал узкую руку в шелковой перчатке. Он был растерян, что с ним случалось крайне редко – можно сказать, даже вовсе никогда не случалось.

– Плохо, – промямлил наконец. – Вынужден скрываться. Потому и в штатском. И не пришел тоже поэтому… От меня сейчас, знаете ли, лучше держаться подальше. – Для убедительности Рыбников оглянулся через плечо и понизил голос. – Вы езжайте себе, а я пойду. Не нужно привлекать внимание.

Лицо Гликерии Романовны стало испуганным, но она не тронулась с места.

Тоже оглянулась, и – ему, в самое ухо:

– Военный суд, да? И что – каторжные работы? Или… или хуже?

– Хуже. – Он чуть отстранился. – Что поделаешь, сам виноват. Кругом виноват. Правда, Гликерия Романовна, милая, пойду я.

– Ни за что на свете! Чтоб я бросила вас в беде! Вам, наверное, нужны деньги? У меня есть. Пристанище? Я что-нибудь придумаю. Господи, какое несчастье! – в глазах дамы заблестели слезы.

– Нет, благодарю. Я живу у… у тети, сестры покойной матушки. Ни в чем не нуждаюсь. Видите, каким я щеголем… Право же, на нас смотрят.


Лидина взяла его за локоть.

– Вы правы. Садитесь в коляску, мы поднимем верх.

И не стала слушать, усадила – он уже знал, что эту не переупрямишь. Примечательно, что железная воля Василия Александровича в эту минуту не то чтобы ослабела, но как бы на время отвлеклась, и нога сама ступила на подножку.

Прокатились по Москве, разговаривая о всякой всячине. Поднятый фартук коляски придавал самой невинной теме пугающую Рыбникова интимность. Несколько раз он принимал твердое решение выйти у первого же угла, но как-то не складывалось. Лидину же более всего волновало одно – как помочь бедному беглецу, над которым навис безжалостный меч законов военного времени.

Когда Василий Александрович наконец распрощался, пришлось пообещать, что завтра он придет на Пречистенский бульвар. Лидина будет снова ехать на извозчике, увидит его будто по случайности, окликнет, и он снова к ней сядет. Ничего подозрительного, обычная уличная сценка.

Давая обещание, Рыбников был уверен, что не исполнит его, но назавтра с волей железного человека вновь приключился уже поминавшийся необъяснимый феномен. Ровно в пять ноги сами принесли корреспондента к назначенному месту, и прогулка повторилась.

То же случилось и на следующий день, и в день после этого.

В их отношениях не было и тени флирта – за этим Рыбников следил строго. Никаких намеков, взглядов или, упаси Боже, вздохов. Разговоры по большей части были серьезные, да и тон вовсе не такой, в каком мужчины обыкновенно разговаривают с красивыми дамами.

– Мне с вами хорошо, – призналась однажды Лидина. – Вы не похожи на остальных. Не интересничаете, не говорите комплиментов. Чувствуется, что я для вас не существо женского пола, а человек, личность. Никогда не думала, что смогу дружить с мужчиной и что это так приятно!

Должно быть, что-то переменилось в выражении его лица, потому что Гликерия Романовна покраснела и виновато воскликнула:

– Ах, какая я эгоистка! Думаю только о себе! А вы на краю бездны!

– Да, я на краю бездны… – глухо пробормотал Василий Александрович, и так убедительно у него это прозвучало, что на глаза Лидиной навернулись слезы.





* * *


Гликерия Романовна теперь думала о бедном Васе (про себя называла его только так) все время – и до встреч, и после. Как ему помочь? Как спасти? Он рассеянный, беззащитный, не приспособленный для военной службы. Что за глупость надевать на такого офицерскую форму! Достаточно вспомнить, как он в этом наряде смотрелся! Ну, потерял какие-то чертежи, велика важность! Скоро война закончится, никто об этих бумажках и не вспомнит, а жизнь хорошего человека будет навсегда сломана.

Каждый раз являлась на свидание окрыленная, с новым планом спасения. То предлагала нанять искусного чертежника, который сделает точь-в-точь такой же чертеж. То придумывала, что обратится за помощью к большому жандармскому генералу, своему доброму знакомому, и тот не посмеет отказать.

Всякий раз, однако, Рыбников переводил разговор на отвлеченности. О себе рассказывал скупо и неохотно. Лидиной очень хотелось узнать, где и как прошло его детство, но Василий Александрович сообщил лишь, что маленьким мальчиком любил ловить стрекоз, чтоб потом пускать их с высокого обрыва и смотреть, как они зигзагами мечутся над пустотой. Еще любил передразнивать голоса птиц – и правда, до того похоже изобразил кукушку, сороку и лазоревку, что Гликерия Романовна захлопала в ладоши.

На пятый день прогулок Рыбников возвращался к себе в особенной задумчивости. Во-первых, потому что до перехода обоих «проэктов» в ключевую стадию оставалось менее суток. А во-вторых, потому, что знал: с Лидиной он нынче виделся в последний раз.

Гликерия Романовна сегодня была особенно мила. Ей пришло в голову сразу два плана рыбниковского спасения: один уже поминавшийся, про жандармского генерала, и второй, который ей особенно нравился – устроить бегство за границу. Она увлеченно расписывала преимущества этой идеи, возвращалась к ней снова и снова, хотя он сразу сказал, что не получится – арестуют на пограничном пункте.

Беглый штабс-капитан шагал вдоль бульвара с непреклонно выпяченной челюстью, от задумчивости в зеркальные часы совсем не поглядывал.

Правда, достигнув пансиона и войдя в свою отдельную квартиру, по привычке к осторожности выглянул-таки из-за занавески.

И заскрипел зубами: у тротуара напротив стоял извозчичий экипаж с поднятым верхом – и это несмотря на ясную погоду. Возница пялился на окна «Сен-Санса», седока же было не видно.

В голове Рыбникова замелькали быстрые, обрывистые мысли.

Как?

Почему?

Графиня Бовада?

Исключено.

Но больше никто не знает.

Старые контакты оборваны, новые еще не завязались.

Версия могла быть только одна: чертово агентство Рейтера. Кто-нибудь из проинтервьюированных генералов пожелал внести какие-то исправления или дополнения, позвонил в московское представительство Рейтера и обнаружил, что никакого Стэна там не числится. Переполошился, сообщил в Охранное… Но даже если так – как его нашли?

И тут вероятность получалась всего одна: случайно.

Кто-то из особенно везучих агентов по словесному описанию (эх, надо было хотя бы поменять гардероб!) опознал на улице и теперь ведет слежку.

Но если случайно, дело поправимое, сказал себе Василий Александрович и сразу успокоился.

Прикинул расстояние до коляски: шестнадцать, нет семнадцать шагов.

Мысли стали еще короче, еще стремительней.

Начать с седока, он профессионал… Сердечный припадок… Я тут живу – помоги-ка, братец, занести… Беатриса будет недовольна… Ничего, назвалась груздем… А коляску? Вечером, это можно вечером.