Актриса на главную роль

Какое-то растянувшееся во времени мгновение они стояли, молча разглядывая друг друга, потом Глафира, не отрывая изучающего взгляда от гостя, прокричала:

– Дети! Отец приехал!

– Какой отец?! – тут же раздался звонкий крик в ответ.

– На мой взгляд, вполне себе хороший! – продолжая изучать мужчину, громко ответила Глаша.

– Здравствуйте, Глафира, – усмехнувшись, заулыбался мужчина.

– Здравствуйте, Трофим Романович.

– Так уж и Романович, – все улыбался долгожданный отец Ольгиных детишек.

Ростом немного выше среднего, такой подтянутый, жилистый, с хорошей мужской фигурой, с коротко стриженными чуть волнистыми светло-русыми волосами, не сокрушительный красавец и совершенно определенно не пригоженький паренек. Он был по-мужски интересен, привлекателен, но некоторая резкость черт лица и непростой взгляд дымчато-серых глаз придали бы его внешности жесткости, определявшей волевого человека, если бы эти черты не смягчали чувственные губы и удивительно приятная улыбка, образовывавшая ямочку на правой щеке, когда он улыбался.

«Совершенно как у Агаты», – проскочило непроизвольное сравнение в голове у Глаши. Она его сразу узнала, да и трудно было бы не узнать: во-первых, потому что над кроватью Макара висел очень качественно сделанный профессиональным фотографом портрет отца, и в комнате у Агаши было несколько фотографий всей семьи и отдельно папы. Во-вторых, потому что отец частенько общался с детьми по видеосвязи, и Глафира пару раз мельком видела его лицо на планшете у Макара во время их беседы. И в-третьих, дети были поразительно на него похожи.

– Папа! – вдруг заорала Агата потрясенным, счастливым голоском и кинулась стремительным болидом к отцу, который, отпустив ручки дорожной сумки, наклонившись, расставил руки навстречу дочери и подхватил с ходу, подкинул хохочущую малышку вверх, поймал и прижал к себе.

– Привет, Бусинка моя! – радостно засмеялся он.

– Папа! Папочка! – орала от счастья дочурка, прижимаясь к отцу, обнимая за шею и суча ногами от переизбытка чувств.

– Папа! – заорал пуще сестры голосистый Макар, так же как Агаша проносясь мимо застывшей у калитки Глафиры и кидаясь к отцу. – Ты приехал!

Трофим Романович успел быстро пристроить дочь на одну руку, присесть и подхватить второй рукой сына, обнять-прижать, усадить и его на руку и подняться во весь рост с обоими детьми.

– Привет, сынок! – поцеловал он счастливого Макара в щеку.

– Привет, папочка! – поцеловал в ответ сынок в щеку отца. – Ты приехал!

– Трофим! – влился в общий радостно-приветственный хор голос Романа Матвеевича, поспешившего к ним.

Глафира предусмотрительно отступила в сторону и поспешила ретироваться в дом, сделав небольшой крюк к теплице и предупредив о появившемся госте Киру Палну.

Крикам радости, восклицаниям, восторгам и смеху не было предела. Все гомонили, суетились вокруг Разведова, наперебой пытаясь что-то сообщить, рассказать. Роману Матвеевичу все же удавалось вставить словцо-другое над головами перевозбужденных детей. Кира Пална, поддавшись общему настроению, металась по кухне, хватаясь делать сразу несколько дел одновременно и непрестанно улыбаясь.

Только Глаша, воспользовавшись бестолковым гвалтом и суетой, незаметно проскользнула через кухонные двери на веранду, прошла по галерее за угол дома, куда возбужденные радостные крики доносились приглушенно, села в ротанговое плетеное кресло, облокотилась на ручки и опустила лицо в ладони, прикрыв глаза.

В такой вот позе ее и нашел Трофим и, очень тихо подойдя, присел на корточки рядом.

Но Глаша его услышала, а может почувствовала, убрала руку с глаз и, подперев подбородок, посмотрела на мужчину внимательным взглядом необычных дымчато-серых глаз, неожиданно оказавшихся очень близко.

– Я сейчас, – заверила она, пообещав: – Сейчас встану и помогу накрывать стол.

– Давайте лучше я помогу накрывать стол, – предложил тот, чуть улыбнувшись.

– Ну давайте, – легко согласилась Глаша и призналась, словно оправдываясь: – Что-то я зверски устала.

– Отец рассказывал, что у вас сейчас очень напряженный период в театре. – Он все улыбался своей приятной улыбкой, сверкая ямочкой на щеке и внимательно рассматривая ее.

– Напряженный, – подтвердила Глаша кивком и продолжительным вздохом: – М-да. Сегодня я сняла с главной роли ведущую актрису театра, пришлось выдержать скандал, устроенный ею по этому поводу. О-о-ух. А потом я нашла труп этой самой актрисы, убитой в своей гримерке. И давала долгие и нудные показания полиции.

– Ох ты, – впечатлился мужчина. – Не свезло так не свезло. Что, тяжелая картина?

– М-да, – выдохнула Глафира. – Ее задушили подушкой, а она, понятное дело, сопротивлялась, картина так себе, мало эстетичная, прямо скажем, хорошо без крови обошлось, но задушенный человек – это… А мы заявились в гримерку с худруком, который по совместительству ее муж.

Трофим присвистнул, выражая понимание ситуации.

– И кто ее убил?

– А вот это вопро-о-ос, – протянула Глаша.

– Как я понимаю, вы одна из главных подозреваемых? – сочувствуя, расспрашивал он.

– А вот тут мне как раз свезло, – устало усмехнулась Глафира. – У нас с худруком железное алиби.

– Уже хорошо. – И поинтересовался с искренним участием: – А что теперь будет с вашей работой? Постановку отменят?

– Нет. Завтра репетиция, – и в очередной раз тяжко вздохнула. – Вот так.

– Идемте, Глаш. – Трофим поднялся с корточек и протянул ей руку. – А то сейчас все сюда сбегутся, разыскивая вас. И начнется сплошной кавардак.


– Да, – согласилась она и вложила руку в его раскрытую ладонь, принимая предложенную помощь, – идемте.

Во время ужина Глафира слегка взбодрилась, чему в немалой степени способствовали смешные высказывания детей, замечательные блюда (оказалось, что Глафира зверски проголодалась и устала) и царившая приподнято-радостная атмосфера.

И все же из-за стола она ушла раньше всех, поднялась к себе и уже через десять минут спала мертвым сном.



На следующее утро в атмосфере похоронной сосредоточенности на сцене собрались все задействованные в постановке актеры.

– Господа артисты, – обратилась к ним в микрофон Глаша, стоя возле своего режиссерского стола. – Я прекрасно понимаю, насколько всем сейчас непросто сосредоточиться и войти в творческое состояние после того, что случилось вчера. Гибель Элеоноры Аркадьевны – страшная трагедия. Какие бы непростые отношения ни сложились у нас с ней, я считала и считаю ее великолепной, талантливой актрисой. Смерть молодой, здоровой, одаренной женщины – это всегда трагедия. Нести всякую парадную лабуду типа: давайте в память о великой актрисе выпустим этот спектакль, возьмем повышенные обязательства работать пуще прежнего, – я не буду и вам рекомендую не впадать в подобного рода патетику. Давайте просто соберемся с душевными и физическими силами, мобилизуемся и выпустим наш спектакль. Если кто-нибудь из вас чувствует, что ему не по силам дальнейшая работа, или кому-то кажется, что можно сказать «гоп», а потом не перепрыгнуть, то лучше сообщить мне об этом прямо сейчас, пока еще есть возможность его заменить. Если таковых нет, то давайте сосредоточимся, соберемся и приступим к работе.

И как ни удивительно, но сегодняшняя репетиция проходила великолепно – актеры практически не лажали, никто не забывал текст, работали с полной отдачей, старались. Гордеева ровно, без шероховатостей и зазоров вошла в постановку, слаженно коммуницируя с партнерами. Так что репетиционные часы пролетели незаметно, настолько все погрузились в коллективное творчество, на одном общем дыхании, на хорошей энергетике, не растеряв творческого настроя и после обеда.

В перерыве Глафира позвонила Юре Лепину, как они и договорились утром, узнать, есть ли новости от специалистов-экспертов, и старый друг-одноклассник вполне себе добровольно и даже где-то радостно разгласил Глафире выводы патологоанатома, данные некоторых экспертиз и поведал кое-какие детали.

Ну что ничего поразительного он ей не сообщил; в общем-то, все, как Глафира и предполагала с самого первого взгляда на убитую – умерла мадам Туркаева от удушения подушкой. То есть смерть наступила от асфиксии, если по-научному. И ничего более – ни алкоголя в крови, ни сильнодействующих препаратов и вообще никаких препаратов и химии.

И прекрасное, вызывающее зависть и восхищение здоровье.

Глафира поймала себя на мысли, что ужасно сочувствует Туркаевой. Как же это нелепо и грустно! Столько сил, воли и упорства вложить в сохранение столь прекрасного здоровья, женской красоты и манкости, быть актрисой с интересной театральной и неплохой киносъемочной судьбой и умереть в самом расцвете сил, таланта, возможностей и женской зрелости. От чужих, неконтролируемых страстей. И не имеет значения, на кого конкретно эта страсть была направлена и чем вызвана.

Возможно, это покажется кощунственным, но у Глафиры тем не менее было прекрасное настроение. Сегодня у нее сложился неожиданно удачный день. Глаша поднялась очень рано, по будильнику. Репетицию она назначила на одиннадцать утра и хотела до нее успеть переговорить с Юрой, а потом побеседовать с Грановским – поддержать его и мимоходом задать несколько вопросов.

Она радовалась тишине, царящей в доме, – дети просыпались в районе восьми часов, после чего незамедлительно начиналась общая бодрая «побудка» всех остальных членов семейства – без вариантов.

А сейчас тишина-а-а… Кайф.

Привыкшая за последние годы жить одна, имея возможность в любой момент уединиться дома, поразмышлять, сосредоточиться на рабочем процессе, Глафира, честно говоря, сейчас испытывала дискомфорт, оказавшись на долгие месяцы в окружении многочисленной семьи. Порой ей просто жизненно необходимо требовались тишина и внутренняя отстраненность от всего, чтобы поразмышлять, сосредоточиться или, наоборот, расслабиться, – ан нет. Раньше она хоть могла найти ненадолго уединения, сбегая в гостевой домик, а теперь только в машине, в дороге.

Ну вот так. Она их, разумеется, всех любит, но… все-таки какой же это кайф – тишина-а-а звенящая, думала Глаша, спускаясь на первый этаж.

Но все ее ностальгические сожаления по привычному образу жизни разбились о реальность из-за присутствия в кухне Трофима Романовича. Ранней птахи, судя по его бодрому виду.

– Здравствуйте, Глафира, – улыбнулся он ей и, заметив, как легкая тень разочарования скользнула по лицу девушки, повинился, странным образом уловив ее настроение: – Кажется, я нарушил вашу уединенность, извините. Вы, наверное, радовались тишине и спокойствию.

– Есть такой момент, – кивнула Глаша и поинтересовалась: – А вы, Трофим Романович, что поднялись в такую рань?

– Часовые пояса. Привык рано ложиться и рано вставать, а тут пока еще не перестроился и проснулся в половине пятого.

– Ну ничего, – сказала Глафира, направляясь к кофе-машине, – уверена, вы быстро адаптируетесь.

– Я сварил вам кофе. – Он протянул Глафире ее любимую чашку на блюдце и объяснил: – Услышал, что вы принимаете душ. Случайно, как раз шел мимо вашей комнаты. Подумал, что вас порадует завтрак и горячий кофе.

– Завтрак? – переспросила Глаша.

– Ну что-то вроде, – кивнул Разведов, указав на стол, на котором стояли тарелки с нарезанными фруктами, сыром нескольких сортов, корзиночка с разогретой выпечкой и хлебцами и прикрытая тарелкой глиняная мисочка.

– А это что? – приподняв тарелочку, заглянула под нее Глафира. – Каша?

– Угу, дробленая зеленая гречка. Наверное, уже заварилась.

– Ну ничего себе, Трофим Романович, – удивилась Глаша. – Где вы гречку-то зеленую, да еще и дробленую, нашли?

– Привез немного на всякий случай, – объяснил он, пожав плечами. – Я люблю, мне нравится. Сам вкус нравится, ну и то, что можно не возиться, а быстро заварить. – И спросил: – Будете?

– Буду, – решительно произнесла Глаша. – Причем всё. И вы со мной, Трофим Романович, тоже будете завтракать. – И предупредила: – Иначе никак.

У них как-то так сразу легко и без всякой сковывающей неловкости завязался разговор, и не пустой утренний треп, а почему-то достаточно содержательный. С удовольствием уплетая кашу с фруктами и сыром, и на самом деле оказавшуюся на удивление вкусной, Глафира объясняла, что мотивировало ее подняться в столь ранний для нее час, о том, что хотела бы разобраться в этом убийстве, понять преступника и, главное, найти его. Потому что есть у нее такое подозрение – полиция ни в чем не разберется. Это чисто театральное убийство, и что-либо понять в нем человеку стороннему, не знающему всю театральную кухню, будет очень непросто.

– Почему вы решили, что убийство связано с театральными делами?

– Потому что, м-м-м… – Глаша на мгновение задумалась, отвечая скорее самой себе на еще не сформированные до конца вопросы. – Потому что все, что я увидела тогда в гримерке, говорит о страсти и какой-то театральной нарочитости. Я эти вибрации хорошо считываю.

– Театральные страсти? – улыбнувшись, уточнил Разведов.

– Нет, – постаралась объяснить Глафира, – театральные – это, скорее, следствие страсти. Это некая постановочность, нарочитость сцены убийства. – И обрадовалась, что сумела наконец сформулировать для самой себя то, что чувствовала с первого момента, как вошла в гримерку и увидела распростертую Элеонору, но не могла обличить в форму, в слова. – Вот! Точно! – И с воодушевлением посмотрела на мужчину. – Понимаете, Трофим, все великое искусство основано на грехе и страсти. И для того чтобы воплотить пьесу на сцене или роль, не знаю, как другим, а мне требуется почувствовать, погрузиться в эмоции героев, в энергию произведения и выстроить на этом чувстве некое свое видение и восприятие. – И помахала руками, останавливая себя. – Что-то я не то объясняю.

– Все очень даже то, – уверил ее Трофим. – Мне офигенно интересно.

– Да? – удивилась Глаша и сразу же переключилась: – Это меня занесло немного. Я хотела сказать, что театральный служитель чувствует, видит такие вещи, потому что это реалии его профессии. А вот полицейские вряд ли обратят внимание на некую выстроенную мизансцену картины преступления. – Она спохватилась, посмотрела на наручные часы. – Все, мне пора, а то опоздаю.

– Удачи, – поднялся вместе с ней Трофим и произнес вроде бы мимоходом, но с явным беспокойством: – Вы, Глаша, поосторожней все-таки. Если этот человек убил расчетливо и хладнокровно, да еще и мизансцену выстроил, как вы говорите, то он способен на многое.

– Согласна, – кивнула она, – я отдаю себе в этом отчет. – И, закинув сумку на плечо, улыбнулась. – Знаете, Трофим, мне кажется, что совместный завтрак вполне себе весомый повод, чтобы перейти на «ты».