Айвенго

Другая группа, помещавшаяся как раз под галереей, занятой саксами, не меньше их интересовалась исходом турнира.

— Праотец Авраам! — говорил Исаак из Йорка в ту минуту, как происходило первое столкновение между храмовником и рыцарем Лишённым Наследства. — Как прытко скачет этот христианин! Доброго коня привезли издалека, из самой Берберии, а он с ним так обходится, как будто это ослёнок! А великолепные доспехи, которые так дорого обошлись Иосифу Перейре, оружейнику в Милане! Он совсем не бережёт их, словно нашёл их на большой дороге!

— Но если рыцарь рискует собственной жизнью и телом, отец, — сказала Ревекка, — можно ли ожидать, что он будет беречь коня и доспехи в такой страшной битве.

— Дитя, — возразил Исаак с раздражением, — ты сама не знаешь, что говоришь! Его тело и жизнь принадлежат ему самому, тогда как конь и вооружение… О отец наш Иаков, о чём я говорю… Он хороший юноша. Молись, дитя моё, за спасение этого доброго юноши, его коня и доспехов. Смотри, Ревекка, смотри! Он опять собирается вступить в бой с филистимлянином. Бог отцов моих! Он победил! Нечестивый филистимлянин пал от его копья, подобно тому как Ог, царь Бешана, и Сихон, царь Армаритов, пали от мечей отцов наших! Ну, теперь он отберёт их золото и серебро, их боевых коней и доспехи. Всё будет его добычей!

Такую же тревогу и такое же волнение испытывал почтенный еврей при каждом новом подвиге рыцаря, всякий раз пытаясь наскоро вычислить стоимость лошади и доспехов, которые должны были поступить во владение победителя. Стало быть, в той части публики, перед которой остановился рыцарь Лишённый Наследства, особенно интересовались его успехами.

То ли по нерешительности, то ли в силу каких-либо других причин победитель с минуту стоял неподвижно. Зрители молча, с напряжённым вниманием следили за каждым его движением. Потом он медленно и грациозно склонил копьё и положил венец к ногам прекрасной Ровены. В ту же минуту заиграли трубы, а герольды провозгласили леди Ровену королевой любви и красоты, угрожая покарать всякого, кто дерзнёт оказать ей неповиновение. Затем они повторили свой обычный призыв к щедрости, и Седрик в порыве сердечного восторга вручил им крупную сумму, да и Ательстан, хотя и не так быстро, прибавил со своей стороны такую же солидную подачку.

Среди норманских девиц послышалось недовольное перешёптывание, они так же мало привыкли к тому, чтобы им предпочитали саксонок, как норманские рыцари не привыкли к поражениям в введённых ими же самими рыцарских играх. Но эти выражения неудовольствия потонули в громких криках зрителей: «Да здравствует леди Ровена — королева любви и красоты!» А из толпы простого народа слышались восклицания: «Да здравствует саксонская королева! Да здравствует род бессмертного Альфреда!»

Как ни неприятно было принцу Джону слышать такие возгласы, тем не менее он был вынужден признать выбор, сделанный победителем, вполне законным. Приказав подавать лошадей, он сошёл с трона, сел на своего скакуна и в сопровождении свиты вновь выехал на арену. Приостановившись на минуту у галереи, где сидела леди Алисия, принц Джон приветствовал её с большой любезностью и сказал, обращаясь к окружающим:

— Клянусь святыми угодниками, господа, хотя подвиги этого рыцаря показали нам сегодня крепость его мышц и костей, но надо признать, что, судя по его выбору, глаза у него не слишком зоркие.

Но на этот раз, как и в течение всей своей жизни, принц Джон, к несчастью для себя, не мог угадать характер тех, кого стремился задобрить. Вальдемар Фиц-Урс скорее обиделся, нежели почувствовал себя польщённым тем, что принц так явно подчеркнул пренебрежение, оказанное его дочери.

— Я не знаю ни одного правила рыцарства, — сказал Фиц-Урс, — которое было бы так драгоценно для каждого свободного рыцаря, как право избрать себе даму. Моя дочь ни у кого не ищет предпочтения; в своём кругу она, конечно, всегда будет получать ту долю поклонения, которой она достойна.

Принц Джон на это ничего не сказал, но так пришпорил своего коня, как будто хотел сорвать на нём свою досаду. Лошадь рванулась с места и вмиг очутилась подле той галереи, где сидела леди Ровена, у ног которой всё ещё лежал венец.

— Прекрасная леди, — сказал принц, — примите эмблему вашей царственной власти, которой никто не подчинится более искренне, чем Джон, принц Анжуйский. Не будет ли вам угодно вместе с вашим благородным родителем и друзьями украсить своим присутствием наш сегодняшний пир в замке Ашби, чтобы дать нам возможность познакомиться с королевой, служению которой мы посвящаем завтрашний день?

Ровена осталась безмолвной, а Седрик отвечал за неё на своём родном языке.

— Леди Ровена, — сказал он, — не знает того языка, на котором должна была бы ответить на вашу любезность, поэтому же она не может принять участия в вашем празднестве. Так же и я и благородный Ательстан Конингсбургский говорим только на языке наших предков и следуем их обычаям. Поэтому мы с благодарностью отклоняем любезное приглашение вашего высочества. А завтра леди Ровена примет на себя обязанности того звания, к которому призвал её добровольный выбор победившего рыцаря, утверждённый одобрением народа.

С этими словами он поднял венец и возложил его на голову Ровены в знак того, что она принимает временную власть.

— Что он говорит? — спросил принц Джон, притворяясь, что не знает по-саксонски, тогда как на самом деле отлично знал этот язык.

Ему передали смысл речи Седрика по-французски.

— Хорошо, — сказал он, — завтра мы сами проводим эту безмолвную царицу к её почётному месту. Но по крайней мере вы, сэр рыцарь, — прибавил он, обращаясь к победителю, всё ещё стоявшему перед галереей, — разделите с нами трапезу?

Тут рыцарь впервые заговорил. Ссылаясь на усталость и на то, что ему необходимо сделать некоторые приготовления к предстоящему завтра состязанию, он тихим голосом скороговоркой принёс свои извинения принцу.

— Хорошо, — сказал принц Джон высокомерно, — хотя мы и не привыкли к подобным отказам, однако постараемся как-нибудь переварить свой обед, несмотря на то, что его не желают удостоить своим присутствием ни рыцарь, наиболее отличившийся в бою, ни избранная им королева красоты.

Сказав это, он собрался покинуть ристалище и повернул коня назад, что было сигналом к окончанию турнира.

Но уязвлённая гордость бывает злопамятна, особенно при остром сознании неудачи. Джон не успел отъехать и трех шагов, как, оглянувшись, бросил гневный взгляд на того иомена, который так рассердил его поутру, и, обратясь к страже, сказал повелительно:

— Вы мне отвечаете головой, если этот молодец ускользнёт.

Иомен спокойно и твёрдо выдержал суровый взгляд принца и сказал с улыбкой:

— Я и не намерен уезжать из Ашби до послезавтра. Хочу посмотреть, хорошо ли стаффордширские и лестерские ребята стреляют из лука. В лесах Нидвуда и Чарнвуда должны водиться хорошие стрелки.

Не обращаясь прямо к иомену, принц Джон сказал своим приближённым:

— Вот мы посмотрим, как он сам стреляет, и горе ему, если его искусство не оправдает его дерзости.

— Давно пора, — сказал де Браси, — примерно наказать кого-нибудь из этих мужланов. Они становятся чересчур нахальны.

Вальдемар Фиц-Урс только пожал плечами и ничего не сказал. Про себя он, вероятно, подумал, что его патрон избрал не тот путь, который ведёт к популярности. Принц Джон покинул арену. Вслед за ним начали расходиться все зрители.

Разными дорогами, судя по тому, кто откуда пришёл, потянулись группы людей по окружающей поляне. Большая часть зрителей устремилась в Ашби, где многие знатные гости проживали в замке, а другие нашли себе пристанище в самом городе. В число их входило и большинство рыцарей, участвовавших в турнире или собиравшихся принять участие в завтрашнем состязании. Они медленно ехали верхом, толкуя между собой о происшествиях этого дня, а шедший мимо народ приветствовал их громкими кликами. Такими же кликами проводили и принца Джона, хотя эти приветствия скорее были вызваны пышностью одежды и великолепием блестящей свиты, чем его достоинствами.

Гораздо более искренними и единодушными возгласами был встречен победитель. Но ему так хотелось поскорее уклониться от этих знаков всеобщего внимания, что он с благодарностью принял любезное предложение маршалов ратного поля занять один из шатров, раскинутых у дальнего конца ограды. Как только он удалился в свой шатёр, разошлась и толпа народа, собравшаяся поглазеть на него и обменяться на его счёт различными соображениями и догадками.

Шум и движение, неразлучные с многолюдным сборищем, мало-помалу затихли. Некоторое время доносился говор людей, расходившихся в разные стороны, но вскоре и он замолк в отдалении. Теперь слышались только голоса слуг, убиравших на ночь ковры и подушки, да раздавались их споры и брань из-за недопитых бутылок вина и остатков различных закусок, которые разносили зрителям в течение дня.

На лугу, за оградой, во многих местах расположились кузнецы. По мере того как сумерки сгущались, огни их костров разгорались всё ярче и ярче; это говорило о том, что оружейники всю ночь проведут за работой, занимаясь починкой или переделкой оружия, которое понадобится назавтра.

Сильный отряд вооружённой стражи, сменявшийся через каждые два часа, окружил ристалище и охранял его всю ночь.





Глава X





Как вещий ворон — прорицатель жуткий.

Летит во мраке молчаливой ночи,

Когда больному предрекает гибель,

Заразу сея с чёрных крыл своих,

Так в ужасе бежит Варавва бедный,

Жестоко проклиная христиан.

«Мальтийский еврей»



Едва рыцарь Лишённый Наследства вошёл в свой шатёр, как явились оруженосцы, пажи и иные приспешники, прося позволения помочь ему снять доспехи и предлагая свежее бельё и освежительное омовение. За их любезностью скрывалось, вероятно, желание узнать, кто этот рыцарь, стяжавший в один день столько лавров и не соглашавшийся ни поднять забрало, ни сказать своего настоящего имени, несмотря на приказание самого принца Джона. Но их назойливое любопытство не получило удовлетворения. Рыцарь Лишённый Наследства наотрез отказался от всяких услуг, говоря, что у него есть свой оруженосец. На этом мужиковатом на вид слуге, похожем на иомена, был широкий плащ из тёмного войлока, а на голове чёрная норманская меховая шапка. По-видимому, опасаясь, как бы его не узнали, он надвинул её на самый лоб. Выпроводив всех посторонних из палатки, слуга снял с рыцаря тяжёлые доспехи и поставил перед ним еду и вино, что было далеко не лишним после напряжения этого дня.

Рыцарь едва успел наскоро поесть, как слуга доложил, что его спрашивают пятеро незнакомых людей, каждый из которых привёл в поводу коня в полном боевом снаряжении. Когда рыцарь снял доспехи, он накинул длинную мантию с большим капюшоном, под которым можно было почти так же хорошо скрыть своё лицо, как под забралом шлема. Однако сумерки уже настолько сгустились, что в такой маскировке не было надобности: рыцаря мог бы узнать только очень близкий знакомый.

Поэтому рыцарь Лишённый Наследства смело вышел из шатра и увидел оруженосцев всех пятерых зачинщиков турнира: он узнал их по коричнево-чёрным кафтанам и по тому, что каждый из них держал в поводу лошадь своего хозяина, навьюченную его доспехами.

— По правилам рыцарства, — сказал первый оруженосец, — я, Болдуин де Ойлей, оруженосец грозного рыцаря Бриана де Буагильбера, явился от его имени передать вам, ныне именующему себя рыцарем Лишённым Наследства, того коня и то оружие, которые служили упомянутому Бриану де Буагильберу во время турнира, происходившего сегодня. Вам предоставляется право удержать их при себе или взять за них выкуп. Таков закон ратного поля.

Четверо остальных оруженосцев повторили почти то же самое и выстроились в ряд, ожидая решения рыцаря Лишённого Наследства.

— Вам четверым, господа, — отвечал рыцарь, — равно как и вашим почтенным и доблестным хозяевам, я отвечу одинаково: передайте благородным рыцарям мой привет и скажите, что я бы дурно поступил, лишив их оружия и коней, которые никогда не найдут себе более храбрых и достойных наездников. К сожалению, я не могу ограничиться таким заявлением. Я не только по имени, но и на деле лишён наследства и принуждён сознаться, что господа рыцари весьма обяжут меня, если выкупят своих коней и оружие, ибо даже и то, которое я ношу, я не могу назвать своим.

— Нам поручено, — сказал оруженосец Реджинальда Фрон де Бефа, — предложить вам по сто цехинов выкупа за каждого коня вместе с вооружением.

— Этого вполне достаточно, — сказал рыцарь Лишённый Наследства. — Обстоятельства вынуждают меня принять половину этой суммы. Из остающихся денег прошу вас, господа оруженосцы, половину разделить между собой, а другую раздать герольдам, вестникам, менестрелям и слугам.

Оруженосцы сняли шапки и с низкими поклонами стали выражать глубочайшую признательность за такую исключительную щедрость. Затем рыцарь обратился к Болдуину, оруженосцу Бриана де Буагильбера:

— От вашего хозяина я не принимаю ни доспехов, ни выкупа. Скажите ему от моего имени, что наш бой не кончен и не кончится до тех пор, пока мы не сразимся и мечами и копьями, пешие или конные. Он сам вызвал меня на смертный бой, и я этого не забуду. Пусть он знает, что я отношусь к нему не так, как к его товарищам, с которыми мне приятно обмениваться любезностями: я считаю его своим смертельным врагом.

— Мой господин, — отвечал Болдуин, — умеет на презрение отвечать презрением, за удары платить ударами, а за любезность — любезностью. Если вы не хотите принять от него хотя бы часть того выкупа, который назначили за доспехи других рыцарей, я должен оставить здесь его оружие и коня. Я уверен, что он никогда не снизойдёт до того, чтобы снова сесть на эту лошадь или надеть эти доспехи.

— Отлично сказано, добрый оруженосец! — сказал рыцарь Лишённый Наследства. — Ваша речь обличает смелость и горячность, подобающие тому, кто отвечает за отсутствующего хозяина. И всё же не оставляйте мне ни коня, ни оружия и возвратите их хозяину. А если он не пожелает принять их обратно, возьмите их себе, друг мой, и владейте ими сами. Раз я имею право ими распоряжаться, охотно дарю их вам.

Болдуин низко поклонился и ушёл вместе с остальными, а рыцарь Лишённый Наследства возвратился в шатёр.

— До сих пор. Гурт, — сказал он своему служителю, — честь английского рыцарства не пострадала в моих руках.

— А я, — подхватил Гурт, — для саксонского свинопаса недурно сыграл роль норманского оруженосца.

— Это правда, — отвечал рыцарь Лишённый Наследства. — А всё-таки я всё время был в тревоге, как бы твоя неуклюжая фигура не выдала тебя.

— Ну, вот этого, — сказал Гурт, — я нисколько не боюсь! Если кто может меня узнать, то разве только шут Вамба! До сих пор я не знаю в точности, дурак он или плут. Ох, и трудно же мне было удержаться от смеха, когда старый мой хозяин проходил так близко от меня; он-то думал, что Гурт пасёт его свиней за много миль отсюда, среди кустов и болот Ротервуда! Если меня узнают…

— Ну, довольно об этом, — прервал его рыцарь. — Ты знаешь, что я обещал тебе.

— Не в этом дело! — сказал Гурт. — Я никогда не предам друга из страха перед наказанием. Шкура у меня толстая, выдержит и розги и скрёбки не хуже любого борова из моего стада.

— Поверь, я вознагражу тебя за те опасности, которым ты подвергаешься из любви ко мне, Гурт, — сказал рыцарь. — А пока что возьми, пожалуйста, десять золотых монет.

— Я теперь богаче, — сказал Гурт, пряча деньги в сумку, — чем любой раб или свинопас во все времена.

— А вот этот мешок с золотом, — продолжал его хозяин, — снеси в Ашби. Разыщи там Исаака из Йорка. Пускай он из этих денег возьмёт себе то, что следует за коня и доспехи, которые он достал мне в долг.

— Нет, клянусь святым Дунстаном, этого я не сделаю! — воскликнул Гурт.

— Как не сделаешь плут? — спросил рыцарь. — Как же ты смеешь не исполнять моих приказаний?

— Всегда исполняю, коли то, что вы приказываете, честно, и разумно, и по-христиански, — отвечал Гурт. — А это что ж такое! Чтобы еврей сам платил себе — нечестно, так как это всё равно, что надуть своего хозяина; да и неразумно, ибо это значит остаться в дураках; да и не по-христиански, так как это значит ограбить единоверца, чтобы обогатить еретика.

— По крайней мере уплати ему как следует, упрямец! — сказал рыцарь Лишённый Наследства.

— Вот это я исполню, — ответил Гурт, сунув мешок под плащ. Но, выходя из шатра, он проворчал себе под нос:

— Не будь я Гурт, коли не заставлю Исаака согласиться на половину той суммы, которую он запросит!