Айдахо

Как только учебный год закончился, они поженились. Она ушла с работы. Он обнимал ее, а она вдыхала запах его куртки, терлась щекой о его плечо, не в силах поверить, что в них пробудились такие чувства. Но это было так; с самого начала. Она переехала в его дом на горе, в часе езды к северу от школы, он – они – разводили коз на мясо и молоко, он дрессировал собак и делал ножи, она давала уроки игры на фортепиано. Только для взрослых, никаких детей. Она держала куриц и варила куриный суп, который они ели поздними вечерами. Они занимались любовью под колючим шерстяным одеялом, с удивлением обнаруживая, какие они заурядные, находя прибежище в наслаждении друг друга.

Она стучала сапогами о столб, чтобы сбить налипшую грязь, и ставила их на крыльце рядом с сапогами Уэйда.

Она возила на санках дрова для камина.

Иногда она пела.

Она так сильно любила его, что никогда бы не поступила иначе.



Тот августовский день, оставивший свой запах на его перчатках, – Энн прожила его столько раз, что ей уже кажется, будто она все видела своими глазами, и этого не изменит даже правда.

Уэйд и Дженни и Джун и Мэй.

Они далеко, на горе Лёй, загружают поленья в кузов пикапа. Почему бы не рубить дрова на своей горе, на своей земле?

Потому что им нужна береза, а береза на горе Айрис не растет. Береза лучше, плотнее других пород, у нее и теплоотдача выше. В «Никелз Уорс» рекламировали хорошую, дешевую древесину. Тот, кто ее заготавливал, явно не знал ей цену, а вот Уэйд знал.

Вот он стоит в кузове и укладывает дрова, оставляя зазор между поленьями и задним стеклом. Дженни отсекает топором мелкие сучки и закатывает поленья в кузов, прямо к его ногам. Ее работа тяжелее, но поленья она кладет криво, Уэйд вечно придирается – вот они и поменялись.

День жаркий и сухой. Лес кишит клещами, Уэйд сдавливает клеща между двумя пальцами, пока тот не лопнет, а кровь – кровь оленей, койотов – вытирает о джинсы. Солнце палит, густой воздух напитан сладким ароматом пергаментно-тонкой бересты. Слепни выписывают узкие спирали вверх и вниз, повсюду. Из травы доносится стрекот кузнечиков, чем-то похожий на потрескиванье костра.

Тянется, тянется глушь, бесконечные горные кряжи, чинные и мощные, слоисто уходящие вдаль. В этих просторах таится угроза, и она ощущается всюду, пусть даже им со своего места ее не видно. Они так долго катили по узкой, ухабистой дороге, что вся их жизнь, кажется, осталась далеко позади.

Девочки нашли в кустах олений рог. Он может пригодиться папе – для рукояти ножа. Разгорается спор, каждая хочет преподнести находку сама. Затем, позабыв о папиных ножах, они начинают носиться по лесу, прикладывая рог к голове, как будто обе они олени. Джун гонится за Мэй, нахлестывая ее прутиком, а та скачет и виляет, обхватив рог двумя руками и придерживая его на своей светловолосой, ревущей голове.

Откуда взялось это воспоминание? С трудом верится, что это вымысел, нигде не услышанный и не увиденный. Образы, созданные из одной случайной детали: вскоре после свадьбы она нашла на горе Айрис олений рог, раскрашенный красным и зеленым карандашами. С ним когда-то играли девочки. Этот рог застрял в ее воображении, да и рождественские цвета тоже, вот она и добавила их к тому августовскому дню на другой горе, не имеющей к реальному рогу никакого отношения.

Вскоре рог уже съехал набекрень, Мэй придерживает его одной рукой. Она больше не скачет, хотя Джун продолжает ее стегать. Но Мэй волнуют только слепни, налетевшие из ниоткуда и отовсюду, чтобы покусать ее, толстые черные слепни с голубоватыми крылышками. Она хлопает по ним свободной рукой, но это не помогает, тогда она бросает рог в траву. Джун выкидывает свой хлыст. Они стоят посреди поляны и шлепают себя и друг дружку. Чаща хрустит и жужжит, и Мэй бросается прочь.

Те же слепни – в газетах о них не писали, про них не рассказывал Уэйд. Но если вспомнить передачу по старому телевизору в съемной квартире: посреди поляны стоит репортер, вдали – бледные поленья. «Никаких свидетельств того, что убийство было предумышленным…» И тут на руку репортера садится слепень, затем второй, третий, и он начинает говорить как-то торопливо, рассеянно – не под грузом излагаемых событий, а, скорее, оттого что изо всех сил старается не шевелить рукой.

Оставшись одна, Джун почти не обращает внимания на слепней, думает Энн, шлепает их вполсилы. Она идет по лесу, волоча за собой палку. Она идет на шум воды и вскоре видит перед собой прозрачный горный ручей, по берегам поросший кастиллеями. При мысли об Элиоте, навеянной ручьем, в ней всколыхнулись радость и тоска, и она садится на берегу, плотно обхватывая колени руками, растравляя в себе эти чувства. Повсюду, подобно капусте, растет коровяк, она срывает пушистый бледно-зеленый лист и кладет его на колени, чтобы можно было склонить голову и тереться об него лицом, будто это губы Элиота. Какие мягкие губы… Как они похожи на лист коровяка, щекочущий ей лоб. Не сам лист. Нет, между ней и листом – преграда из мягких волосков, покрывающих его поверхность. Она лишь с виду к нему прикасается, на самом же деле надо нажать сильнее, чтобы примять волоски, чтобы почувствовать лист кожей. Она только чуть елозит. Не больше. Иначе можно потерять это промежуточное состояние, когда листок становится предвкушением рта. Всегда предвкушением, самим ртом – никогда. Все, что она знает о своем томлении, она знает по этим образам, доступным в любой момент, если только она одна, даже без коровяка.

Затерявшись в фантазиях, Энн открывает глаза: Джун слышит, как захлопнулась дверца где-то вдалеке, – Мэй села в машину.

Дженни говорит:

– Давай остановимся.

Уэйд спрашивает:

– Все нормально?

У него такой чистый голос. Он кладет полено в стопку. С волос у него капает пот. Видно, как пот заливает ему глаза.

– Мне надо присесть на минутку, – бормочет Дженни.

– Отдыхай, торопиться некуда, – говорит Уэйд и проходит мимо, бодро и равнодушно.

На поляне лежит каменная глыба. Он забирается на нее, чтобы взглянуть поверх макушек деревьев, во всей фигуре уверенность. Руки скрещены, смотрит по сторонам.

Дженни открывает дверцу. На приборной панели стаканчик с лимонадом. Она залезает на сиденье. Берет стаканчик в левую руку и подносит к губам. Вяжущая прохлада во рту. Скоро сахар потечет по венам. Поверх белого ободка стаканчика виден лес. Она закрывает глаза. Топор в правой руке, свисает из открытой дверцы.

Сзади доносится шорох. Это ее дочка, Мэй.

Дженни не ставит лимонад на место. Краешком глаза сквозь боковое стекло она замечает внезапный всполох света, когда с дерева падает загораживавшая солнце ветка. Дженни дергает рукой, не той, в которой лимонад, иначе он разольется, правой рукой, еще секунду назад безвольно свисавшей из открытой дверцы.

Звук почти не отличается от других звуков, а теперь это уже и не звук. Слепни бьются о стекло. Снаружи подрагивают листочки, отломившаяся ветка повисла среди других ветвей.

Уэйд на своей глыбе смотрит вдаль.

На большее Энн не способна. Дальше она не заходит.



Иногда Энн даже не верится, что они поженились так быстро. Уэйд потерял дочерей в начале августа. В конце августа состоялось слушание, длившееся всего двадцать минут, на котором Дженни отказалась от права на судебную защиту, признала свою вину и получила пожизненный срок с возможностью условно-досрочного освобождения через тридцать лет. Ее безразличие к собственной судьбе не давало судье покоя, бесповоротность, с какой она признала вину, вызывала у него недоумение. Он требовал разъяснений, но она сказала только, что убила родного ребенка и хочет за это умереть.

Развод завершился в октябре. В феврале Уэйд снова появился в жизни Энн, а в июне они поженились.

В июне – и года не прошло после его немыслимой утраты. Но им казалось, что прошло гораздо больше. Если бы они тогда сознавали, что минуло всего десять месяцев, они бы, наверное, повременили. Но ей и в голову не приходило вести счет. Гибель Мэй перевернула весь мир, и отмерять время было как-то бесчувственно, жестоко.


Свой короткий медовый месяц они провели на побережье, хотя медовым месяцем они его не называли. Смерть Мэй и исчезновение Джун бросили тень на само это выражение, сделав его неуместным, даже грубым.

В первый же день после свадьбы, когда они гуляли по набережной курортного городка, зарядил дождь, а у них не было зонта. На фешенебельной улице стоял пустой, недавно проданный дом. Как они догадались, что ключ приклеен под крыльцом? Это волшебное чувство – холодок металла на кончиках ее пальцев.

Из-за сбоя в расписании все купе в спальных вагонах оказались заняты, и первую брачную ночь они провели на сидячих местах. Они не стали требовать, чтобы их перевели, – так решила Энн. Уэйд, конечно, хотел бы, да и потом, достаточно было шепнуть кондуктору, что они молодожены, и места бы нашлись, что бы там ни говорили в кассе.

Но они так долго откладывали свою любовь, что еще одну ночь можно было и потерпеть.

До того как они нашли пустой дом в первый день после свадьбы, самое большее, что они себе позволяли, – это держаться за руки, и был еще один поцелуй в зале суда, где они регистрировали брак. Этот поцелуй, с удивлением отметила Энн, был у них первым.

До свадьбы их отношения выглядели – и со стороны, и для них самих – как отношения педагога по фортепиано и взрослого ученика. После помолвки – если так можно назвать предложение Энн заботиться о нем в тот день, когда у него в куртке обнаружилась солонка, – они просто стали подолгу обниматься на прощанье. Она зарывалась лицом ему в грудь. Или вставала на цыпочки, а он водил носом по ее лбу. Они глубоко дышали, не разжимая объятий. Так могло продолжаться несколько минут; они обнимались посреди класса – открытая дверь предвещала его скорый уход – или на пороге, подпирая дверь своими телами.

Им легко было себя сдерживать. Оба чувствовали одно и то же: нужно отложить все, даже признание в любви, пока они не будут связаны узами брака.

Дождь барабанил по крыше пустого дома, куда они проникли в первый день после свадьбы. На деревянных половицах перемещались тени от капель, струившихся по стеклянным дверям. Голые столешницы, пустые комнаты, ничего, кроме пачки соды в шкафу.

Они отпустили друг друга, чтобы вскоре воссоединиться. Он пошел вниз, а она бродила по первому этажу, их пальцы скользили по стенам, нашаривая выключатели.

Примерно в футе от пола из одной стены торчала серебристая ручка. Желоб для грязного белья. Энн опустила дверцу и заглянула внутрь. Внизу показалась макушка Уэйда: он стоял в подвале и держался за цепочку выключателя, за которую только что дернул, чтобы зажечь свет, пока она наблюдала из полумрака первого этажа. Он не знал, что она его видит, и от этого его макушка казалась какой-то очень уязвимой.

Энн бросила в желоб куртку, и та приземлилась ему на плечо. Он пощупал ее, удивленно взглянул вверх. Следом она бросила туфли, обе сразу. Одна из них угодила ему по голове. Их смешки повстречались в желобе, восходящий и нисходящий.

Она швырнула в желоб носки, те упали на пол, затем свитер, часы, ободок, сережки (две жемчужины, так потом и не нашлись), футболку.

И наконец, повозившись с намокшей тканью, стянула и кинула джинсы.

Он перестал смеяться. Ей видны были его плечи, и грудь, и лоб, и переносица. Он смотрел на свои руки, увешанные одеждой, и ждал. Его грудь всколыхнул вздох предвкушения. Как только он поднял на нее взгляд, словно бы говоря: «Ну-ка, ну-ка, а что будет дальше?» – на лицо ему упал лифчик. Застежкой прямо в глаз. Когда он снова посмотрел на нее сквозь слезы, полетели трусы.

Он положил ее вещи на пол, под желобом. И дернул за цепочку. Свет погас.

Когда послышались его шаги, ей вдруг захотелось укрыться в ванной, по всему телу прокатилось возбуждение. Но она ждала, не двигаясь с места.

Я никуда не пойду, сказала она себе. Плечами она прижималась к стене, голыми икрами ощущала холодную ручку желоба. Пусть сам ко мне идет.

Она ждала. Прикрыв улыбку рукой, затем убрав ладонь, затем и вовсе перестав улыбаться, она слушала, как он поднимается по ступеням. Еще секунда – и он стоит в полумраке в конце коридора, грустный, и серьезный, и красивый, губы приоткрыты, будто хочет что-то ей сказать, но просто не может.

Он подошел к ней и прижался ртом к ее губам.



В конце медового месяца, хоть они так его и не называли, в хижине на берегу океана, которую они снимали в ту неделю, Уэйд рассказал Энн все, что произошло, – в первый и последний раз.

Его воспоминания были обрывочными. Беседа повернула в это русло как-то незаметно, без ее ведома, в лучах закатного солнца. Энн спросила о его детстве. Он сказал, что вырос на севере Камасской прерии, неподалеку от Грейнджвилла. А затем, будто пришлось к слову, добавил:

– Я только через неделю сообщил своей матери, что внучек у нее больше нет. Для нее они жили на целую неделю дольше.

Энн ничего не ответила, чувствуя в его сердце какую-то неясную угрозу. Молчание тянулось бесконечно. Он сидел на деревянном стуле возле окна, она – на полу у камина.

Когда он наконец заговорил, его голос звучал отчужденно, будто принадлежал кому-то другому, глаза его были широко раскрыты.

Сквозь шок и отчаяние, сказал он, пробивалась лишь одна связная мысль: он должен увезти жену подальше от своего теперь уже единственного ребенка. Ради ее же безопасности Джун пришлось оставить в лесу. Что еще ему было делать?

– Я собирался за ней вернуться. – Повисла пауза. Затем он продолжил: – В полицию позвонила пожилая пара, жившая на ферме у подножия горы. Они нам помогли.

Энн отметила это «нам». Дженни и Уэйд, все еще вместе, все еще связаны в тот момент в его сознании. Она представила вой сирен вдалеке на проселочной дороге, представила, что Дженни могла видеть перед собой, – скажем, птиц, взлетающих с поля. Вот они рассыпаются и стягиваются, совсем как те птицы, за которыми будут наблюдать на школьной парковке Энн с Уэйдом всего девять месяцев спустя.

– Потом старый фермер написал мне письмо. Я его не читал. Но он там за что-то извинялся. Понятия не имею за что. В Мэй было столько жизни, – произнес он сдавленным голосом. – Столько… – Он уронил лицо в ладони.

Энн хотелось дотронуться до него, но она боялась потревожить чувство, спустившееся на него в этой хижине на берегу океана в последний день их путешествия. Она и помыслить не могла, что Уэйд найдет в себе силы о таком рассказывать. Он вздернул подбородок, набрался мужества.

– Я стоял в кузове, складывал дрова, и тут мимо прошла Мэй. Ни слова нам с матерью не сказала, даже не помахала. Просто открыла дверцу и села в машину. И так захлопнула, будто за что-то на меня обиделась. Или на Джун. И я подумал, сейчас придет Джун и все расскажет, что там сделала Мэй и как они поссорились, и еще я подумал, почему обязательно надо ссориться, такой ведь хороший день? – Он замолчал. Посмотрел Энн прямо в глаза. – А потом Мэй запела, и я подумал – похоже, все-таки она не обиделась. Сидит там себе и поет. И ничего еще не произошло. Я стал дальше укладывать поленья. И мы не… Просто… Ничего еще не произошло.

– А где была твоя старшая дочь? – Энн старательно избегала называть их по именам.

– Играла где-то неподалеку. Все было нормально, абсолютно нормально. Потом Дженни сказала, что хочет пить, и мы устроили перерыв. Я пошел в тень. Я слышал, как Дженни села в машину. Видно, она не выпускала из рук… Не знаю, сколько прошло времени. Немного. Послышался треск, и я обернулся. К машине бежала Джун. Она улыбнулась и помахала рукой – наверное, я первый ей помахал. Она двинулась к водительской дверце.

Он слегка наклонился, уперся в колени ладонями. На этот раз она до него дотронулась. Накрыла его руки своими.

Она готова была заплакать.

– Я не понимаю почему… Не понимаю.

– Потому что понимать тут нечего, – сказал он, убирая руки и меняясь в лице, – возможно, слезы его пугали. Затем он поднялся, чуть подальше переставил стул. Бессмысленное движение, ведь больше он не садился. Он просто стоял на месте, слегка покачиваясь. Уставился в окно. Воды не было видно, только белый пляж, и трава, и туман. Говорил он тихо, но сердито. – Это не был несчастный случай, это не был умысел. Это просто произошло. С ней, при ее участии, вот и все.