Адель

* * *




Ришар никогда не придавал значения сексу. Даже в юности не получал от него особого удовольствия. Всегда немного скучал во время этих упражнений. Находил их долгими. Он считал себя неспособным разыгрывать комедию страсти и наивно полагал, что его сдержанность приносит Адель облегчение. Как любой умной и утонченной женщине. Он думал, по сравнению с тем, что он мог предложить ей, секс ничего не стоит. На людях он иногда притворялся, чтобы сохранить лицо и придать себе уверенности. Отпускал вульгарную шуточку о чьей-нибудь попке. Намекал приятелям на любовную интрижку. Он этим не гордился. И никогда об этом не думал.

Ему всегда хотелось стать отцом, иметь семью, которая будет на него рассчитывать, а он даст ей все, что получил сам. Он больше всего на свете хотел Люсьена и с тревогой ждал его зачатия. Но Адель забеременела очень быстро, прямо с первой попытки. Он сделал вид, что очень горд, что видит в этом доказательство своей мужественности. На самом деле, он чувствовал облегчение, что ему не придется терзать тело той, кого он любит.

Ришар ни разу не думал о мести. Даже о том, чтобы сравнять счет в битве, которую заранее считал проигранной. Один раз подвернулся случай пойти с девушкой, и он ухватился за него, не слишком задумываясь. Не зная, зачем ему это нужно.

Через три месяца после перехода в клинику его познакомили с Матильдой, проходившей стажировку в аптеке своего отца. Пухленькая, с оливковыми глазами, прятавшая угри под длинными рыжими прядями, она чуть-чуть не дотягивала до хорошенькой.

Однажды вечером Ришар пил пиво рядом с клиникой и увидел ее за столом с двумя ровесницами. Она помахала ему. Улыбнулась. Он не понял, приглашает она его подсесть к ним или просто считает нужным поздороваться, потому что он приятель ее отца. Ришар помахал ей в ответ.

Больше он не обращал на нее внимания, заторможенный алкоголем и жарой. Он совершенно забыл о ней, когда она подошла к столу и сказала:

– Вы ведь Ришар, верно?

По его спине заструился пот.

– Да, Ришар Робенсон. – Он неловко встал и пожал ей руку.

Она села, не спрашивая разрешения, совсем не такая робкая, как ему показалось, когда она краснела за стойкой в аптеке. Стала рассказывать про свой факультет, про Руан, где она жила, про то, что хотела бы учиться медицине, но не чувствует в себе достаточно мужества. Говорила она очень быстро, тонким певучим голосом. Ришар вяло кивал, обливаясь потом. Он старался держать глаза открытыми и смотреть на нее, улыбаться в нужный момент и даже иногда поддерживать разговор.

Они пошли по улице, сами не зная куда. Он попросил у нее сигарету и с трудом ее выкурил. Ему хотелось спросить: «Ну и что теперь?» – но он промолчал. Они дошли до клиники. У входа они не проявили ни сомнений, ни спешки. Ришар вынул связку ключей, и они прошли через гараж.

В кабинете Ришар закрыл ставни.

– Извини, выпить нечего. Хочешь воды?

– Можно закурить?



Ее кожа. Ее молочно-белая кожа была такой невыразительной. Он касался ее губами. Чуть приоткрывал рот, проводил языком по ямке над ключицами, за ухом. Ее плоть совершенно лишена вкуса и рельефа. Даже у пота не было запаха. Только пальцы чуть пахли табаком.

Она сама расстегнула тонкую белую блузку, и Ришар ошеломленно уставился на этот округлый живот, на следы от юбки, на тонкие бороздки от лямок бюстгальтера. Его преследовали мысли о костлявом теле Адель.

Матильда играла роковую женщину и выглядела немного смешной, когда с высоты своих двадцати пяти лет, прислонившись к письменному столу, изображала порочность. В комнате не раздавалось ни звука. Даже стол, на который они опирались, не скрипел. Ее дыхание было едва заметно. Она пыталась проделывать всякие штуки, но, похоже, запретная связь с мужчиной старше ее, к тому же женатым, не оправдала ее ожиданий и не привела к вспышке. Даже не так занятно, как с однокурсниками. Ришар оказался совсем не занятным.

Она склонила голову на одну, потом на другую сторону. Закрыла глаза. Ее пышные бедра обхватили Ришара. Как он ни сжимал ее ягодицы, ни созерцал ее белые груди, расстегнув бюстгальтер, кончить не мог. Он медленно вышел из нее. На улице она не захотела, чтобы он ее провожал.

– Все равно мне недалеко.

Он сел в машину. Теперь он чувствовал себя вполне трезвым. По пути он то и дело подносил руки к носу, нюхал их, даже пробовал на вкус, но они не пахли ничем, кроме антисептического мыла.

Матильда не оставила никаких следов.





* * *




Ришар отвез ее на станцию. В машине Адель смотрела в окно. Едва занимался рассвет. Солнце сквозь дымку ласкало холмы. Никто не упомянул о странности ситуации. Она не решалась успокоить его, проявить нежность, пообещать, что не вынашивает никаких планов побега. Ришар с облегчением думал, что настал момент отпустить ее, хотя бы на несколько часов дать ей почувствовать вкус свободы.

Она обязательно вернется.

На перроне он смотрел, как она курила сигарету – прекрасная и грустная. Он достал бумажник и протянул ей пачку купюр.

– Двести евро. Хватит?

– Да, не волнуйся.

– Если надо больше, скажи.

– Нет, спасибо. Вполне достаточно.

– Убери прямо сейчас, а то потеряешь.


Адель открыла сумку и убрала деньги во внутренний карман.

– Тогда до завтра.

– Да, до завтра.

Адель села на свое место – у окна, против хода. Поезд тронулся. В сидячем купе царила вежливая тишина. Пассажиры избегали резких движений, прикрывали рот рукой, говоря по телефону. Дети спали, плотно закрыв уши наушниками. Адель клонило ко сну. Пейзажи за окном стали просто красками, выплеснувшимися из кадра, растекшимися рисунками, струями серого, потеками зеленого и черного. Она надела черное платье и немного старомодную куртку. Напротив нее сел мужчина и поздоровался с ней. Тот тип мужчины, с которым было бы совсем не трудно заговорить. Она нервничала, чувствовала себя сбитой с толку. Боялась она не мужчин, а одиночества. Боялась не находиться ни под чьим взглядом, быть незнакомой, безымянной, пешкой в толпе. Быть в движении и думать, что побег возможен. Конечно, немыслим, но возможен.

У входа в купе за застекленной дверью стояла юная девушка. Ей было не больше семнадцати. Длинные тонкие ноги подростка, чуть сутулая спина. Парень, целующий ее, не снял рюкзак и навис над ней, едва не придавив своим весом. Их глаза были закрыты, рты открыты, языки непрерывно вращались один вокруг другого.



Симона спросила, не скажет ли она несколько слов в память об отце. Адель сказала, что лучше не надо. На самом деле она не представляла, что могла бы сказать об этом человеке, которого знала так мало.

Сама эта тайна питала ее обожание. Она находила его декадентским, необычным, неподражаемым. Красивым. Он с пылом говорил о свободе и революции. Когда она была маленькой, он показывал ей голливудские фильмы шестидесятых, твердя, что лишь этот стиль жизни достоин существования. Танцевал с ней, и Адель едва не плакала от радости и удивления, когда он поднимал ногу, вращал носком и исполнял пируэт под Нэта Кинга Коула. Он говорил по-итальянски – по крайней мере, она так думала – и рассказывал, что когда-то ел чайной ложкой икру с балеринами Большого театра в Москве, куда его отправило учиться алжирское государство.

Иногда, когда на него накатывал приступ меланхолии, он пел по-арабски песню, смысла которой он им так и не раскрыл. Набрасывался на Симону, обвиняя ее в том, что она оторвала его от корней. Приходил в ярость, становился несправедливым, кричал, что все это ему не нужно, что он прекрасно мог бы послать все к черту и жить один в каком-нибудь скромном месте, питаясь хлебом и маслинами. Говорил, что хотел бы научиться пахать, сеять, работать на земле. Что ему понравилась бы мирная жизнь крестьян его детства. И что ему даже случается завидовать им, как птица, устав от долгого полета, завидует муравью. Симона смеялась жестоким смехом, бросавшим ему вызов. И он не уходил. Никогда.



Убаюканная стуком колес, Адель погрузилась в полудрему. Вот она открывает дверь родительской спальни и видит большую кровать. Тело отца лежит как мумия. Окоченевшие ступни, прикрытые саваном, смотрят вверх. Она подходит к нему, ищет оставшиеся открытыми островки кожи. Руки, шея, лицо. Большой гладкий лоб, глубокие морщины в уголках рта. Она узнает знакомые черты, путь, проложенный улыбкой, полную карту отцовских чувств.

Она ложится на кровать, всего в нескольких сантиметрах от тела. Он весь принадлежит ей. В кои-то веки ему не сбежать, не уклониться от разговора. Закинув руку за голову и скрестив ноги, она закуривает. Потом раздевается. Лежа голая рядом с трупом, она гладит его, прижимает к себе. Покрывает поцелуями веки и впалые щеки. Вспоминает о стыдливости отца, о его полном неприятии наготы, своей или чужой. И вот он лежит здесь, мертвый, в полной ее власти, и больше не может противиться ее непристойному любопытству. Она склоняется над ним и медленно развязывает саван.

Вокзал Сен-Лазар. Она вышла из поезда и быстрым шагом пошла по улице Амстердам.





* * *




Они обрубили связи с прежней жизнью. Резко и начисто. Оставили позади десятки коробок, наполненных одеждой Адель, сувенирами из поездок и даже фотоальбомами. Продали мебель, раздарили картины. В день отъезда они взглянули на квартиру без всякой ностальгии. Передали ключи хозяйке и тронулись в путь под проливным дождем.

Адель так и не вернулась в газету. Она не нашла в себе смелости сообщить об уходе и в итоге получила письмо, которым Ришар размахивал у нее перед носом: «Уволена в связи с совершением серьезного проступка. Самовольный уход с работы». Они не интересовались новостями друзей, однокурсников, бывших коллег. Находили предлоги, чтобы их не навещали. Многие удивлялись их внезапному отъезду. Но никто не пытался узнать, что с ними сталось. Словно Париж забыл о них.

Адель нервничала. Она ждала, пока освободится столик на террасе, и курила стоя, разглядывая посетителей. Пара туристов встала, и Адель пробралась на их место. На другой стороне улицы она увидела Лорен, та помахала ей и опустила глаза, словно не была уверена, что может улыбнуться или показать свою радость.

Они поговорили об отце Адель, о времени похорон. Лорен сказала: «Если бы ты предупредила меня раньше, я поехала бы с тобой». Поинтересовалась, как дела у Ришара, у Люсьена, расспросила о поселке и о доме. «Да что вообще делать в этой дыре?» – с нотками истерики рассмеялась она.

Они вспоминали о прошлом, но без души. Как Адель ни искала, ее память была пуста. Ей нечего было рассказывать. Она посмотрела на часы. Сказала, что не может задерживаться, что ей пора на поезд. Лорен возвела глаза к небу.

– Что такое? – спросила Адель.

– Ты совершаешь самую большую ошибку в жизни. Зачем тебе хоронить себя там заживо? Ты что, счастлива в роли домохозяйки в этом твоем загородном поместье?

Адель выводила из себя настойчивость Лорен и ее манера твердить, что ее брак с Ришаром – ошибка. Она подозревала, что Лорен дает ей советы не из дружбы, а под влиянием совсем других чувств. «Признайся, ты не счастлива! Это не для такой женщины, как ты! Непохоже, чтобы ты вышла замуж по любви!»

Адель ждала, пока поток ее красноречия иссякнет. Заказала еще один бокал вина и пила его понемногу. Курила и молча кивала в ответ на упреки Лорен. Когда подруга исчерпала аргументы, Адель перешла в холодную четкую контратаку. К собственному удивлению, она подражала интонациям Ришара, в точности повторяла слова, которыми он привык выражаться. Она развивала ясные мысли, выражала простые чувства, против которых подруге нечего было возразить. Говорила о счастье владеть собственностью, о том, как важно для Люсьена жить в контакте с природой. Восхваляла скромные удовольствия и повседневные радости. Она даже произнесла ту самую фразу, глупую и несправедливую: «Знаешь, этого не понять, если у тебя нет детей. Надеюсь, однажды ты узнаешь, каково это». Жестокость тех, кто знает, что любим.





* * *




Адель опаздывала, но от станции Булонь-сюр-Мер до квартиры родителей она шла медленно. Шагала по серым, пустынным, уродливым улицам. На церемонию в крематории она не успела. Долго добиралась до Северного вокзала и опоздала на поезд.

Когда она позвонила в квартиру, никто не ответил. Она села на ступеньку перед подъездом и стала ждать. Подъехала машина, оттуда вышла Симона в сопровождении двух мужчин. На ней было облегающее черное платье, маленькая шляпка, приколотая к пучку булавкой, и вуалетка. И кошмарные атласные перчатки, собиравшиеся в складки на ее морщинистых руках. Она не боялась показаться смешной в таком одеянии. Играла в скорбящую вдову.

Они вошли в квартиру. Официант расставил на столе птифуры, и гости на них набросились. Симона накрывала ладонью руки, которые касались ее. Заливалась безудержными рыданиями, выкрикивала имя Кадера. Стенала в объятиях стариков, которым траур и алкоголь придали похоти.

Она закрыла ставни, стояла удушающая жара. Адель расстелила куртку на старом черном кресле и заметила, что стеллажи опустели. Диски отца исчезли, в воздухе еще чувствовался сладкий запах средства от пыли, которым Симона протерла полки. Вся квартира казалась чище обычного. Как будто мать провела все утро, отдраивая полы и начищая фоторамки.

Адель ни с кем не общалась. Некоторые гости пытались привлечь ее внимание. Говорили громко, надеясь втянуть ее в общую беседу. Похоже было, что им до смерти скучно, что они уже все сказали друг другу и, наверное, воображают, что она может их развлечь. Ей были противны их морщинистые лица и стук изношенных челюстей. Хотелось заткнуть уши и закрыть глаза, словно рассерженному ребенку.

Сосед с девятого этажа пристально смотрел на нее. Глаза у него были затянуты слизью. Словно он вот-вот пустит слезу. Тот самый сосед, такой тучный, что Адель с трудом находила в складках живота его член. Член, превший под слоями жира, горевший от трения его огромных ляжек. Она заходила к нему днем, после школы. У него была гостиная и две спальни. Еще большой балкон, где он поставил стол и стулья. И вид, от которого захватывало дух. Он садился за кухонный стол, спустив штаны до щиколоток, а она смотрела на море. «Видишь берега Англии? Кажется, до них можно дотянуться». Горизонт был ровным. Голым.