Абсолют в моём сердце

Мы оба фиксируем свои взгляды на голой грудной клетке Эштона, которая ни разу не выглядит худой, а наоборот настолько широкой и сексуальной, что мне резко становится неловко.

— Да ничего он не худой! — уверенно возражает отец. — Я в его возрасте таким же был!

— Но он за столом почти ничего не ест, и дома у него еды вообще не было. У него явно проблемы с аппетитом, точно тебе говорю!

— Это у него наследственное, — Алекс закатывает глаза. — И ни разу не смертельное, раз уж это тело (тут он показывает на себя) ещё не умерло от истощения, — смеётся.

— Пап…

— Да, Соняш, спрашивай, ничего не бойся.

— Если б тебе было сейчас восемнадцать, ты бы выбрал меня?

Отец смотрит на меня некоторое время изучающе, затем уверенно отвечает:

— Ну, фактически я тебя и выбрал в своей реальной жизни, и мне как раз было восемнадцать лет, а твоей маме шестнадцать…

— Я не про маму! Она всем нравится! Я про себя! Ты бы заинтересовался такой девочкой как я? Когда был … молодым организмом?

Алекс долго смотрит в потолок, соображая.

— Ты про секс? — внезапно спрашивает.

Я тут же краснею, хотя все беседы о сексе и предохранении со мной только Алекс и проводит, и ни разу не мама.

— Я думаю, что секс — это неотъемлемая часть того интереса, о котором я говорю. Короче, ты бы в меня влюбился? Если бы тебе было сейчас восемнадцать?

— Однозначно влюбился бы. Но видишь ли, какая штука: в восемнадцать лет парни, даже если и влюбляются в одну, секса хотят со многими. С разными. И часто. Намного чаще, чем ты можешь себе представить.

Шок на моем лице так очевиден, что Алекс тут же добавляет:

— Но это проходит годам примерно… к двадцати пяти! Плюс-минус пару лет…

— Как же жить тогда? — спрашиваю, присаживаясь на постель Эштона. — Столько ждать! Это слишком долго!

Кажется, у меня даже сползла слеза по щеке.

— А ты не жди! Просто живи и радуйся каждому новому дню! — отвечает отец, обнимая меня. — Ладно, пойду у мамы спрошу, чего делать-то с ним… Она всё равно не спит.

Leona Lewis — Run

Сижу на постели Эштона и разглядываю его. Бесстыдно так разглядываю… Мне нравятся его плечи, руки, грудь — всё такое мужское уже… Не мощное, как у отца, а просто мужское. Местами нежное и утончённое, как шея, например, или его опущенные веки с длинными тёмными ресницами. Или губы… те самые, которые целовали меня во сне. И они были такими же нежными и любящими, как у Алекса…

Опускаюсь рядом с Эштоном на живот и лежу в неприличной близости от его лица, изучая каждую его черту, изгиб, линию. Он забавный! Так смешно сопит во сне своим простуженным носом, иногда шевелит губами… А губы у Эштона точь в точь как у Алекса — тот же контур и полнота, и верхняя чуть вздернута кверху. Внезапно он улыбается, и я обнаруживаю ещё один подарок отцовских генов — маленькую ямочку в носогубной складке и только с левой стороны… Стоп, или для него это правая?

Не знаю, как вообще такое безрассудство могло случиться с моей стороны, но я, ведомая каким-то древним инстинктом, тянусь ещё немного губами и касаюсь ими той самой, влекущей ямочки. Эштон тут же открывает глаза, его взгляд неосознанно скользит по моему лицу, затем гаснет, скрывшись под веками с девчачьими ресницами. Я буквально выдыхаю своё облегчение, но глаза Эштона тут же снова распахиваются, он смотрит некоторое время в мои, затем шёпотом спрашивает:

— Ты что делаешь?

Я тут же выпучиваю по-детски глаза:

— Проверяю, не помер ли ты!

— Что-о-о? — тянет уже в голос, видно спросонья туго соображает.

— Я говорю, что беспокоюсь, не отчалил ли ты в мир иной!

— А … почему ты в моей комнате?

— Ну, Эштон, ну что ты как маленький, вот ей Богу! Я ж переживаю! Переживательная я очень, понимаешь? — уверенно встаю с его постели и спокойно разваливаюсь в кресле.

— Спать не могла, всё переживала! Дай, думаю, проверю, как там Эштон, может он водички попить захотел, а принести некому! Захожу, а тут бледное бездыханное тело, вот я и испугалась, что ты того… Ну, сам понимаешь! Решила дыхание твоё проверить. Но ты не думай, до реанимационных мероприятий дело бы не дошло, нас хоть и обучали в школе, я ни черта не помню, кроме приколов своих одноклассников. Им, знаешь ли, только дай искусственное дыхание поделать!

Эштон поднимается и садится на постели, простынь с пледом сползают ниже, открывая моему взору его совсем уже не юношеский живот:

— Ты смешная! — заявляет.

А я млею, разглядывая его оголенный торс. Не то слово млею, кажется, мои леди-органы задумали что-то нехорошее…

Не то, чтоб я не видела мужчин в плавках, этого добра хватает и в бассейне, и на пляже, да что далеко ходить, летом что Алекс, что Лёша — оба без маек по дому рассекают, хорошо ещё если в шортах, а то Лёшка может и за стол в плавках усесться. Но при виде полуоголённого, бледного, больного Эштона у меня впервые в жизни появляется странное ощущение в животе… Кажется, именно это и называют бабочками!

— А у тебя девчачьи ресницы! — сама не поняла, почему и зачем сообщила ему об этом, видно от созерцания его голой груди совсем мозги мои отшибло!


Эштон улыбается ещё шире:

— Я знаю. Ты не первая, кто говорит мне это.

Бабочки разом сдохли.

— О, Эштон, ты проснулся уже?! Очень хорошо, вставай-ка белье твоё поменяем, ой, и впрямь всё мокрое…

Мама как всегда вовремя. Заспанная, в пижамном одеянии, слегка растрепанная и пахнущая кремом для лица. С детства обожаю этот запах — запах мамы. Эштон, похоже, тоже от него тащится, судя по выражению его лица. Встаёт, замотавшись в простынь, и с ангельской улыбочкой строит из себя пай-мальчика:

— Не нужно, Лера, я сам все поменяю, спасибо!

— Ещё не хватало, чтобы ты больной и с температурой бельё менял!

— Уже всё в порядке, больше нет температуры!

Мама тут же кладёт на его лоб свою ладонь:

— И впрямь нету! Перегорел ты, видно, за ночь. Но горел хорошо, перепугал меня насмерть!

А Эштон блаженно прикрывает глаза… и мне это не нравится! Эй! Это моя мама!





Глава 7. Клик — клик




ZAYN — Dusk Till Dawn ft. Sia

Утром мама как ошпаренная носится по кухне — опять опаздывает.

— Мам, у тебя же по вторникам вроде нет занятий! — тяну сонно.

— Пора экзаменов началась, дочь! Не долго тебе расслабляться осталось — скоро узнаешь, что это такое! Правда, Эштон?

Эштон в отцовской футболке и его же батнике с надписью GAP посередине мирно восседает на мамином любимом месте — кофейном диванчике у самой стеклянной стены. Кофейном не потому, что дизайнер задумал его цветом кофе с молоком, а потому, что мама любит в этом месте пить кофе и проверять свои контрольные. На самом деле, там два кофейных дивана, стоящих друг напротив друга, а между ними уютный деревянный стол. Это особенное место — место для двоих. Для мамы и Алекса. Если вдруг проснуться пораньше, то можно застать их ежедневную идиллию, ставшую традицией: каждое утро они проводят вместе и наедине 30 минут. Пьют кофе, обсуждают планы на день, иногда как дети держатся за руки, но чаще просто целуются. Мы долго ждали момента, когда же им надоест, но так и не дождались. Похоже, они собираются целоваться до самой смерти!

Фокус в том, что кофейные диваны как-то сами собой, по умолчанию, стали неприкасаемыми для всех остальных домочадцев. Абсолютно все почувствовали энергию этого места, места только для двоих.

И вот Эштон… Сидит себе, как ни в чём не бывало, на мамином месте. Сажусь напротив него на диванчик Алекса.

— Доброе утро!

— Привет.

— Как самочувствие?

— Уже лучше, спасибо.

Тут замечаю в глазах больного тень подозрительной иронии. Эштон любуется нашим видом на залив, жуёт свой блинчик с вишней — мамино фирменное блюдо, и едва заметно улыбается.

— У вас красивый дом и в очень живописном месте. Наверное, лучший из всех, что я видел, — внезапно сообщает.

Мама тут же отвлекается, останавливается на несколько мгновений, на лице её озабоченность сменяется мечтательной улыбкой:

— Дом… да, дом у нас замечательный. Твой отец построил его, когда был совсем юным. Двадцать пять ему было. Он хотел, чтобы здесь поселилась его семья, росли его дети… так и вышло, в итоге!

— Вообще-то, ему было двадцать шесть, и этот дом он построил лично для мамы, хотел сделать ей подарок, но она не пожелала даже взглянуть на него.

Эштон напрягается, лицо его выражает крайнее удивление и странный испуг.

— Ой, ну всё! Я в Университет опаздываю, — мама срывается в сторону гаража, а я чувствую себя виноватой!

— Мамуль, прости! Ну, прости, пожалуйста! У тебя были очень веские причины, я знаю! — кричу ей вслед.

Догоняю её уже практически у двери в гараж, и с ужасом замечаю, что она плачет.

— Мам, ну что ты, прости меня, дурочку! — обнимаю её и начинаю слезоточить сама.

— Всё в порядке, Сонь, ты тут не причём. Мои ошибки, мои боли.