Абсолют в моём сердце
Часть 7 из 54 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Утро следующего дня начинается для меня сообщением от Эштона:
“Привет. Извини, сегодня и завтра не смогу прийти. Немного занят. К понедельнику, думаю, освобожусь”.
Я даже не сразу поняла, о чём речь. И лишь минут пятнадцать спустя до меня дошло, что я сама просила Эштона прийти в наш дом снова в ближайшее время, чтобы закончить то дело, которое так и осталось неоконченным.
“Ок” — отправляю ответ, и в этом одиноком слове из двух букв заключена вся моя горечь по поводу его девушки…
Однако обязательность Эштона меня удивила. Похоже, он, как и Алекс, не раздаёт пустых обещаний. У парня учёба, девушка, друзья, но, несмотря на это, он помнит об обещании, данном занудной и неинтересной сестре в постылом для него доме. Именно постылом, потому что всякий раз, как он сюда попадает, весь его вид вопит о желании поскорее убраться восвояси. «Почему?» — у меня возникает вопрос. Ведь абсолютно все мы настроены дружелюбно, и даже Алекс старается изо всех сил увидеть в чужом человеке родного, своего ребёнка, своего сына.
В понедельник утром получаю другое сообщение от почти таинственного и порядком странного брата:
“Прости, сегодня снова не смогу. Мне нужно ещё пару дней”.
Решаю, что он не явится вовсе и, похоже, не собирался изначально. “И ни разу ты не человек слова!” — думаю разочарованно. Очень разочарованно. И у меня для разочарований уже целых две причины: его девушка — номер раз; мои обманутые ожидания — номер два. Но, конечно, если бы не девушка, причина номер два не имела бы особого значения и, может быть, я даже нашла бы массу оправданий в моей находчивой голове…
В понедельник у меня после школы только один урок испанского, но моя преподаватель его отменяет, сославшись на плохое самочувствие, что совершенно точно враньё и, скорее всего, она попросту ещё не купила все подарки к Рождеству. Освободившись раньше обычного, я решаю отправиться к матери на работу, что делаю не так часто, но очень люблю: всякий раз, заходя в переполненную студентами аудиторию, я испытываю гигантских размеров гордость! Да-да! Это моя мама стоит вон там на подиуме у своего профессорского стола! Это моя мама, такая строгая и элегантная, знающая решение любой сложной задачи, подойдёт вечером поцеловать меня перед сном! Вам она ставит отметки, а мне лепит сэндвичи по утрам!
Но в тот раз, конечно, мне было не до гордости и почитания матери. Само собой, я рассчитывала увидеть Эштона.
При виде меня мама едва не подпрыгнула от счастья и даже чмокнула в щёчку, что для неё верх ласковости:
— Сонечка! Какая ты молодец, что заскочила ко мне! Я сегодня чего-то в депресняке каком-то.
— Почему?
— Сама не знаю, но настроение на нуле. Сплошные проблемы.
— Что случилось?
— Ничего особенно страшного, Слава Богу, по мелочи в основном. Команда Лурдес проиграла соревнования, почетное последнее место заняли; Лёша поссорился со своей барышней, переживает и не хочет приходить на Рождество, говорит, все будут опять прикалываться.
— Все — это я?
— Ну а кто? Сколько раз я просила тебя не трогать его?
— А я его не трогаю, мам!
— Ну, хорошо, не его, а эту тему!
Под “темой” подразумевается склонность брата к слишком частой смене подруг. Я об этом шучу обычно, не выбирая выражений. Его это бесит, а мне нравится, как он бесится.
— Ну ладно тебе, мам! Это ж просто юмор, а он, как известно, продлевает жизнь!
— Кому продлевает? Мне эти ваши ссоры уже в печенку въелись!
— Ну какие ссоры, мам! Ладно, всё! Слова не скажу про твоего Лёшу, раз он такой нежный!
— Да ладно, все это мелочи жизни. Эштон сегодня на занятия не пришёл, это уже серьёзный повод для переживаний.
— Да тоже, поди, у девицы своей застрял! — буквально выплёвываю свою внутреннюю горечь по этому поводу.
Мама бросает на меня осуждающий взгляд:
— Я звонила ему, он сказал, что приболел.
— Врёт! Скорее, перебрал!
— Не думаю. У него голос был охрипший.
— Наивная ты, мам! Я могу замострячить тебе голос умирающего, если хочешь. Вот смотри: Валерия Витальевна, мне очень жаль, но сегодня я не могу появиться на занятиях — намертво придавлен к кровати длинноногой блондинкой! — хриплю. — Ой, простите, я хотел сказать, у меня грипп и жар!
— Смешно, — лицо у матери невозмутимо. — Смотрю, ты с брата уже переключилась на Эштона?
— С брата на другого брата, вернее будет сказать! — сообщаю довольно.
— Да какой он тебе брат! Не смеши меня! Я же вижу, как ты на него смотришь!
— Ещё чего! Ты что, мам! На фига он мне сдался? Он же пришибленный какой-то!
— Вот поэтому не смей его трогать! Не сладко ему пришлось, видно. Мать сама его растила, мужчины никогда в доме не было. Да и не знаешь ты, что такое нужда, дочь! И не дай Бог узнать!
— А ты знаешь?
— Нужды не знала, но тяжело было очень, когда Алёша родился. Денег на памперсы не было, дошло до того, что я подгузники ему из марли делала, а потом стирала их.
— Ты никогда не рассказывала мне об этом, — внезапно мне становится стыдно.
— Теперь вот рассказываю. Но голодными мы никогда не были, а у Эштона, похоже, и это было.
— Да ладно! А ты откуда знаешь?
— От верблюда!
— Ну, мам!
— Не для твоих ушей эта информация. Я сейчас к нему поеду, это недалеко, прямо рядом с Институтом. Пойдёшь со мной? Или подождёшь в машине?
— С тобой, конечно! Вдруг он там помирает, может, помогу тебе его реанимировать!
— Дочь! Иногда мне хочется подрезать тебе язычок! И если бы не Алекс…
Для моей матери слово «болезнь» имеет действительно совсем не тот смысл, какой обычные люди в него вкладывают. У неё любая болезнь всегда подразумевает “смертельную” болезнь. И на эту тему я тоже много и дерзко шутила, пока Алекс не рассказал мне, что они прошли с мамой, когда он болел раком, когда у мамы отказывали почки, когда няня нанесла ей четыре ножевые раны, убив моего нерождённого брата и почти убив мою маму. Теперь мне больше не до шуток.
Эштон открывает нам дверь, будучи в когда-то белой, теперь уже неясного цвета майке, измятой и влажной и серых домашних штанах. Щёки у него алеют румянцем, каштановая длинная чёлка выдаёт недавнее намерение хозяина привести себя в порядок, но расчёсанной не выглядит. Если бы не мама рядом, я бы смутилась и сбежала, потому что молодые люди, наверняка, именно так и выглядят, когда их отрывают от занятия сексом.
Но Эштон, увидев мою мать в дверном проёме, сияет искренней улыбкой, а когда она приобнимает его, приветствуя, с чувством кидается обниматься в ответ. Решаю, что оторвали мы его совершенно точно не от секса. Может быть, от спорта?
Увидев меня, Эштон как будто расстроился, и я тут же почувствовала себя назойливой мухой, доставшей человека своими ёлками и гирляндами.
— Привет, проходи! — коротко, но по шкале Эштона очень тепло предлагает мне хозяин.
— Спасибо, — отвечаю.
Только в гостиной, залитой дневным светом, обнаруживаю на скуле Эштона огромный такой жёлто-зелёный заживающий синяк, небольшую ранку над бровью с запёкшейся кровью, стянутую двумя аккуратными стежками и прозрачным пластырем.
— Что это у тебя? — восклицаю, совершенно забыв о том, что Эштон же у нас герой, отстоявший честь своей дамы в неравном бою.
— Да так, — отвечает, улыбаясь. — Хэд-шот один пропустил. По глупости. Отвлёкся немного.
— Ты заканчивай, пожалуйста, с хэд-шотами, дорогой друг! — вмешивается в нашу беседу мама.
— Уже закончил, мы же договорились! — отвечает Эштон, заглядывая матери в глаза. И в этом взгляде столько тепла!
“Это ненормально”, - думаю. По всем законам человеческих взаимоотношений, чувств и эмоций он должен её ненавидеть! Ну, или хотя бы испытывать неприязнь! И даже не важно, как именно преподнесла историю своей давней любви его мать, моя занимает рядом с Алексом место, которое с высокой долей вероятности могло бы стать её местом. А Эштон мог бы иметь полную семью…
Квартира у Эштона небольшая, но просторная, сквозь высокие панорамные окна виднеются корпуса маминого Университета. Мебели совсем немного, она простая, но современная. Повсюду идеальная чистота, и я с улыбкой замечаю развешанные в стенном шкафу, словно по линейке, футболки, батники, джинсы — это так похоже на Алекса! Своей оголтелой любовью к чистоте и порядку он частенько прессует Лурдес, но это бесполезно — моя сестра как разбрасывала вещи в младенческом возрасте, так и продолжает делать это до сих пор: трусы, школьные тетради и фломастеры мирно соседствуют по углам, на стуле, столе, кровати и под ней в её комнате. Алекс не может спокойно на это смотреть, и каждый раз принимается раскладывать вещи по местам, бурча своё извечное “ну как же так можно!”, а Лурдес с каждым годом все жёстче пеняет ему за вторжение в её “личное пространство”.
У Эштона Алекс совершенно точно чувствовал бы себя в полнейшем комфорте. У одной из стен обнаруживаю кучу нераспечатанных коробок, и, судя по размерам, это домашняя техника. Мама тоже их замечает:
— Эштон! Ты до сих пор не распаковал коробки? — в её тоне удивление, граничащее с возмущением.
— Ну… просто, мне не нужно это всё, как я и говорил в прошлый раз.
Только теперь я слышу, насколько в действительности осипший голос у Эштона. Он и в самом деле сильно простужен.
— Ты и карточками не пользуешься!
— Не могу.
— Понимаю. Себя помню — так же тяжело было решиться. Только мне он дядька чужой был, а тебе отец родной. Он любит тебя, уже любит, понимаешь?
Эштон утвердительно кивает, но взгляд отводит в сторону.
— Позволь ему заботиться о тебе! В этом нет ничего унизительного, и никто, конечно же, не делает тебе никаких одолжений. Ты сын, он отец, и присматривать за тобой, обеспечивать всем, чем нужно — его долг! Я уже говорила тебе и повторю: он не знал, что на планете существуешь ты, а если бы знал, поверь, его жизнь сложилась бы по-другому! Нет ничего важнее семьи и детей для него! Уж поверь мне!
— Сложилась бы как? — неожиданно отзывается Эштон. — Он женился бы на моей матери?
— Эштон! Женился бы — в этом нет никаких сомнений! И не представляешь даже, как был бы счастлив. Как раз в то время он и твердил мне без конца о семье и детях, все уши прожужжал!
У Эштона вытягивается лицо, а я почти не дышу — похоже, обо мне забыли… Таких откровений от матери на моей памяти нет ни одного!
— А Вы?
— А я была бы замужем за своим первым мужем, и каждый тихо и мирно шёл бы своей дорогой. Он не бросал тебя, не думай. Твой отец — самый порядочный человек и заботливый родитель из всех, кого я когда-либо знала!
— Он был бы несчастлив…
Эта фраза была сказана настолько тихо, практически шёпотом, что у меня душа замерла. Кажется, Эштон уже понял то, на что у моей матери ушло больше пятнадцати лет.
“Привет. Извини, сегодня и завтра не смогу прийти. Немного занят. К понедельнику, думаю, освобожусь”.
Я даже не сразу поняла, о чём речь. И лишь минут пятнадцать спустя до меня дошло, что я сама просила Эштона прийти в наш дом снова в ближайшее время, чтобы закончить то дело, которое так и осталось неоконченным.
“Ок” — отправляю ответ, и в этом одиноком слове из двух букв заключена вся моя горечь по поводу его девушки…
Однако обязательность Эштона меня удивила. Похоже, он, как и Алекс, не раздаёт пустых обещаний. У парня учёба, девушка, друзья, но, несмотря на это, он помнит об обещании, данном занудной и неинтересной сестре в постылом для него доме. Именно постылом, потому что всякий раз, как он сюда попадает, весь его вид вопит о желании поскорее убраться восвояси. «Почему?» — у меня возникает вопрос. Ведь абсолютно все мы настроены дружелюбно, и даже Алекс старается изо всех сил увидеть в чужом человеке родного, своего ребёнка, своего сына.
В понедельник утром получаю другое сообщение от почти таинственного и порядком странного брата:
“Прости, сегодня снова не смогу. Мне нужно ещё пару дней”.
Решаю, что он не явится вовсе и, похоже, не собирался изначально. “И ни разу ты не человек слова!” — думаю разочарованно. Очень разочарованно. И у меня для разочарований уже целых две причины: его девушка — номер раз; мои обманутые ожидания — номер два. Но, конечно, если бы не девушка, причина номер два не имела бы особого значения и, может быть, я даже нашла бы массу оправданий в моей находчивой голове…
В понедельник у меня после школы только один урок испанского, но моя преподаватель его отменяет, сославшись на плохое самочувствие, что совершенно точно враньё и, скорее всего, она попросту ещё не купила все подарки к Рождеству. Освободившись раньше обычного, я решаю отправиться к матери на работу, что делаю не так часто, но очень люблю: всякий раз, заходя в переполненную студентами аудиторию, я испытываю гигантских размеров гордость! Да-да! Это моя мама стоит вон там на подиуме у своего профессорского стола! Это моя мама, такая строгая и элегантная, знающая решение любой сложной задачи, подойдёт вечером поцеловать меня перед сном! Вам она ставит отметки, а мне лепит сэндвичи по утрам!
Но в тот раз, конечно, мне было не до гордости и почитания матери. Само собой, я рассчитывала увидеть Эштона.
При виде меня мама едва не подпрыгнула от счастья и даже чмокнула в щёчку, что для неё верх ласковости:
— Сонечка! Какая ты молодец, что заскочила ко мне! Я сегодня чего-то в депресняке каком-то.
— Почему?
— Сама не знаю, но настроение на нуле. Сплошные проблемы.
— Что случилось?
— Ничего особенно страшного, Слава Богу, по мелочи в основном. Команда Лурдес проиграла соревнования, почетное последнее место заняли; Лёша поссорился со своей барышней, переживает и не хочет приходить на Рождество, говорит, все будут опять прикалываться.
— Все — это я?
— Ну а кто? Сколько раз я просила тебя не трогать его?
— А я его не трогаю, мам!
— Ну, хорошо, не его, а эту тему!
Под “темой” подразумевается склонность брата к слишком частой смене подруг. Я об этом шучу обычно, не выбирая выражений. Его это бесит, а мне нравится, как он бесится.
— Ну ладно тебе, мам! Это ж просто юмор, а он, как известно, продлевает жизнь!
— Кому продлевает? Мне эти ваши ссоры уже в печенку въелись!
— Ну какие ссоры, мам! Ладно, всё! Слова не скажу про твоего Лёшу, раз он такой нежный!
— Да ладно, все это мелочи жизни. Эштон сегодня на занятия не пришёл, это уже серьёзный повод для переживаний.
— Да тоже, поди, у девицы своей застрял! — буквально выплёвываю свою внутреннюю горечь по этому поводу.
Мама бросает на меня осуждающий взгляд:
— Я звонила ему, он сказал, что приболел.
— Врёт! Скорее, перебрал!
— Не думаю. У него голос был охрипший.
— Наивная ты, мам! Я могу замострячить тебе голос умирающего, если хочешь. Вот смотри: Валерия Витальевна, мне очень жаль, но сегодня я не могу появиться на занятиях — намертво придавлен к кровати длинноногой блондинкой! — хриплю. — Ой, простите, я хотел сказать, у меня грипп и жар!
— Смешно, — лицо у матери невозмутимо. — Смотрю, ты с брата уже переключилась на Эштона?
— С брата на другого брата, вернее будет сказать! — сообщаю довольно.
— Да какой он тебе брат! Не смеши меня! Я же вижу, как ты на него смотришь!
— Ещё чего! Ты что, мам! На фига он мне сдался? Он же пришибленный какой-то!
— Вот поэтому не смей его трогать! Не сладко ему пришлось, видно. Мать сама его растила, мужчины никогда в доме не было. Да и не знаешь ты, что такое нужда, дочь! И не дай Бог узнать!
— А ты знаешь?
— Нужды не знала, но тяжело было очень, когда Алёша родился. Денег на памперсы не было, дошло до того, что я подгузники ему из марли делала, а потом стирала их.
— Ты никогда не рассказывала мне об этом, — внезапно мне становится стыдно.
— Теперь вот рассказываю. Но голодными мы никогда не были, а у Эштона, похоже, и это было.
— Да ладно! А ты откуда знаешь?
— От верблюда!
— Ну, мам!
— Не для твоих ушей эта информация. Я сейчас к нему поеду, это недалеко, прямо рядом с Институтом. Пойдёшь со мной? Или подождёшь в машине?
— С тобой, конечно! Вдруг он там помирает, может, помогу тебе его реанимировать!
— Дочь! Иногда мне хочется подрезать тебе язычок! И если бы не Алекс…
Для моей матери слово «болезнь» имеет действительно совсем не тот смысл, какой обычные люди в него вкладывают. У неё любая болезнь всегда подразумевает “смертельную” болезнь. И на эту тему я тоже много и дерзко шутила, пока Алекс не рассказал мне, что они прошли с мамой, когда он болел раком, когда у мамы отказывали почки, когда няня нанесла ей четыре ножевые раны, убив моего нерождённого брата и почти убив мою маму. Теперь мне больше не до шуток.
Эштон открывает нам дверь, будучи в когда-то белой, теперь уже неясного цвета майке, измятой и влажной и серых домашних штанах. Щёки у него алеют румянцем, каштановая длинная чёлка выдаёт недавнее намерение хозяина привести себя в порядок, но расчёсанной не выглядит. Если бы не мама рядом, я бы смутилась и сбежала, потому что молодые люди, наверняка, именно так и выглядят, когда их отрывают от занятия сексом.
Но Эштон, увидев мою мать в дверном проёме, сияет искренней улыбкой, а когда она приобнимает его, приветствуя, с чувством кидается обниматься в ответ. Решаю, что оторвали мы его совершенно точно не от секса. Может быть, от спорта?
Увидев меня, Эштон как будто расстроился, и я тут же почувствовала себя назойливой мухой, доставшей человека своими ёлками и гирляндами.
— Привет, проходи! — коротко, но по шкале Эштона очень тепло предлагает мне хозяин.
— Спасибо, — отвечаю.
Только в гостиной, залитой дневным светом, обнаруживаю на скуле Эштона огромный такой жёлто-зелёный заживающий синяк, небольшую ранку над бровью с запёкшейся кровью, стянутую двумя аккуратными стежками и прозрачным пластырем.
— Что это у тебя? — восклицаю, совершенно забыв о том, что Эштон же у нас герой, отстоявший честь своей дамы в неравном бою.
— Да так, — отвечает, улыбаясь. — Хэд-шот один пропустил. По глупости. Отвлёкся немного.
— Ты заканчивай, пожалуйста, с хэд-шотами, дорогой друг! — вмешивается в нашу беседу мама.
— Уже закончил, мы же договорились! — отвечает Эштон, заглядывая матери в глаза. И в этом взгляде столько тепла!
“Это ненормально”, - думаю. По всем законам человеческих взаимоотношений, чувств и эмоций он должен её ненавидеть! Ну, или хотя бы испытывать неприязнь! И даже не важно, как именно преподнесла историю своей давней любви его мать, моя занимает рядом с Алексом место, которое с высокой долей вероятности могло бы стать её местом. А Эштон мог бы иметь полную семью…
Квартира у Эштона небольшая, но просторная, сквозь высокие панорамные окна виднеются корпуса маминого Университета. Мебели совсем немного, она простая, но современная. Повсюду идеальная чистота, и я с улыбкой замечаю развешанные в стенном шкафу, словно по линейке, футболки, батники, джинсы — это так похоже на Алекса! Своей оголтелой любовью к чистоте и порядку он частенько прессует Лурдес, но это бесполезно — моя сестра как разбрасывала вещи в младенческом возрасте, так и продолжает делать это до сих пор: трусы, школьные тетради и фломастеры мирно соседствуют по углам, на стуле, столе, кровати и под ней в её комнате. Алекс не может спокойно на это смотреть, и каждый раз принимается раскладывать вещи по местам, бурча своё извечное “ну как же так можно!”, а Лурдес с каждым годом все жёстче пеняет ему за вторжение в её “личное пространство”.
У Эштона Алекс совершенно точно чувствовал бы себя в полнейшем комфорте. У одной из стен обнаруживаю кучу нераспечатанных коробок, и, судя по размерам, это домашняя техника. Мама тоже их замечает:
— Эштон! Ты до сих пор не распаковал коробки? — в её тоне удивление, граничащее с возмущением.
— Ну… просто, мне не нужно это всё, как я и говорил в прошлый раз.
Только теперь я слышу, насколько в действительности осипший голос у Эштона. Он и в самом деле сильно простужен.
— Ты и карточками не пользуешься!
— Не могу.
— Понимаю. Себя помню — так же тяжело было решиться. Только мне он дядька чужой был, а тебе отец родной. Он любит тебя, уже любит, понимаешь?
Эштон утвердительно кивает, но взгляд отводит в сторону.
— Позволь ему заботиться о тебе! В этом нет ничего унизительного, и никто, конечно же, не делает тебе никаких одолжений. Ты сын, он отец, и присматривать за тобой, обеспечивать всем, чем нужно — его долг! Я уже говорила тебе и повторю: он не знал, что на планете существуешь ты, а если бы знал, поверь, его жизнь сложилась бы по-другому! Нет ничего важнее семьи и детей для него! Уж поверь мне!
— Сложилась бы как? — неожиданно отзывается Эштон. — Он женился бы на моей матери?
— Эштон! Женился бы — в этом нет никаких сомнений! И не представляешь даже, как был бы счастлив. Как раз в то время он и твердил мне без конца о семье и детях, все уши прожужжал!
У Эштона вытягивается лицо, а я почти не дышу — похоже, обо мне забыли… Таких откровений от матери на моей памяти нет ни одного!
— А Вы?
— А я была бы замужем за своим первым мужем, и каждый тихо и мирно шёл бы своей дорогой. Он не бросал тебя, не думай. Твой отец — самый порядочный человек и заботливый родитель из всех, кого я когда-либо знала!
— Он был бы несчастлив…
Эта фраза была сказана настолько тихо, практически шёпотом, что у меня душа замерла. Кажется, Эштон уже понял то, на что у моей матери ушло больше пятнадцати лет.