Абсолют в моём сердце
Часть 5 из 54 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Не суди строго. Ты не знаешь … многих важных вещей. Слишком много всего выпало на их долю, слишком много они пережили, чтобы жить, оглядываясь на мнение других.
Сказав это, я осознаю, что выдала мысль, не соответствующую моему возрасту. Эштон поворачивает голову и смотрит мне в глаза, его губы находятся так близко, что я ощущаю тепло всякий раз, как он выдыхает. Слишком темно, чтобы разобрать выражение его лица, но я чувствую — он удивлён тем, что я только что сказала ему. А эта мысль не моя — это слова самого Алекса, а я — всего лишь копилка его уроков.
— Что именно они пережили?
— Знаешь, однажды Алекс доверил мне всю их историю в деталях. На это ушёл целый день наших с ним жизней, и поверь, у него для этого была очень веская причина. Но я думаю, что у меня нет права рассказывать чужие секреты, и я никогда не рассказывала. Единственное, есть общеизвестные факты, но даже их достаточно, чтобы понимать — они заслужили то, что имеют. Жизнь коротка, и они это знают лучше, чем кто-либо.
— Рассказывай, — мягко просит Эштон, снова устремив свой взгляд в темноту.
— Я не знаю, известно ли тебе это… Когда Алексу было около тридцати лет, он заболел. Очень серьёзно заболел, врачи считали, что он не выживет. Мама тогда жила на другом конце планеты с моим отцом, а мне было два года. И хотя мама говорит, что дети не могут иметь настолько ранние воспоминания, я помню своё одиночество… Жуткое, страшное, опустошающее одиночество.
Эштон снова поворачивается ко мне, я снова ловлю его дыхание.
— Почему одиночество?
— Потому что моя мать уехала от нас почти на три месяца, улетела на другой материк спасать Алекса. И она его вытащила. Тогда дважды, потом спустя годы ещё несколько раз. Они чувствуют друг друга как самих себя, и приходят на помощь в самый правильный момент — так считает Алекс. Вернее, он в это верит. Это его собственная религия.
Эштон смотрит неотрывно, впитывает каждое моё слово.
— Алекс был очень болен, буквально умирал у матери на руках. Обессилел настолько, что не мог сам передвигаться, стыдился своей болезни, немощи, худобы, того, что совсем не мог есть, но она была рядом и упорно верила, что он выкарабкается. Но он и не пытался. А мама всё равно тащила его, тянула так, как может только бесконечно любящий человек. Она болела вместе с ним, разделила его боль, его стыд и немощь. А заболел он, потому что мамы не было рядом. Он сам мне так сказал: «Жизнь потеряла смысл. Зачем существовать, если не можешь жить без того, кто важнее и дороже всех?». Ещё он сказал: «Мы совершили очень много ошибок, обидели многих важных и дорогих нам людей, не раз причиняли боль, но если Бог есть, он знает — мы не могли по-другому». И знаешь, глядя на них каждый день, я в это верю — они действительно не могли.
Эштон находится всё так же близко и так же вглядывается в моё лицо, я чувствую его тепло, и, несмотря на ледяной ветер, мне совсем не холодно. Внезапно, совершенно неожиданно для меня самой у меня вырывается вопрос:
— Ты хотел бы так же любить и быть любимым, как они?
— Нет! — тут же отвечает Эштон, но я ему не верю, потому что такие вопросы слишком тяжеловесны, чтобы так легко и быстро находить ответы на них.
— Просто ты не знаешь… ничего не знаешь об этом, — медленно возражаю ему.
Вдруг замечаю, что на кухне загорелся свет, вижу маму у стойки, уворачивающуюся от назойливых поцелуев отца.
— Пошли в дом, — зову Эштона. — Поможем им с ужином.
По мере того, как мы входим в нашу огромную столовую и приближаемся к кухне, я слышу обрывки родительских фраз:
— Мы с тобой — двое старых извращенцев! — хихикает мама.
— Поверь, Лерун, ты понятия не имеешь об извращениях. То, что делаем мы с тобой — это естественная потребность двух любящих людей в физической близости.
— Я сомневаюсь, что все остальные любящие делают то, что творим мы с тобой…
Я мысленно благодарю Бога за то, что Эштон не знает русского языка, и выдавливаю из себя максимально громкий кашель, такой, чтобы мы, не дай Бог, опять не стали свидетелями картины, слишком откровенной для его тонкой душевной организации.
Родители тут же умолкают и отрываются друг от друга, но это мало меняет положение вещей, потому что оба они переодеты в домашнее, и у обоих мокрые головы от только что принятого душа. Я прикусываю губу, стараясь не думать о том, о чём совершенно точно сейчас думает Эштон. И, наверное, я с ним в какой-то мере согласна — мои родители слишком любвеобильны для своего возраста. Жаль, что мне не шесть, и как бы я ни старалась, мысли о том, почему они оба мокрые, и что именно эти двое довольных родителя делали вместе в душе, всё равно лезут в мою голову.
Я бросаюсь обнимать Алекса, его руки и традиционные поцелуи в мою макушку тут же приносят мне облегчение.
— Ты вернулся раньше! — и это не утверждение, а скорее вопрос с моей стороны.
— Решил все дела по-быстренькому и домой, к вам! — целует меня в лоб. — Ты же знаешь, я не могу долго находиться вдали от вас!
Я снова обнимаю отца и чувствую, как одна его рука отрывается от меня, оборачиваюсь и вижу рядом Эштона. Похоже, он протянул свою руку первым. Алекс довольно улыбается, и я знаю, как это важно для него.
— Привет, Эштон. Я очень рад видеть тебя здесь! — голос Алекса такой же мягкий и тёплый, каким он говорит с нами, своей семьёй. Таким же голосом он разговаривает со своим другом Марком, почти всей нашей многочисленной роднёй и всеми возможными в природе детьми, но со взрослыми — он обычно достаточно холоден. Даже чересчур, я бы сказала. У Алекса social networking с приставкой «анти». Мама говорит, он раньше не был таким, был мягким со всеми, а потом словно стал отталкивать весь мир от себя, оставив рядом лишь близких.
— Привет.
Эштон так же лаконичен и холоден, как всегда, а мне безумно хочется, чтобы отношения между этими двумя мужчинами наладились, достигли той близости, какая и положена людям с одинаковыми генами. А в том, что гены у них одни на двоих, нет никаких сомнений — когда они вот так рядом, как сейчас, особенно сильно видно их неординарное сходство. Глаза вообще идентичные, вот только взгляды совершенно разные. Насколько много тепла в Алексе, настолько же много холода в Эштоне.
И мне хочется его согреть. Сломать все заслоны, растопить лёд и обнажить его настоящего, а настоящий он, я уверена, такой же горячий, как Алекс, и любить может так же сильно, так же самозабвенно заботиться, быть таким же преданным и верным.
«А вдруг Эштон и есть тот самый?» — внезапно рождается в моей голове вопрос. Дурацкий вопрос, на который уйдут годы поиска ответа… Многие-многие годы моей жизни.
За ужином всё та же неловкость, но на этот раз разрядить обстановку пытаются уже трое: я, мама и Алекс. Эштон упорно молчит и почти не ест.
— Видел твою маму. Жалуется, что не звонишь. Переживает! — как бы невзначай вдруг замечает Алекс.
Эштон замирает при этих словах, затем, спустя время, продолжает медленно есть свой салат.
До меня доходит, для чего на самом деле Алекс летал в Европу. Я смотрю на мать, на её невозмутимое лицо, и мне вдруг срочно хочется её обнять. Тяжело сознавать, что твой мужчина встречался со своим прошлым, от которого у него ещё и сын есть. Ведь когда-то же этих двоих что-то притянуло друг к другу, и нет никаких гарантий, что не потянет опять!
После своей глупой подростковой влюблённости в Алекса я стала часто думать о матери, о том, как она всё это переживает. Даже у меня, близкого и родного человека, начала развиваться ненависть к ней. Я находилась в перманентном состоянии подавленности, а раздражение, которое вызывала во мне мама, выливалось в дерзость, а порой и грубость в её адрес. Собственно, именно это, подозреваю, и стало основной причиной экстренного вмешательства Алекса. Он вырвал в своем забитом графике сутки и целиком посвятил их мне не просто так: отец никогда и никому не позволяет расстраивать мать, даже нам, детям. Лурдес регулярно прилетают штрафы в виде лишения развлечений и карманных денег за любую провинность в отношении мамы. Аннабель тоже хорошо знает, что такое “строгий отец”, и лишь одна я всегда находилась на «особенном положении», которое заметили все. Абсолютно все. Со временем, каждый отдельно взятый член нашей семьи понял, что я — любимый ребёнок у Алекса, а тётушка Мэри даже однажды выдала свои соображения по этому поводу:
— Алекс без памяти любит твою мать, а ты очень на неё похожа! Не только внешне, у вас и характеры одинаковые. Поэтому он тебя и выделяет, ты заметила?
Ещё бы не заметить. Конечно, заметила: за провинности попадает всем, кроме меня, подарки “самые индивидуальные” опять у меня, и именно мне достаётся больше всего бесед, советов и уроков. И когда я начала безобразничать, вместо санкций получила целый день наедине с любимым человеком. А что такое день для Алекса? Это очень много! Его время расписано едва ли не по секундам, и единственный человек, кто пользуется привилегией приватного с ним общения, всегда была и остаётся мама. И тут вдруг один целый день достаётся лично мне!
— Алекс ёлку притащил. Огроменную! — сообщает с излишней радостью мама.
— Ну как обычно, — отвечаю и благодарю отца улыбкой, он улыбается мне в ответ, и от удовольствия я даже умудряюсь на пару мгновений забыть об источающем напряжение Эштоне. Он словно высоковольтная линия, напряжён так, что я, кажется, даже слышу гул проходящего по нему тока.
Эштон то и дело мечет свои острые взгляды в сторону отца или пристально всматривается в мою мать. А я — вообще невидимка для него, часть интерьера. Его бокалу с красным вином и то больше внимания досталось в тот вечер, нежели мне.
— Где поставим её в этом году? — мама продолжает тему ёлки, так как ничего нового для общей беседы, видно, ещё не изобрела.
— А давайте в этом году поселим её в гостиной! Мы ведь Рождество там отмечать будем? Или в столовой? — предлагает Алекс.
— Мне столовая больше нравится, тут пространство дружелюбнее, — отвечаю.
— Смотри, — возражает Алекс, — в этом году нас будет больше: Алёша со своей девушкой обещал прийти.
— Пусть сперва продержится хотя бы год с ней! — возмущённо возражаю. — Какой толк знакомиться? Каждый раз новая, я даже имена их не успеваю запоминать!
— Это совершенно нормально, он в поиске, — не сдаёт своих мужских позиций Алекс, жуя салат. Затем добавляет:
— Кроме того, и Эштон в этом году будет с нами. Эштон, ты ведь будешь с нами в Рождество?
И этот вопрос звучит не как вопрос, а как утверждение. Я чувствую очевидную оттепель в отношении Алекса к своему вновь обнаруженному сыну, но об Эштоне этого не скажешь.
— Нет, — заявляет, не задумываясь, — я уже договорился с друзьями.
— Рождество лучше проводить дома, с близкими, — мягко настаивает отец, и слово «близкими» звучит у него как-то по-особенному.
— Нет ничего важнее семьи! — подпевает мама. — Эштон, нам бы очень хотелось, чтобы ты был с нами в Рождественский вечер!
Эштон странно смотрит на неё, буквально затаив дыхание, и я замечаю, что в его взгляде нет той остроты, с какой он обычно глядит на меня или Алекса. Мама кладёт свою руку поверх руки Эштона и добавляет самым своим ласковым голосом, на какой способна:
— Ты не представляешь, как важно, чтобы ты принял нас всех в своё сердце! Самое большое богатство в любви близких, Эштон!
И она гладит его по руке так нежно, что мне даже завидно — со мной она никогда так не разговаривает и уж точно по рученьке не гладит.
— Позволь нам стать твоей семьёй, нам очень этого хочется! — продолжает настаивать мама. — Правда, Сонечка?
Сонечка? Серьёзно? Всегда Соня, Сонь или Софья, ну, в лучшем случае, Софи, а тут вдруг Сонечка!
— Угу, — отвечаю, стараясь поскорее прожевать суши-ролл, от меня ведь ждут в данную секунду выражения вечной любви в адрес Эштона. Просто потому что он — часть семьи!
— Лерусь, дай ребёнку поесть спокойно! — вмешивается Алекс, подмигивая мне с хитрющей улыбкой.
— Эм… Эштон… — проглатываю чёртов ролл, — у нас брат только один и тот вечно где-то лазит по подружкам, так что мы его почти не видим, поэтому знаешь, ещё один бы братик не помешал!
Спустя пару секунд добавляю:
— У нас слишком много тут женской энергии. Мужской не хватает: один Алекс на нас четверых… Это если Эстелу не считать!
Алекс прыскает смехом, мама сдержанно улыбается.
— Эштон, я верю, что ты не откажешь мне… нам! Придёшь же? — настаивает она, ласково приобняв уже его плечи.
— Приду, — неожиданно быстро меняет своё решение «всеми-страстно-желаемый» Эштон, а я, кажется, начинаю его недолюбливать. Ну, или хочу! Недолюбливать…
Глава 4. Эштон не выходит из моей головы
Dido — White Flag
Эштон не выходит из моей головы. Моя неспособность концентрироваться на насущном так очевидна, что мисс Мэйпл, наш преподаватель английской литературы, даже сделала официальное предположение при всём классе:
— Похоже, наша София, наконец, все-таки влюбилась!
Класс взрывается свистом и улюлюканьем, а я от стыда готова залезть под стол.
— Но-но! Я просто пошутила! — пытается успокоить ораву мисс Мэйпл, слишком поздно осознав, какую ошибку допустила.
Сказав это, я осознаю, что выдала мысль, не соответствующую моему возрасту. Эштон поворачивает голову и смотрит мне в глаза, его губы находятся так близко, что я ощущаю тепло всякий раз, как он выдыхает. Слишком темно, чтобы разобрать выражение его лица, но я чувствую — он удивлён тем, что я только что сказала ему. А эта мысль не моя — это слова самого Алекса, а я — всего лишь копилка его уроков.
— Что именно они пережили?
— Знаешь, однажды Алекс доверил мне всю их историю в деталях. На это ушёл целый день наших с ним жизней, и поверь, у него для этого была очень веская причина. Но я думаю, что у меня нет права рассказывать чужие секреты, и я никогда не рассказывала. Единственное, есть общеизвестные факты, но даже их достаточно, чтобы понимать — они заслужили то, что имеют. Жизнь коротка, и они это знают лучше, чем кто-либо.
— Рассказывай, — мягко просит Эштон, снова устремив свой взгляд в темноту.
— Я не знаю, известно ли тебе это… Когда Алексу было около тридцати лет, он заболел. Очень серьёзно заболел, врачи считали, что он не выживет. Мама тогда жила на другом конце планеты с моим отцом, а мне было два года. И хотя мама говорит, что дети не могут иметь настолько ранние воспоминания, я помню своё одиночество… Жуткое, страшное, опустошающее одиночество.
Эштон снова поворачивается ко мне, я снова ловлю его дыхание.
— Почему одиночество?
— Потому что моя мать уехала от нас почти на три месяца, улетела на другой материк спасать Алекса. И она его вытащила. Тогда дважды, потом спустя годы ещё несколько раз. Они чувствуют друг друга как самих себя, и приходят на помощь в самый правильный момент — так считает Алекс. Вернее, он в это верит. Это его собственная религия.
Эштон смотрит неотрывно, впитывает каждое моё слово.
— Алекс был очень болен, буквально умирал у матери на руках. Обессилел настолько, что не мог сам передвигаться, стыдился своей болезни, немощи, худобы, того, что совсем не мог есть, но она была рядом и упорно верила, что он выкарабкается. Но он и не пытался. А мама всё равно тащила его, тянула так, как может только бесконечно любящий человек. Она болела вместе с ним, разделила его боль, его стыд и немощь. А заболел он, потому что мамы не было рядом. Он сам мне так сказал: «Жизнь потеряла смысл. Зачем существовать, если не можешь жить без того, кто важнее и дороже всех?». Ещё он сказал: «Мы совершили очень много ошибок, обидели многих важных и дорогих нам людей, не раз причиняли боль, но если Бог есть, он знает — мы не могли по-другому». И знаешь, глядя на них каждый день, я в это верю — они действительно не могли.
Эштон находится всё так же близко и так же вглядывается в моё лицо, я чувствую его тепло, и, несмотря на ледяной ветер, мне совсем не холодно. Внезапно, совершенно неожиданно для меня самой у меня вырывается вопрос:
— Ты хотел бы так же любить и быть любимым, как они?
— Нет! — тут же отвечает Эштон, но я ему не верю, потому что такие вопросы слишком тяжеловесны, чтобы так легко и быстро находить ответы на них.
— Просто ты не знаешь… ничего не знаешь об этом, — медленно возражаю ему.
Вдруг замечаю, что на кухне загорелся свет, вижу маму у стойки, уворачивающуюся от назойливых поцелуев отца.
— Пошли в дом, — зову Эштона. — Поможем им с ужином.
По мере того, как мы входим в нашу огромную столовую и приближаемся к кухне, я слышу обрывки родительских фраз:
— Мы с тобой — двое старых извращенцев! — хихикает мама.
— Поверь, Лерун, ты понятия не имеешь об извращениях. То, что делаем мы с тобой — это естественная потребность двух любящих людей в физической близости.
— Я сомневаюсь, что все остальные любящие делают то, что творим мы с тобой…
Я мысленно благодарю Бога за то, что Эштон не знает русского языка, и выдавливаю из себя максимально громкий кашель, такой, чтобы мы, не дай Бог, опять не стали свидетелями картины, слишком откровенной для его тонкой душевной организации.
Родители тут же умолкают и отрываются друг от друга, но это мало меняет положение вещей, потому что оба они переодеты в домашнее, и у обоих мокрые головы от только что принятого душа. Я прикусываю губу, стараясь не думать о том, о чём совершенно точно сейчас думает Эштон. И, наверное, я с ним в какой-то мере согласна — мои родители слишком любвеобильны для своего возраста. Жаль, что мне не шесть, и как бы я ни старалась, мысли о том, почему они оба мокрые, и что именно эти двое довольных родителя делали вместе в душе, всё равно лезут в мою голову.
Я бросаюсь обнимать Алекса, его руки и традиционные поцелуи в мою макушку тут же приносят мне облегчение.
— Ты вернулся раньше! — и это не утверждение, а скорее вопрос с моей стороны.
— Решил все дела по-быстренькому и домой, к вам! — целует меня в лоб. — Ты же знаешь, я не могу долго находиться вдали от вас!
Я снова обнимаю отца и чувствую, как одна его рука отрывается от меня, оборачиваюсь и вижу рядом Эштона. Похоже, он протянул свою руку первым. Алекс довольно улыбается, и я знаю, как это важно для него.
— Привет, Эштон. Я очень рад видеть тебя здесь! — голос Алекса такой же мягкий и тёплый, каким он говорит с нами, своей семьёй. Таким же голосом он разговаривает со своим другом Марком, почти всей нашей многочисленной роднёй и всеми возможными в природе детьми, но со взрослыми — он обычно достаточно холоден. Даже чересчур, я бы сказала. У Алекса social networking с приставкой «анти». Мама говорит, он раньше не был таким, был мягким со всеми, а потом словно стал отталкивать весь мир от себя, оставив рядом лишь близких.
— Привет.
Эштон так же лаконичен и холоден, как всегда, а мне безумно хочется, чтобы отношения между этими двумя мужчинами наладились, достигли той близости, какая и положена людям с одинаковыми генами. А в том, что гены у них одни на двоих, нет никаких сомнений — когда они вот так рядом, как сейчас, особенно сильно видно их неординарное сходство. Глаза вообще идентичные, вот только взгляды совершенно разные. Насколько много тепла в Алексе, настолько же много холода в Эштоне.
И мне хочется его согреть. Сломать все заслоны, растопить лёд и обнажить его настоящего, а настоящий он, я уверена, такой же горячий, как Алекс, и любить может так же сильно, так же самозабвенно заботиться, быть таким же преданным и верным.
«А вдруг Эштон и есть тот самый?» — внезапно рождается в моей голове вопрос. Дурацкий вопрос, на который уйдут годы поиска ответа… Многие-многие годы моей жизни.
За ужином всё та же неловкость, но на этот раз разрядить обстановку пытаются уже трое: я, мама и Алекс. Эштон упорно молчит и почти не ест.
— Видел твою маму. Жалуется, что не звонишь. Переживает! — как бы невзначай вдруг замечает Алекс.
Эштон замирает при этих словах, затем, спустя время, продолжает медленно есть свой салат.
До меня доходит, для чего на самом деле Алекс летал в Европу. Я смотрю на мать, на её невозмутимое лицо, и мне вдруг срочно хочется её обнять. Тяжело сознавать, что твой мужчина встречался со своим прошлым, от которого у него ещё и сын есть. Ведь когда-то же этих двоих что-то притянуло друг к другу, и нет никаких гарантий, что не потянет опять!
После своей глупой подростковой влюблённости в Алекса я стала часто думать о матери, о том, как она всё это переживает. Даже у меня, близкого и родного человека, начала развиваться ненависть к ней. Я находилась в перманентном состоянии подавленности, а раздражение, которое вызывала во мне мама, выливалось в дерзость, а порой и грубость в её адрес. Собственно, именно это, подозреваю, и стало основной причиной экстренного вмешательства Алекса. Он вырвал в своем забитом графике сутки и целиком посвятил их мне не просто так: отец никогда и никому не позволяет расстраивать мать, даже нам, детям. Лурдес регулярно прилетают штрафы в виде лишения развлечений и карманных денег за любую провинность в отношении мамы. Аннабель тоже хорошо знает, что такое “строгий отец”, и лишь одна я всегда находилась на «особенном положении», которое заметили все. Абсолютно все. Со временем, каждый отдельно взятый член нашей семьи понял, что я — любимый ребёнок у Алекса, а тётушка Мэри даже однажды выдала свои соображения по этому поводу:
— Алекс без памяти любит твою мать, а ты очень на неё похожа! Не только внешне, у вас и характеры одинаковые. Поэтому он тебя и выделяет, ты заметила?
Ещё бы не заметить. Конечно, заметила: за провинности попадает всем, кроме меня, подарки “самые индивидуальные” опять у меня, и именно мне достаётся больше всего бесед, советов и уроков. И когда я начала безобразничать, вместо санкций получила целый день наедине с любимым человеком. А что такое день для Алекса? Это очень много! Его время расписано едва ли не по секундам, и единственный человек, кто пользуется привилегией приватного с ним общения, всегда была и остаётся мама. И тут вдруг один целый день достаётся лично мне!
— Алекс ёлку притащил. Огроменную! — сообщает с излишней радостью мама.
— Ну как обычно, — отвечаю и благодарю отца улыбкой, он улыбается мне в ответ, и от удовольствия я даже умудряюсь на пару мгновений забыть об источающем напряжение Эштоне. Он словно высоковольтная линия, напряжён так, что я, кажется, даже слышу гул проходящего по нему тока.
Эштон то и дело мечет свои острые взгляды в сторону отца или пристально всматривается в мою мать. А я — вообще невидимка для него, часть интерьера. Его бокалу с красным вином и то больше внимания досталось в тот вечер, нежели мне.
— Где поставим её в этом году? — мама продолжает тему ёлки, так как ничего нового для общей беседы, видно, ещё не изобрела.
— А давайте в этом году поселим её в гостиной! Мы ведь Рождество там отмечать будем? Или в столовой? — предлагает Алекс.
— Мне столовая больше нравится, тут пространство дружелюбнее, — отвечаю.
— Смотри, — возражает Алекс, — в этом году нас будет больше: Алёша со своей девушкой обещал прийти.
— Пусть сперва продержится хотя бы год с ней! — возмущённо возражаю. — Какой толк знакомиться? Каждый раз новая, я даже имена их не успеваю запоминать!
— Это совершенно нормально, он в поиске, — не сдаёт своих мужских позиций Алекс, жуя салат. Затем добавляет:
— Кроме того, и Эштон в этом году будет с нами. Эштон, ты ведь будешь с нами в Рождество?
И этот вопрос звучит не как вопрос, а как утверждение. Я чувствую очевидную оттепель в отношении Алекса к своему вновь обнаруженному сыну, но об Эштоне этого не скажешь.
— Нет, — заявляет, не задумываясь, — я уже договорился с друзьями.
— Рождество лучше проводить дома, с близкими, — мягко настаивает отец, и слово «близкими» звучит у него как-то по-особенному.
— Нет ничего важнее семьи! — подпевает мама. — Эштон, нам бы очень хотелось, чтобы ты был с нами в Рождественский вечер!
Эштон странно смотрит на неё, буквально затаив дыхание, и я замечаю, что в его взгляде нет той остроты, с какой он обычно глядит на меня или Алекса. Мама кладёт свою руку поверх руки Эштона и добавляет самым своим ласковым голосом, на какой способна:
— Ты не представляешь, как важно, чтобы ты принял нас всех в своё сердце! Самое большое богатство в любви близких, Эштон!
И она гладит его по руке так нежно, что мне даже завидно — со мной она никогда так не разговаривает и уж точно по рученьке не гладит.
— Позволь нам стать твоей семьёй, нам очень этого хочется! — продолжает настаивать мама. — Правда, Сонечка?
Сонечка? Серьёзно? Всегда Соня, Сонь или Софья, ну, в лучшем случае, Софи, а тут вдруг Сонечка!
— Угу, — отвечаю, стараясь поскорее прожевать суши-ролл, от меня ведь ждут в данную секунду выражения вечной любви в адрес Эштона. Просто потому что он — часть семьи!
— Лерусь, дай ребёнку поесть спокойно! — вмешивается Алекс, подмигивая мне с хитрющей улыбкой.
— Эм… Эштон… — проглатываю чёртов ролл, — у нас брат только один и тот вечно где-то лазит по подружкам, так что мы его почти не видим, поэтому знаешь, ещё один бы братик не помешал!
Спустя пару секунд добавляю:
— У нас слишком много тут женской энергии. Мужской не хватает: один Алекс на нас четверых… Это если Эстелу не считать!
Алекс прыскает смехом, мама сдержанно улыбается.
— Эштон, я верю, что ты не откажешь мне… нам! Придёшь же? — настаивает она, ласково приобняв уже его плечи.
— Приду, — неожиданно быстро меняет своё решение «всеми-страстно-желаемый» Эштон, а я, кажется, начинаю его недолюбливать. Ну, или хочу! Недолюбливать…
Глава 4. Эштон не выходит из моей головы
Dido — White Flag
Эштон не выходит из моей головы. Моя неспособность концентрироваться на насущном так очевидна, что мисс Мэйпл, наш преподаватель английской литературы, даже сделала официальное предположение при всём классе:
— Похоже, наша София, наконец, все-таки влюбилась!
Класс взрывается свистом и улюлюканьем, а я от стыда готова залезть под стол.
— Но-но! Я просто пошутила! — пытается успокоить ораву мисс Мэйпл, слишком поздно осознав, какую ошибку допустила.