47-й самурай

— Мистер Свэггер, давайте сотрудничать.

— Ответьте мне, что происходит? Что случилось?

— Токийская полиция и пожарная часть ведут расследование. Нам почти ничего не известно, у нас нет хороших источников в полиции. А поскольку по дипломатической классификации случившееся не подпадает под определение «Официальные интересы Соединенных Штатов», никто не обязан отвечать на наши запросы.

— Мисс Окада, шесть человек — нормальная, дружная, счастливая, одаренная семья — были убиты, безжалостно уничтожены. Должна же быть такая вещь, как правосудие!

— Японские власти пока что не подтвердили факт убийства. Согласно официальной версии, произошел случайный пожар, это трагедия, ужасная трагедия…

— Филипп Яно был чрезвычайно опытным профессиональным военным. Десантником, своего рода элитой. Ему приходилось бывать под вражеским огнем, он командовал людьми в боевой обстановке. Он был одним из лучших в своей стране. Он был обучен иметь дело с чрезвычайными ситуациями. Если бы в его доме возник пожар, он первым делом вывел бы свою семью на улицу. Поскольку этого не произошло, тут что-то очень не так. Это, вкупе с тем, что я преподнес ему меч, на его взгляд имеющий определенную ценность, создает очень сложную ситуацию, которая требует особого внимания правоохранительных органов и…

— Мистер Свэггер, мне известно, что вы многое повидали на своем веку и не раз бывали в переделках. Но я должна вас предупредить, что здесь, в Японии, не принято учить официальные японские власти, как им выполнять свою работу и к каким выводам им приходить. Они сами сделают то, что считают нужным, и давайте на этом остановимся.

— Я не могу допустить, чтобы шесть человек погибли без…

— Ну, кое-чего вы не знаете. Есть и хорошие новости. Малышка Мико Яно жива, мистер Свэггер. В ту ночь она была в гостях у соседского ребенка. Хвала Будде или Иисусу Христу за это маленькое чудо, но Мико пережила ту ночь.



Снова аэропорт Нарита, терминал номер два.

Посольский микроавтобус, за рулем которого сидел младший капрал морской пехоты в форме, протиснулся сквозь плотный поток машин, отыскал полосу, ведущую к залу вылетов международных рейсов, и свернул к воротам, где считыватель магнитных карточек предоставил быстрый доступ в зону для особо важных гостей.

За ним неотступно следовала японская полицейская машина. В ней сидели двое угрюмых полицейских, которые, однако, ни во что не вмешивались.

— Японцам действительно хочется, чтобы вы улетели, — сказала Сьюзен Окада, сидевшая в салоне микроавтобуса рядом с Бобом, который успел немного отдохнуть и прийти в себя, побриться, принять душ и переодеться в свежую одежду.

— Все в порядке, — ответил Боб. — Я улетаю.

Микроавтобус остановился, Боб и его новая приятельница Сьюзен вышли, поднялись на эскалаторе и прошли через просторный серый зал к стойкам регистрации. Обо всех бумагах заранее позаботились, и Боб беспрепятственно прошел мимо охраны, так что не было повторения комической сцены с сигнализацией, сработавшей на стальное бедро. Вскоре он оказался в зале вылета. За окном на бетонном поле виднелся огромный тупой нос «Боинга-747». Посадка должна была начаться через несколько минут.

— Вам не обязательно сидеть со мной, — сказал Боб. — Наверняка у вас найдутся более интересные занятия.

— Я могу найти себе много гораздо более интересных занятий. Но в первую очередь я должна выполнить свою работу.

— Хорошо, хорошо.

— Я сопровождаю одного глупого пьяницу. Мне нужно убедиться в том, что этот человек снова не вляпается в какую-нибудь историю. Вы должны это понимать.

— Я все понимаю. Больше ни капли. Никогда. Я все понимаю. Я срываюсь с катушек лишь раз в несколько лет. Я хороший мальчик. Мне показалось, у меня случился запой.

— Как вы себя чувствуете?

— Отлично.

— Вас хотели проводить самые разные люди. Например, главнокомандующий морской пехотой Западной части Тихоокеанского региона. Судя по всему, он вас знает.

Она назвала фамилию.

— Он был заместителем командира батальона во время моего первого срока во Вьетнаме. Это было в шестьдесят шестом году. Отличный офицер. Рад, что у него все так замечательно.

— В общем, он хотел убедиться, что к вам отнесутся хорошо и все пройдет гладко. Я ознакомилась с вашим послужным списком и понимаю, почему все о вас такого высокого мнения.

— Это было очень давно.

— У нас есть еще несколько минут. Позвольте поговорить с вами откровенно.

— Пожалуйста, мисс Окада.

— Я очень боюсь, что вы попытаетесь раздуть эту трагедию во что-то значительное. Йитс сказал: «Люди действия, когда они полностью теряют веру, верят только в действие». Вы понимаете, что он хотел этим выразить?

— Возможно, мэм, я говорю как неотесанный фермер с Дикого Запада и время от времени крушу предложение, словно яйцо, но, наверное, вы будете весьма удивлены, узнав, что эта цитата мне знакома и что я читал и других ребят: Сассуна, Оуэнса, Грейвза, Мэннинга — целое скопище писателей, которым казалось, что им есть что сказать о войне и воинах. Я знаю, кто я такой и где мое место: я из тех, кого хотят иметь рядом, когда стреляют, но все остальное время я лишь заставляю сильно нервничать. Я — ружье, которое хранится дома.

— Ну, тут я ничего не могу сказать. Но вы понимаете, к чему я клоню. Вы не должны превращать случившееся в новый крестовый поход. Вы не можете вернуться назад. Вы не знаете здешних порядков. А они очень-очень странные, и вы запросто вляпаетесь в серьезные неприятности и навлечете серьезные неприятности на других. Вы должны принять случившееся: это внутреннее дело японцев, и они сами с ним разберутся. Есть подозрения, что имел место поджог, но пока нет никаких улик. Вы должны играть по правилам японцев. Понимаете, что я хочу сказать? Японцы выдворили вас из страны и больше не желают видеть. Если вы вернетесь, второго шанса не будет. Вы получите на полную катушку, и это станет трагедией.

— Я вас слышу.

— Вы должны принять чужие порядки. Можете с ними не соглашаться. Японцы могут казаться вам несправедливыми, невыносимо медлительными и даже преступниками. Но так здесь обстоят дела, и когда посторонние пытаются изменить их систему, японцы очень, очень сердятся. Они и есть их система, понимаете? Можно прожить здесь долгие годы и так ничего и не понять. Я сама не до конца понимаю.

— Вы будете держать меня в курсе?

— Нет, — ответила Окада, глядя Бобу в глаза. — Это не самая лучшая мысль. Оставьте все в прошлом, живите своей жизнью, наслаждайтесь заслуженным покоем. Вам ничего не нужно знать об этом.


— Ну, вы хотя бы сказали правду.

— Я не привыкла давать пустые обещания. Я не буду ни за чем «присматривать». И я хочу, чтобы вы тоже обо всем забыли. Пусть все будет как будет.

— А что насчет девочки?

— О ней позаботятся.

— Я должен…

— О ней позаботятся. Это все, что вам нужно знать.

Объявили посадку на рейс.

— Ну хорошо, — сказал Боб. — Это против моей натуры, но я постараюсь. И поскольку вы не стали кривить душой, я тоже выложу всю правду. Я считаю, что у меня здесь остался долг.

— Что вы хотите сказать? Вы не могли знать…

— Это война. Я — человек военный, Яно тоже был человеком военным. И наши с ним отцы тоже были людьми военными. Все мы, военные, чувствуем между собой связь. Так что я обзавелся долгом. Это что-то древнее, давно забытое, чего больше не существует. Потерянное и ушедшее, причуда из глупых фильмов про поединки на мечах. Что-то самурайское.

Окада пристально посмотрела на него.

— Мистер Свэггер, то, во что пятьсот лет назад верили люди в доспехах, не имеет никакого смысла и практического применения в жизни современной Америки. Забудьте о самураях. Это киногерои, подобные Джеймсу Бонду, фантазия на тему того, чего никогда не было. Не мните себя самураем. Путь воина ведет к смерти.





Глава 15

ТОСИРО[15]




Что такое самурай?

Тут дело не в бусидо, кодексе меча и чести; Боб прочитал книги об этом и не нашел в них ничего полезного. Не нашел и в других вещах — в каллиграфии, компьютерах, автомобилях, раскрашенных ширмах, гравюрах на дереве, карате, театре кабуки, суши, живописи темперой и тому подобном, к чему у японцев такие потрясающие способности.

И это не просто «воин». Или «солдат». Или «боец». Есть здесь какой-то дополнительный смысловой слой, что-то связанное с верой, волей и судьбой. Ни одно слово-эквивалент из западных языков не способно полностью его передать.

Отчасти дело было в человеке, который примечателен сам по себе, — в самурае. Он носил кимоно. На ноги надевал деревянные сандалии. Волосы заплетал в косичку. Таскал с собой целый набор мечей. Самурай был готов сражаться и умереть на спор, за грош, в шутку.

Он был гибкий, стремительный и опасный. В нем жила война. Он был слеплен из того же материала, что и морская пехота Соединенных Штатов: твердый, опытный, целеустремленный, и если и не совсем бесстрашный, то, во всяком случае, умеющий держать свой страх под контролем, заставляя его работать на себя. Если и можно постичь смысл понятия «самурай», то только через такого человека.

Боб снова и снова смотрел фильмы про самураев. У него была целая сотня фильмов, причем не только те, которые большие умники назвали великими, вроде «Семи самураев», «Ёримицу», «Кровавого трона» или «Беглеца». Были и фильмы, о которых на Западе никто не слышал, такие как «Дьявол с мечом», «Меч, который спас Эдо», «Ханзо-бритва», «Сорок семь ронинов», «Самурай-убийца», «Харакири», «Предание о женщине-якудза», «Кровь на снегу» и «Остров Гандзиро».

Боб смотрел эти фильмы на DVD-плеере, читающем диски всех форматов, в квартире в Окленде, штат Калифорния, вся обстановка которой состояла из лежащего на деревянном полу тонкого матраса, играющего роль кровати. Каждое утро он просыпался в пять часов, завтракал чаем и рыбой, после чего пробегал шесть миль. Вернувшись, он смотрел один фильм, затем в течение часа читал книги, посвященные мечам, истории, культуре, книга, которые он понимал, и книги, которые казались ему полным бредом, и даже книги, посвященные каллиграфии. Потом Боб обедал в одном из десятка расположенных поблизости японских ресторанов, потому что ему хотелось привыкнуть к ним, к их запахам, языку, движениям, лицам; вернувшись домой в два часа дня, он отдыхал, смотрел еще один фильм, затем отправлялся ужинать, как правило, суши, иногда лапшой, изредка говядиной кобе. Вечером — еще два часа чтения и еще один фильм.

Должны же где-то быть ответы.

Боб никогда не видел подобной грации. Тела этих людей были текучими, такими пластичными, такими меняющимися, по-спортивному гибкими, что в это невозможно было поверить. Они бегали, увертывались и прятались, кружились, совершали обманные движения, останавливались и мгновенно меняли направление — и все это в деревянных сандалиях. Они носили мечи острием вверх в ножнах, даже не закрепленных на поясе; более того, в помещении они снимали длинный меч и таскали его в руках, как зонтик. Однако Боб обратил внимание: во всех фильмах, садясь на пол, они клали меч на одно и то же место, слева от колена, лезвием наружу, рукоять у самого колена, под углом в сорок пять градусов. Они никогда не отклонялись от правила. Вот оно, то самое, первостепенное: никаких отклонений.

И они были очень стремительными. Бобу никогда не приходилось видеть такую скорость. Казалось, у них все суставы смазаны машинным маслом; при движении они рассекали пространство и время с быстротой, непостижимой для простых смертных. Все начиналось с извлечения меча, с распрямления тела, подобного освобожденной пружине, поэтому клинок покидал ножны и начинал рубить в одном экономном движении, и кому-то неизбежно приходилось умереть. Иногда удар невозможно было даже рассмотреть, таким неуловимым он был. Изредка это был колющий выпад, но в основном — секущий удар, наносимый под десятком различных углов, замаскированный под разворот, похожий на танец, но начисто лишенный женственности и неизменно полный атлетизма. И всегда имелись определенные условности: обычно самурай сражался сразу с тремя-четырьмя противниками, и зачастую, когда он наносил удар, сраженный человек, как правило смертельно раненный, просто застывал на месте, словно отказываясь признать конец жизни и пытаясь растянуть последние секунды в минуты. Наконец самурай изящным жестом убирал меч, лезвие с определенностью поршня скользило в ножны, после чего он разворачивался и убегал трусцой, оставляя после себя собрание застывших тел. Постояв неподвижно еще какое-то мгновение, убитые падали один за другим.

Может быть, это и есть самурайский дух?

В одном фильме парень сражается с тремястами противниками — и побеждает всех. Было забавно и в то же время смутно походило на правду. Это и есть самурай?

В другом фильме семь человек выстояли против сотни. Это чем-то напоминало отряд «зеленых беретов» в войне, о которой Бобу было слишком хорошо известно, и те семеро ничуть не уступали бойцам сил специального назначения. Они не отступали, они умирали не плача. Это и есть самураи?

Еще в одном фильме воин становится одержимым — он одержим своим мечом. Он не может остановиться и убивает всех подряд, пока в конце концов не погибает в горящем притоне, окруженном со всех сторон врагами, но только после того, как зарубил пятьдесят из них. Это и есть самурай?

В одном фильме отец мстит благородному семейству, которое заставило его приемного сына покончить с собой — вспороть грудь заточенным бамбуком. Отец действует быстро и уверенно и не знает страха; он не боится смерти и встречает ее как старую подругу. Это и есть самурай?

В другом фильме брат, полный раскаяния, возвращается домой, чтобы встретиться с мужем своей сестры, который когда-то посоветовал ему помочь клану и зверски расправиться с жителями бедной деревушки. В конце фильма брат добивается торжества справедливости. Это и есть самурай?

В третьем один из воинов говорит: «Господин, умоляем, казните нас немедленно!»

Это и есть самурай?

А еще в одном воин говорит: «Я так рад, что ты меня убил!» — и умирает с удовлетворенной улыбкой.

Это и есть самурай?