1795

— Знаю, знаю, — сказал жалобно. — Стены тонкие, говорят, храплю. Сильно…

— Заткнись.

Франц лихорадочно перебирал свои грехи, выбрал первый пришедший на ум.

— Яну Трулёсу из «Последнего эре» долг я давно отдал, если он что-то там… он врет или забыл: пьян был в стельку.

— Молчи, говорю.

Хриплый, грубый голос, даже трудно вообразить, что человеческая гортань может издавать такие звуки. Только сейчас Франц вспомнил ходившие по городу слухи. Два и два и дурак сложит. Он затаил дыхание.

— Женщина, с которой ты живешь… у нее ведь дочь от первого мужа? Лотта Эрика, не так ли? Тринадцать скоро исполнится.

— Ну… — Он неохотно пожал плечами. — И что?

— Ты к ней полез. Девчонка тебе чуть глаза не выцарапала, и ты выгнал ее из дома. Так?

Молча кивнул. Что тут отрицать — так и было.

— Завтра же она вернется домой. А тронешь ее хоть пальцем — скормлю этот палец свиньям. И отрублю еще пару в придачу.

Чудище присело на корточки. Франц Грю уставился на собственные колени — кто его знает, может, и правду болтают: глянешь в лицо — тут тебе и конец пришел.

Чувствительный удар кулаком по голени заставил его поднять голову.

— Я бы тебя обезвредил раз и навсегда. Ноги-руки переломал. Не делаю этого только по одной причине: девчонку будешь кормить и одевать, как собственную дочь. И денежку к празднику на сладости. Благодари Бога, что отделался легким испугом. Только ради нее. И имей в виду: она знает, где меня искать. Понял?

— Но я…

— Найдешь работу. Пусть такую, которую ты считаешь ниже… своего достоинства, — произнесло чудище с изрядной долей яда. — Таскай кровельное железо на весы. Чисти хлева. Настоящий мужик всегда найдет работу. Заслужишь хоть каплю уважения.

Последние пары хмеля выветрились. Франц Грю вспоминал: где же он слышал этот голос? Где видел эти невероятные плечи? Как все это свести вместе?

Чудище встало и двинулось к дороге к Полхемскому шлюзу.

Грю затаил дыхание. Изуродованное лицо внезапно обрело имя.

— Кардель! Микель Кардель! Ты же служил на «Ингеборге»! А я на «Александре». Забыл, что ли? Стединг начал, а «Принц Нассау» шарахнул всем бортом. Я же видел, как «Ингеборг» тонул!

Что-то еще… Грю напрягся. Из тумана памяти выплыл осенний пожар.

— Ты же был там, когда Хорнсбергет сгорел. Ты и поджег, так все говорят. Детоубийца!

Давно он не мыслил так ясно, подхлестываемый ненавистью и болью.

— Ты и сюда пришел грехи замаливать, скотина. Тебе наплевать на Лотту!

Он встал во весь рост и, спотыкаясь, пошел вслед.

— Ты ничем не лучше меня! Получит она свой ломоть хлеба, получит. А детишкам-то тем и хлеб никакой не нужен. Думаешь, ты лучше меня, Кардель? Ты хуже! В сто раз хуже! У меня на руках крови нет!

Последние слова испугали его самого. Он, как мог, добежал до дома, поднял сорванную дверь, приложил к проему и подпер спиной.

Так Грю стоял довольно долго, трясясь от страха и облегчения. Страх пройдет, забудется, а триумф останется.



За углом дома Кардель остановился отдышаться. Здесь, конечно, его не видно, но надо было отойти подальше, чтобы и слышно не было. Каждое слово — как удар кнута. Долго стоял, пытался утешиться: по крайней мере, хоть чем-то помог девчушке Лотте Эрике. Не та, кого он ищет, но все-таки. Не в первый раз в своих поисках натыкается он на совсем юных девушек на краю гибели и старается помочь, чем может. А они в благодарность помогают ему. Выброшенных на улицу девчушек много, их никто не боится. Им благодаря их безобидности открыт доступ туда, где ему без колебаний указывают на дверь.





2




Кардель проморгался, потряс плечами, чтобы согреться, тяжело поднялся с откидной койки и открыл дверь. Бледное личико под головным платком. Одна из многих, кого он защитил в какой-то драке, а в какой именно — забыл напрочь. Сделала книксен, застеснялась и уставилась в пол. Видно, застенчивость помешала выразить благодарность по-другому. А может, и не застенчивость; Кардель уже привык: мало кто выдерживает смотреть ему в лицо. Девочка ничего плохого в виду не имела, но, как ни крути, лишнее напоминание: после пожара смотреть на него без ужаса невозможно.

— Рыбаки вернулись. Костры жгут, отсюда видать.

Как же ее зовут? Имя не вспомнить, но кое-какие детали всплыли. Она служила у купца в Русском подворье — тип, который регулярно ее обсчитывал, а в утешение предлагал собственную постель.


— Спасибо.

Она зачем-то опять сделала книксен, довольно изящно. Научена горьким опытом: что бы ни происходило, лучше подчиниться и выказать почтение.

— А ты-то как? Не голодна, часом?

Слава богу, покачала головой. Иначе пришлось бы предложить залежавшуюся в хлебной банке горбушку, настолько жесткую, что даже для его привычных челюстей задача не из легких. Стыдно.

Еще один книксен, и она исчезла так беззвучно, что он даже не расслышал топота маленьких ножек по лестнице.

Кардель с трудом сжевал горбушку и натянул пальто, которое только что вывернул наизнанку. Ткань на локтях настолько истерлась, что напоминает марлю.

Меларен уже вырвался из зимних оков. Озеро, подпитываемое тающим снегом со всей округи, напоминает вздувшийся мускул, толкающий перед собой огромные белые плоты льда. Вполне можно представить на них плотогонов с длинными шестами. У опор Северного моста льдины наползают друг на друга, встают дыбом. Пешеходы торопливо перебегают мост — многие помнят, как пятнадцать лет назад ледяные груды снесли опоры, а если не помнят, наверняка слышали рассказы. И наконец, огромные льдины ломаются, а обломки прорываются в балтийские воды, чтобы без помех таранить корпуса стоящих на рейде кораблей. Стоит такой грохот, что невозможно разговаривать, люди кричат в ухо друг другу.

Кардель перешел мост — быстро, но и без особой спешки. Он давно понял: фатализм — лучший способ перетерпеть жизнь. Если все время думать о грозящих тебе опасностях, лучше сразу ложиться в гроб. Миновал Красные Амбары, где уже снуют рабочие. Темнота отступает, весна на пороге, надо готовиться к коммерции. Работают быстро — не столько из усердия, сколько чтобы не замерзнуть. Там, где мыс сужается и заостряется, — мост через озеро Клара. Куда более жидкий по сравнению с Северным, но и не подвергающийся таким яростным атакам ледохода.

Ухватился здоровой рукой за канат, заменяющий перила. И вгляделся: девчушка права. Рыбаки с верховьев Меларена уже здесь. Лодки вытащили на берег, греются у костров, их дым и в самом деле виден из любой точки города.

Идти по берегу не так легко. Отмерзающая земля расставила коварные ловушки: то тут, то там нога проваливается в холодную жижу, вот-вот зачерпнешь сапогом или споткнешься о вывихнутый морозом из своего гнезда булыжник. Кардель, сопровождая каждый шаг замысловатыми ругательствами, подошел к ближайшему костру. В землю криво воткнуты колья. На них сушатся сети, вокруг суетятся дети и женщины, латают бечевкой прошлогодние дыры. Мужчины хлопочут у лодок — чем именно они заняты, выше его понимания. Он вообще всегда удивлялся, как можно решиться выйти в море на такой маленькой и ненадежной посудине. Эти рыбаки, должно быть, такие же фаталисты, как и он сам.

Постоял в нерешительности, не зная, к кому бы обратиться, пока не поймал на себе пристальный взгляд одного из рыбаков, и двинулся к нему. Бородач со спутанными волосами устроился на шаткой табуретке у целого ряда коптилен. Не так легко определить: то ли в седой бороде все еще попадаются черные волосы, то ли это сажа от дыма. Видно, из-за почтенного возраста его посадили на легкую работу: следить, чтобы не было пожара. Он уставился на Карделя с явным подозрением. Скорее всего, приметил казенные сапоги, а может, и белый пояс под вывернутым наизнанку пальто. И, конечно, устрашающая обожженная физиономия. Большое дело — Кардель уже привык к брезгливым взглядам.

— И как улов? — Он небрежно откашлялся.

Старик неопределенно пожал плечами.

— А табак есть?

Он даже вздрогнул от неожиданности: тонкий, почти женский голос. Но при этом надтреснутый и слабый, словно без участия легких; слова формируются тем малым количеством воздуха, что поместился в беззубом рту. Собственно, вопрос риторический: кисет у пояса и дурак бы заметил. Развязал кисет и протянул старику. Тот отрезал приличный кусок маленьким ножичком, словно соткавшимся из дымного воздуха. Только что его не было, и вот — на тебе. Сунул в рот и начал медленно жевать, время от времени сплевывая коричневую жижу.

Кардель заметил рядом плоский камень и присел, стараясь перенести опору на ноги, чтобы не промочить пальто. Торопить не надо: аванс внесен, осталось дождаться ответа. Старик довольно долго не произносил ни слова: жевал с полузакрытыми глазами и сплевывал, жевал и сплевывал.

— И что?

— Ищу с прошлой осени. На Кунгсхольмене каждую собаку спрашивал, кто-то вроде видел. Там видел, сям видел — и всё. Здесь, у Клары, след обрывается. Да… тут, конечно, приболел я маленько и не успел — уже лед встал. С тех пор и жду, пока вы вернетесь.

Рыбак коротко кивнул, словно странное вступление ничуть его не удивило. Но промолчал. Кардель подождал немного и продолжил:

— Девушка. Светлые волосы и одежда не то чтобы грязная… в общем, закопченная. Ну да… после пожара-то. В Хорнсбергете, осенью… сам знаешь. Анна Стина зовут.

Рыбак сплюнул в последний раз и прочистил горло.

— Я уже старый. Отец утонул, мать померла в лихорадке. Родись мы в один год, я бы их давно пережил. А теперь, сам видишь, ни на что больше не гожусь. Разве что за угольками приглядывать. Но на что, на что, а на поразмышлять времени выше головы.

Кардель только теперь заметил, что в левом глазу на месте зрачка — мутное белое пятно, похожее на мраморный шарик.

— Глаз совсем плохой. Бельмо растет и растет. Я его и сам вижу. То там, то тут… между деревьев, на воде и даже на парусе. Знаешь, что думаю? Думаю, смерть на меня уже тень набрасывает, с каждым днем все ближе. Вот о ней и думаю. За каждым она придет, за каждым. Хорошо бы знать, когда.

Он мотнул подбородком в сторону мальчишки, латающего сеть.

— И за ним придет. И за большим, и за малым. Неверный шаг у релинга — и до свиданья. Нет, ничего плохого не скажу — кое-кому и в радость, но, как говорится, держи стол накрытым и следи, чтобы очаг не погас. Конечно, надо бы бояться, ан нет. Боюсь, конечно, но не так уж чтобы. Вот сказал я — хорошо бы знать, а теперь думаю — ни к чему. Ничего хорошего. В море на службу не пойдешь, слово Божье уж и не помню, когда в последний раз слышал. Но, знаешь, никому не стоит тащить свои грехи в могилу. Вот и думаю: надо все свои дела привести в порядок, пока время есть. Расплатиться с долгами.

Порыв холодного ветра заставил старика поплотнее закутаться в одеяло.

— С чего бы это здоровенному мужику искать девушку? Много, конечно, причин, но похвальными их не назовешь.

Кровь ударила Карделю в лицо, перехватило дыхание.

— Я не желаю ей зла.

Он набрал горсть почерневшего снега и растер горящий лоб и шею. Немного успокоился.

— Не ты один хочешь расплатиться с долгами.

Старик помолчал, долго размышлял, стараясь оценить слова Карделя, потом коротко кивнул:

— Помню я ее. Хотел бы помочь, но… заноза до сих пор сидит. Знаешь, сколько ртов на плечах? Сами еле перебиваемся. Каждый должен делать свое, иначе не выживешь. Скоро и от меня проку не будет. Что ж… скорее утоплюсь, чем буду сидеть у других на шее. Но я рад, что ты пришел. Может, хоть теперь чем-то ей помогу.

Он пожевал губами и сплюнул. Слюна все еще желтая от табачного сока. Кардель опять протянул ему кисет. Старик благодарно кивнул и отрезал еще кусок.

— На следующий день после пожара. Колокола всю ночь трезвонили. Зарево-то мы видели, и что ж теперь… у вас, сухопутных, свои беды. Ваши беды — не наши беды, а наши — не ваши. Пришло утро, дым помаленьку рассеялся, а она так и сидит на берегу. Точно как ты сказал: светленькая, одежка черная от копоти.

Он кивнул в сторону полощущей ветви в воде плакучей ивы. Совсем недалеко, сто локтей. Не больше.

— Вон там и сидела. Может, и двигалась, но вроде и нет. И на следующее утро: глядим, а она так и сидит. Послали детей спросить, как и что — ни слова. Как каменная. А что мы? Оставили ее в покое, что ж еще… Лучше не знать, что с ней не так, почему она людей не замечает. А я сидел, точно вот как сейчас сижу, и вот что я тебе скажу: за три дня она и пальцем не шевельнула. Лицо все в саже, только белые полоски от слез, отсюда видно было.