1795

Как только немного окреп, вышел на площадку и притаился. Дождался соседского мальчишку, ухватил за шиворот и приказал бежать в трактир на углу. Пообещал неслыханные богатства, если тот будет приносить ему еду трижды в день.

Кардель ест так, будто его не кормили по меньшей мере месяц. Жадно, не разбирая вкуса — горькую селедку, пересоленную свинину, все подряд, и осыпает благодарностями подростка, когда тот, сгибаясь под тяжестью, появляется в дверях с полубочонком пива.

Теперь нет никакой необходимости отключать сознание от внешнего мира. В одиночестве он вспоминает свою жизнь — и с горечью убеждается, что нормальными в ней можно считать только короткие промежутки между драками. Все случалось — противники послабее, равные, заведомо сильнее. Но что произошло с Петтерссоном? Он пытается восстановить бой — шаг за шагом, отступление за отступлением, выпад за выпадом — и постоянно приходит к одному и тому же выводу. Противник был сильнее, проворнее, ничуть не менее, а возможно, и более опытен в драке, чем он сам. Почему же остался в живых он, Кардель, а не Петтерссон? Как ему удалось победить? Его и раньше посещала эта мысль, но смутно, теперь же он ни о чем другом думать не может. В этом есть какая-то несправедливость, а вот какая именно — определить невозможно, и эта загадка не дает покоя.

На дворе уже осень. Он постепенно учится ходить. Пять шагов по комнате. Потом десять: пять в одну сторону, пять обратно. Передышка. Придумал считать щели между досками: каждый раз хотя бы на одну, но больше. Попробовал поднять стул. Раз, другой, третий. Десятый, пятнадцатый. Потом стол — не с первого раза, но поднял. Дошла очередь до лестницы. Вниз, короткая передышка, подъем. Вниз, передышка, подъем — пока не загорится в гортани. Обошел вокруг квартала. Дня через три добрался до Железной площади, дождался девчушек-корзинщиц: помогите. Ищу Лотту Эрику, приемную дочь покойного Франца Грю в приходе Магдалена.

Семя посеяно, надо дождаться всходов. Передохнув, отломал черенок от метлы — получилась неплохая трость. Уговорил кучера в гавани довезти его бесплатно до таможни — мужику было все равно, только что разгрузился, вся телега в муке. К тому же Кардель обратился к нему изысканно-вежливо. У таможни тяжело слез с телеги, отряхнул белую пыль и поблагодарил, что подбросил. Обменялся парой слов с таможенником — тот пожал плечами и махнул рукой — проходи, чего там.

Ну нет, не скажешь, что поправился. Рубаха насквозь мокрая от пота, то и дело спотыкается о кочки, незаметные в густой, уже вянущей траве. Вошел в лес — и сразу стало легче. Боялся, что не найдет нужную тропу, однако ж память не подвела: нашел почти сразу. Мимо лужайки, вдоль бегущего с холма ручья — и вот оно, это место: камни сложены полукольцом вокруг обугленных головешек.

Никого. Кардель встал на колено и приложил к пеплу ладонь. У земли хорошая память — еще теплая.

— Ты здесь? — негромко крикнул в пространство, обернулся и вздрогнул: она уже стоит за спиной. Не слышал, как подошла.

Лиза-Отшельница. Совершенно не изменилась за год. То же тряпье, то же родимое пятно. Только тревожная морщинка на лбу.

— Ох… Микель. Ты что-то совсем никуда.

Меньше всего ожидал он услышать от нее эти слова.

— Да… — криво усмехнулся. — Раз уж бродяжка начинает тебя жалеть, дело плохо. Ладно, прибереги свои нежные чувства. Болел я. Но поправляюсь… — Карделю и самому это заявление показалось неубедительным, поэтому на всякий случай добавил: — С каждым днем. — Помолчал и ответил на непоставленный вопрос: — Я ее пока не нашел.

Лиза-Отшельница подошла поближе и присела на бревно.

— Осень — вот она. Ждала, сколько могла. Но что же теперь-то? Зима на носу, с каждым днем холоднее. Лисы роют норы поглубже, скоро придет время волков. И костер развести все труднее — сухой сучок не найти. Зима ко мне, я от нее. Пора собираться на юг.

Кардель кивнул:

— Я так и думал. Что ж… короче, рад, что ты еще здесь. Я не сдался. Чтоб ты знала: не сдался.

Они посидели совсем недолго. Обменялись еще парой фраз. Кардель поднялся, кивнул и двинулся в путь. Лиза долго прислушивалась к его стонам и проклятиям. В землянке уже собрано ее нехитрое имущество. Осталось только сплести ветви и замаскировать вход. Но сначала пошла к Совиному заливу — там, она знала, все еще цветут гейхера и незабудки. Нарвала целую охапку и пошла на полянку на холме. Убрала сухие ветки и нападавшие листья. Лиза провела здесь почти все лето — на могиле ребенка, которого никогда не видела. Но теперь ночи холодные, бесконечные дожди полосуют кожу, а ветер вымещает всю злость на неподвластном ему летнем покое леса.

Тихо напевая, сплела венок и положила на холмик — пусть согревает могилку до весны.





7




Сетон беспрерывно трет незаживающую рану на щеке. В тысячный раз оглядывает свою элегантно обставленную комнату. Как можно быть таким идиотом? Как он мог довериться Болину? Теперь все будут знать: ему на пятки наступает полиция, а осторожность — добродетель, ценимая в ордене едва ли не выше прочих. На одной чаше весов — его судьба, а на другую положили пальчики эти двое, гротескная парочка. Инвалид и полусумасшедший. Ах, что вы говорите? Его подозревают в преступлении? Вполне может быть достаточной причиной для отказа. Чье мнение окажется весомей? Предугадать невозможно, но одно он знает твердо: никого не переубедишь. Горечь в душе — как изжога, одна только разница: сода не поможет. А что поможет? Или кто? Никто, кроме него самого. Надеяться можно только на себя. Правда, иногда двуликий Янус судьбы поворачивается улыбчивой стороной: мальчишка сам привел девицу. Спасибо художественному таланту хромого пальта. Она в его руках. Хотя в том состоянии, в каком она сейчас, проку от нее ни на грош. Но что скажут доктора?

Он ждет, то и дело поглядывая на карманные часы, купленные взамен растоптанных на спектакле. Наконец-то… лакей открыл дверь и замер, пропустив в комнату посетителя. Молодой, скромно одетый человек переступил порог и церемонно поклонился.

— Добро пожаловать. — Сетон постарался улыбнуться как можно приветливее. — Возможно, мы встречались и раньше. В прошлом году мой подопечный, господин Тре Русур, находился в вашем учреждении. Меня зовут Тихо Сетон.

У доктора на редкость незапоминающаяся физиономия — Сетон не мог припомнить, видел ли он его когда-нибудь, пока Эрик находился в Данвике. На лице посетителя тоже не отразилось ничего похожего на узнавание.

— Тре Русур… представьте, я видел его пару раз. Профессор Хагстрём проводил у нас обход… да-да, прекрасно помню. Бесперспективный случай, должен заметить. Мало того — из-за этого пациента было много неприятностей. Дерзкий побег привлек внимание попечителей дурилки…

Он осекся, опустил глаза и провел пальцем по замахрившейся манжете.

— Прошу меня извинить… скорбного дома. Я почти все время провожу с коллегами… Надеюсь, вы понимаете, в таких случаях неизбежно вырабатывается несколько циничный жаргон. Вполне объяснимо: попытка защититься от тяжести неизбежного общения с такого рода пациентами. Уверяю, ничего плохого я в виду не имел. Только сочувствие.

— Сочувствие — да… вы правы. Именно оно нас и объединяет — сочувствие. Кем бы мы стали без любви к ближнему? Бедный Эрик… но, видно, такова моя участь: моя опека потребовалась еще одной несчастной.

— Поэтому вы за мной и послали? Для консультации?

— Именно так.

Сетон высыпал в мгновенно подставленную руку горсть монет и открыл дверь в соседнюю комнату. Девушка сидела на постели в одной ночной рубашке. Служанка поддерживала ее за плечи. По знаку Сетона забрала миску с кашей и кувшин с водой и исчезла — без единого звука, будто растворилась.

Доктор нахлобучил очки, в которых совершенно не нуждался, — он во что бы то ни стало хотел походить на своего ментора. Надо же как-то компенсировать пугающую пациентов молодость.

— Вы позволите?

— Разумеется. И буду весьма благодарен, если вы сочтете уместным облекать ваши мысли и догадки в понятные простому смертному слова.

Некоторое время доктор внимательно смотрел девушке в глаза.


— Что ж… девушка, между пятнадцатью и двадцатью. В отсутствие соответствующей половому развитию мимики точнее определить возраст вряд ли удастся.

Доктор потрогал бедра, икры, подвигал ноги вперед и назад. То же самое проделал и с руками. Приподнял рубашку, посмотрел на живот и спину.

— Она в неплохой физической кондиции, несмотря на очевидно неблагоприятные условия. Конечности гибки и подвижны. На животе стрии.

— Стрии?

— Растяжки. Вот, гляньте, еле заметные белые рубцы. Возникают только после родов.

Доктор поводил пальцем перед ее лицом, сначала из стороны в сторону, потом сверху вниз и снизу вверх — сначала медленно, потом все быстрее. Никакой реакции. Зажег свечу и поднес к лицу.

— Глаза невидящие, взгляд не фиксирует. Зрачок… зрачок не расширяется и не сужается. То есть… сужается, но недостаточно.

Не дожидаясь вопросов, положил руку на шею, достал часы и сосчитал пульс. Поднял правую руку девушки и отпустил. Рука бессильно упала.

Подумав некоторое время, сделал неожиданный выпад и ущипнул ее за талию.

— Сердце превосходное, пульс ровный, наполнение образцовое. Соответствует возрасту. На внезапные раздражители, как вы и сами заметили, не реагирует.

Доктор снял очки, протер рукавом, осторожно заправил в карман жилета и повернулся к Сетону:

— Позвольте спросить, что именно послужило причиной такого статуса?

— Простите, но я не могу нарушить оказанное мне доверие. Давайте скажем так: причиной такого статуса послужила цепь событий насильственного характера.

— Позвольте полюбопытствовать — когда?

— Что — когда?

— Когда имела место эта… как вы выразились, цепь?

— Минувшей осенью.

Доктор кивнул:

— Как я и думал. Сознание… или душа, как вы, возможно, предпочитаете называть, покинула предназначенное ей место в теле пациента. При подобных состояниях мы пытаемся создать достаточно… э-э-э… чувствительный раздражитель, чтобы привлечь душу вернуться на свое место. Раньше пытались заражать пациентов чесоткой, но, как вы сами понимаете, в наше время подобное выглядит совершеннейшей дикостью. Современные методы намного более эффективны. Например, особая кушетка. Пациента привязывают к кушетке, и она совершает возвратно-поступательные движения с довольно большой амплитудой. Вы спросите, с какой целью? Объяснение просто: страх, испытываемый пациентом, так силен, что не может не привлечь для спасения свое собственное «я». Утопающий, знаете ли, хватается за соломинку. Сама конструкция — чудо механики, истинный триумф. Я сам насчитал — представьте только! — сто пятьдесят в минуту! И еще один положительный фактор: вся кровь приливает к голове, даже слезы становятся красными. Даже дилетанту ясно: головные процессы ускоряются в положительном направлении.

— И эта ваша кушетка… уже кого-то вылечила?

Доктор замялся:

— Метод, собственно говоря, совершенно нов. Разумеется, требуется время для окончательного усовершенствования, тут удивляться нечему. Но вековой опыт показывает: самые лучшие, самые современные способы полной гарантии не дают. Каждая болезнь развивается по своим законам, и наша задача разработать способы, которые не входят с этими законами в противоречие. Не подлежит сомнению: нас ждет несомненный успех даже в тех тяжелых случаях, когда слабительные бессильны. Итак… позвольте спросить, какое время вам бы подошло?

Сетон потер небритый подбородок.

— Думаю, до поры до времени мы воздержимся от летающей кушетки. Но позвольте заверить: ваши рассуждения дали мне богатую пищу для размышлений. Вы целиком заслужили ваш гонорар. — Он ласково улыбнулся. — Даже не могу припомнить, когда я в последний раз тратил деньги с такой пользой.

Сетон проводил лекаря до дверей.

— И еще одно… Вам известно, где я живу, но я предпринял определенные усилия, чтобы узнать, где живете вы. И если вы никогда и никому не назовете мой адрес, у меня исчезнут все основания помнить ваш.





8




Найти оказалось совсем не трудно. Достаточно спросить любого полицейского курьера. Про секту гернгутеров знают все. Их пастор, Ларс Свала, проповедует в Городе между мостами с незапамятных времен — всегда на Большой площади, с факелом, в окружении паствы. Он мог бы проповедовать часами, но обычно кому-то из ночной стражи надоедают выкрики, и он разгоняет непрошеное сборище. И где их найти — тоже никакой не секрет. Посторонних они впускают неохотно, а с другой стороны — и желающих по пальцам сосчитать. Усадьба довольно большая, от окаймляющей Королевский сад аллеи до самого берега Кошачьего моря. Секта располагается здесь с начала века. Поначалу весьма малочисленная, а ныне — сотни прихожан. Старых и молодых, нищих и знатных. Даже при дворе есть приверженцы гернгутеров; поговаривают, даже вдовствующая королева и юный престолонаследник проявляют интерес к еретическому учению. Официальная церковь выжидает, но многие пасторы сыплют проклятиями и грозят вероотступникам адским огнем.

Эмиль Винге шел знакомым маршрутом: мимо церкви Святого Якоба. Посмотрел на парадные двери и слепые окна «Несравненного». Сезон еще не начался, но жизнь, судя по всему, кипит: идет подготовка к сезону, обсуждают осенний репертуар. Насколько ему известно, еще не было случая, когда пришли бы к общему соглашению; всегда остаются недовольные или обделенные. Театр — двор в миниатюре, вечные заговоры и интриги.

Обнесенный стеной Королевский сад пуст. Опавшие листья летят, подпрыгивая, по аллеям и сбиваются во влажные кучи по углам ограды, там, куда принес их переменчивый, а нынче особенно холодный ветер. Винге поднял воротник и втянул голову в плечи.

Главное здание усадьбы смотрит на Королевский сад — двухэтажный дом красного кирпича, за ним еще один, почти такого же размера, и несколько деревянных домиков поменьше. Винге остановился — и что дальше? Где искать? Наугад открыл дверь главного здания и начал подниматься по лестнице. Гулкие шаги отдались таким эхом, что откуда-то из боковой двери выскочила служанка с испуганной и недовольной миной.

— Вдова отдыхает после обеда.

Винге назвал подсказанное Блумом имя. Служанка с облегчением кивнула и поманила Эмиля к черному ходу. Они вышли в усаженный яблонями двор. Ветви прогнулись под тяжестью крупных полосатых яблок, под деревьями сложены штабелем корзины, стоят стремянки — пора собирать урожай. На полпути ко второму большому строению служанка остановилась и сложила руки рупором.

— Ларс! Тут по твою душу пришли.