1793. История одного убийства
Часть 8 из 49 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Врач пощупал увеличенные железы на шее и покачал головой:
– Золотуха у взрослых – редкое явление. Даже очень редкое.
И прописал отвратительного вкуса отвар на корне красильной марены, гвоздике, сладком папоротнике и бадьяне. Полбутылки в день.
Никакого облегчения. Врач опять долго качал головой и протирал очки.
– Дренаж. Надо дать выход вредным телесным жидкостям.
Прожег поташем небольшую, не больше ногтя мизинца, дырочку в грудной клетке и сунул туда горошину, чтобы ранка не заживала. Через пару дней обильно потек гной.
– Вот и хорошо, – обрадовался врач. – Теперь дело пойдет на поправку.
Но никакого улучшения не последовало. Жгучая боль в ране не давала ему спать по ночам, он то мерз, то горел в лихорадке, то обливался по́том. Жена всегда была рядом – промокала салфеткой лоб, вытирала полотенцем его исхудавшее тело.
– Это не пот, – грустно пошутил он. – Талая вода. Разве ты не замечаешь: я таю…
Она даже пела ему что-то вроде колыбельной, когда он метался без сна, измученный болью и одышкой.
Настала зима. Курсы лечения сменяли друг друга, не принося облегчения. Он сидел, согнувшись, над чашей с залитым уксусом мелом, пил непроцеженное молоко, дышал деревенским воздухом. По утрам просыпался в ознобе, и ничто не могло его согреть. На шее вздулись голубые вены, появились темные круги под постоянно налитыми кровью глазами. Кашель уже не удавалось остановить, с мокротой выделялись зловонные ошметки омертвевших легких. Пробовали отворять кровь – она тут же сворачивалась в синюшную корку: верный признак, что зараза еще не отступила.
Он уже не мог исполнять супружеские обязанности, не решался делить с женой постель. По ночам Мара10 сжимала грудь так, что казалось – всё, ребра не выдержат.
Месяц назад он принял решение: к врачам не обращаться. Любая попытка лечения оборачивалась ухудшением. Все, что он мог сделать, – призвать на помощь самодисциплину. Приучил себя не обращать внимания на постоянное першение в гортани и, самое главное, обнаружил важную вещь: единственное, что облегчает его состояние, – работа. Сосредоточенный труд не оставлял места для горьких мыслей, и тело послушно расслаблялось, старалось не мешать голове решать очередную задачу.
По ночам, в тесной каморке у Роселиуса, он разбирает и вновь собирает карманные часы в неверном свете свечей. Снимает зубчатые колесики, сортирует, а потом ставит на место, тщательно зацепляя одно за другое. Завинчивает крошечные винтики и не устает удивляться чуду: из набора бессмысленных, хоть и красивых шестереночек возникает разумный механизм, бросающий вызов мирозданию. Исправное тиканье настойчиво доказывает: все на свете можно измерить, в том числе и такую малопонятную и неощутимую материю, как время.
Винге ведет корабль своей жизни в последнюю гавань с помощью компаса, который указывал ему путь с юности. С помощью рассудка. Он уговаривает себя: ничего страшного, все люди рано или поздно умрут. Каждого можно считать неизлечимо больным, каждого подтачивает коварная болезнь, против которой нет лекарств. Название этой болезни – Время. Но по ночам, когда его бьет озноб, когда он просыпается мокрый, как после купания, уговоры не помогают. Его мучит и бесит не общий принцип «родился, жил, умер» – это аксиома, с которой можно примириться. Его бесит личная судьба, собственная мучительная смерть. Что будет дальше? Поразит ли болезнь суставы, кости, позвоночник, как это бывает при чахотке? Испустит ли он последний вздох во сне? Или в сознании, хватая ртом оставшиеся ему крохи воздуха и мучась от болей? Каких болей? Сумеет ли он достойно с ними справиться?
Иногда он уговаривает себя, что уже умер. Бóльшая часть его организма перестала жить в тот день, когда он оставил жену. Но и это не помогает. Тому, что осталось, все равно нужен воздух для дыхания. И физическая боль, что бы там ни щебетали поэты, сплошь и рядом не уступает боли душевной.
Наступает вечер, и он одевается для вечернего выхода. Зеркало в комнате очень маленькое, чтобы увидеть себя хотя бы до пояса, надо отойти к противоположной стене. Вся его одежда на нем, другой нет. Остальное выбросил. Рубаху и длинные чулки он регулярно отдает в стирку – прислуга знает, когда приходить за бельем. Все остальное можно почистить щеткой. Ткань сюртука уже потерлась, и покрой не тот, не à la mode, как теперь говорят на французский лад. Он никогда не ставил одежду на службу тщеславию. Одевался точно так же, как и в годы, что служил в уездном суде. Стиль одежды определил одним словом: корректность. Абсолютное безразличие ко всему, что не относится к рассматриваемому делу.
Обмотал шею шарфом, завязал, повертел плечами, продевая руки в рукава сюртука. Достал из угла трость. Когда-то она служила украшением, но сейчас все чаще приходится пользоваться ею по прямому назначению: иной раз дыхание перехватывает так, что он боится упасть.
Осторожно, стараясь не шуметь, спустился по лестнице – не хотел встречаться ни с кем из обитателей дома Роселиуса.
Спустился к морю, прикрыв рот платком, – незачем дышать ночной сыростью. Найти лодочника труда не составило, и тот за пару кругляшей перевез его в Город между мостами11. Ночью особенно хорошо слышно, как с южной стороны острова бурлит Стрёммен12, но здесь море совершенно спокойно. Тишину нарушают только плеск воды под веслами и натужный скрип старых деревянных уключин.
Лодочник поминутно оглядывается, пытаясь найти проход в лабиринте кораблей на рейде у Корабельного моста. То и дело складывает весла вдоль бортов и, тихо ругаясь, отталкивается руками от толстенных, до звона натянутых якорных канатов. Терпко и приятно пахнет смолой, но есть и другие запахи: ром, кофе, корица, табак.
Через полчаса Винге расплатился и вышел на берег, опираясь на подставленную руку лодочника. Отсюда до Баггенсгатан – пять минут неторопливой ходьбы.
Баггенсгатан – улица борделей. Четыре этажа – четыре борделя. Следующий дом – три. Бордели в борделях, бордели под борделями и над борделями. Отовсюду слышны непристойные песни, прославляющие интимные достоинства Венеры и ее жриц. Некоторые, как и Винге, закрывают лица платками – наверняка женатые.
Хозяйка, унаследовавшая заведение от блаженной памяти капитана Альстрёма, приветствует его почти незаметным кивком. Лицо ее непроницаемо и загадочно, но не дает ни малейшего повода сомневаться, что ей уже очень много лет.
– Она свободна?
Мамзель качает головой.
– Я подожду. Пусть постелют чистые простыни и приведут комнату в порядок.
Он тяжело сел на стул, опираясь на трость.
Еще один загадочный взгляд, и хозяйка оставила его одного.
Винге погрузился в свои мысли, едва замечая входящих и выходящих посетителей.
Прошел почти час. Наконец хозяйка появилась на галерее и помахала ему рукой. Винге поднялся по лестнице и открыл знакомую дверь.
Она ждала его, сидя на краю кровати и соблазнительно скрестив ноги. Та, которую в борделе называли Цветок Финляндии. Он не сразу ее нашел. Ему нужна была женщина в его возрасте, а тридцать – большая редкость для этой профессии. Но ему повезло. Она выглядела замечательно, несмотря на годы, хотя в ее мире женщины старятся вдвое быстрее.
В глазах мелькнула искра узнавания, девушка радостно улыбнулась, и в ней произошли мгновенные изменения. Плечи опустились, кокетливо выпрямленная спина вернулась в обычное положение.
– Это вы! Старая ведьма ничего мне не сказала.
Приятный, теплый и забавный финский акцент. Винге молча кивнул. Обвел комнату глазами – все ли сделано, как он просил. Протянул ей маленький тряпичный сверток – давно договоренная сумма. Она зна́ком попросила положить деньги на комод.
– Вы на всю ночь останетесь, как всегда?
– Да, Юханна. Надеюсь, денег хватит.
Она засмеялась:
– Даже если бы и не хватило, я бы сделала вам скидку. Вы мой самый лучший клиент. Хорошо платите и мало требуете. Обычно наоборот. Или пожелаете что-то особенное?
– Нет, Юханна. Ничего особенного. Все, как всегда.
Он снял плащ, развязал галстук. Достал из кармана жилета маленькую бутылочку и протянул Юханне. Она опять улыбнулась, вынула пробочку, капнула несколько капель на ладонь и провела по шее и груди.
Винге стянул рубаху и брюки, она тоже разделась, и они залезли под одеяло.
Он повернулся к ней спиной. Она положила руку на лопатку: точно так, как он ей показывал.
Юханна очень похожа на его жену – такие же светлые волосы, такие же синие глаза. А теперь и пахнет так же, и рука такая же теплая.
Она задувает свечу и долго прислушивается, как успокаивается его дыхание, как он вздрагивает, словно боится проснуться… и тогда она гладит его по лбу или напевает колыбельную – и этому жесту, и словам, и мелодии колыбельной научил ее он.
Он открывает глаза на рассвете и, как всегда, не может определить, что несет с собой момент пробуждения: облегчение или страдание. Рассудок еще не проснулся и позволяет ему создать иллюзию, что ничего не изменилось, все точно так же, как было раньше.
Медленно, стараясь не шуметь, одевается. Но Юханна все равно просыпается от звука поворачиваемого в замке ключа.
– Сегодня в последний раз.
– Почему? Я что-то сделала не так? Или вам надоела эта игра?
– Нет-нет, ты молодец. Но у меня больше нет денег.
Она грустно улыбается и пожимает плечами.
Винге взял плащ и заметил, что ткань на локте протерлась.
Значит, он одет вовсе не так, как рассчитывал. Не скромно и корректно, а просто-напросто дурно. А он-то надеялся, что этих тряпок хватит до конца жизни.
7
Колокола Святой Хедвиги и Святого Якуба одновременно пробили два часа дня. Кардель на заплетающихся ногах шел по Новому мосту. В воздухе стоял моросящий дождь, мачты далеких кораблей и низкие строения галерной верфи на Юргордене еле различимы в густом, давящем тумане. Над восьмиугольной крепостью на Кастельхольмене беспомощно повис насквозь мокрый трезубый флаг шведского флота. Под ним – Кошачье море, до омерзения грязное, но все же не такое отвратительное, как Фатбурен, – из-за постоянного притока воды из Балтики. Море исправно возвращало городу отбросы, и у берегов покачивалась подозрительно коричневатая жижа. Прачки будто и не обращали на нее внимания: окунали белье и отжимали грязную воду на стиральных досках.
Кардель обогнул занявшего почти все пространство моста нищего – тот пытался вызвать сочувствие, выставив на обозрение прохожих изуродованные руки. Перед входом на рыбный рынок на деревянном коне с острым хребтом тихо плакал немолодой дядька с подвешенными к ногам тяжелыми гирями – должно быть, извозчик, пойманный на вымогательстве лишней платы.
Другой, полуголый, стоял у позорного столба. Из носа у него текла кровь, и он время от времени слизывал ее языком.
Сразу за мостом начинаются трущобы. Полуразвалившиеся лачуги – здесь люди имеют куда больше причин бояться наступающей зимы, чем другие. Беспощадный холод проникает во все углы их жалких хибар. Заледеневшие трупы складывают в штабеля у ворот кладбища в ожидании весны, когда начнет оттаивать промерзшая земля.
На берегу у верфи Терра Нова работают землекопы – готовят место для новых доков и мастерских.
Кардель повернул от моря. Здесь строения попадались все реже, воздух стал заметно чище – соленый бриз с Балтики выдувал всю городскую вонь. Вскоре он увидел поместье Спенса, или, как его называли в городе, Спенское, – ряд строений, окруживших липовую рощу.
На аллее он наткнулся на пожилую служанку с медным кувшином.
– Господин Винге снимает комнату в новом доме. Вон в том, каменном, на втором этаже. Заходите, погреетесь… – Она провела его в кухню и пошла на второй этаж известить о посетителе.
Кухня помещалась рядом с сенями. Слуги и служанки беспрерывно сновали туда-сюда, и Кардель все время оказывался на дороге. В каменной печи пекли хлеб.
Наконец кто-то догадался и протянул ему кружку с домашним пивом и свежеиспеченную пшеничную булку. От булки он отказался. Только одна рука – он повертел деревянным протезом и усмехнулся.
Не успел Кардель отхлебнуть пива, на лестнице показалась служанка и помахала рукой: господин Винге готов вас принять. Могла и не показывать комнату: кашель был слышен еще со двора.