1793. История одного убийства
Часть 43 из 49 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
14
На углу Престгатан, по дороге на рынок на Большой площади, Анна Стина частенько видит нищего. Он сидит на двух чурбаках – соорудил некоторое подобие табуретки и выставил вперед руки, источник пропитания. Настолько жуткого вида, что прохожий либо останавливается поглазеть, либо в ужасе отворачивается.
И это не следствие ожога. Кажется, неведомый скульптор обратил его плоть в воск, отлил в странные, привидевшиеся ему в ночном кошмаре формы и оставил застывать. Короткие пальцы без ногтей, ладони в странных буграх и провалах, а розоватая кожа тонка и мягка, как у новорожденного.
Обычно Анна Стина проходит мимо и отводит глаза, но на этот раз ей нужен именно он, этот нищий. И надо же – на обычном месте его нет. Придется ждать. Она топчется на снегу, стараясь согреться. Кажется, прошла вечность, пока он появился, этот нищий, с чурбаками под мышкой и обернутыми в валяную подстилку руками. Она дала ему время привести в порядок рабочее место, дождалась, пока он размотает тряпку, постелет ее на табуретку и выставит на всеобщее обозрение свои страшные руки. Мертвые руки, на которых не тают снежинки.
Анна Стина подошла и протянула ему сэкономленный от собственного завтрака хлеб.
Нищий поморгал, ошеломленный несоответствием щедрости подаяния и обликом дарительницы, и спросил настороженно:
– Благослови тебя Бог, дитя, чем я заслужил такую милость?
– Хочу послушать, что случилось с твоими руками.
Нищий осклабился едва ли не с облегчением:
– Да я сто раз рассказывал и брал подешевле. Ты когда-нибудь была у озера Клара?
Анна Стина молча кивнула.
– Тогда знаешь, какой там запах. И это не гниль в воде, не отбросы на берегу. Нет, там по-другому воняет. От мануфактуры, я там в молодости работал. Мыло они делают. Всякое-разное – и простое, для рождественской бани таких, как мы с тобой, и с отдушкой, для утреннего туалета господ аристократов. Работа та же, разница в аромате. Но туши, из которых выплавляют жир, воняют – не приведи Господи. Потом этот жир смешивают кое с чем и дают застыть. Ты до десяти не успеешь сосчитать – и пожалуйста, мыло готово, мойся на здоровье… Да, вот так вот. Молодой я был, резвый… Мне надо было смешать поташ с известью. Поторопился по молодости, просыпал порошок на руки, да и сунул в ведро с водой. Мастер завопил, дескать, ты спятил, что ли, – да поздно было. Как в кипящее масло окунул. Поташ… он под водой горит, понимаешь. А получилось вот что… – Он поднял изуродованные кисти чуть не к ее носу. – Они меня пожалели, оставили с метлой ходить… Но метлой, сама понимаешь, на хлеб не заработаешь.
Анна Стина задумалась.
– Больно было?
Нищий захохотал.
– Как пощупать преисподнюю, деточка, как преисподнюю, куда мне уж точно дорога.
Заметив, что она не приняла шутку, он сделался серьезнее.
– Ничего хуже в жизни не было. Мастер оттер мне руки шерстяной тряпкой от этой кипящей каши, кожа вся сошла. Сгорела. Лимонным соком поливали… Может, без лимонов было бы еще хуже, но несколько дней я словно горящие угли в руках сжимал.
Он с отвращением сплюнул, а когда поднял на нее глаза, хорошее настроение как рукой сняло.
– Что еще? Вспомнил всю историю – и теперь думаю, что могла бы подать и побольше.
– А можешь сделать для меня такую смесь? Я заплачу.
Озеро Клара не близко – они шли не меньше получаса. Анне Стине показалось, что мануфактура на берегу наклонилась к замерзшей воде, будто почва под ней уже не выдерживала веса тяжелого, уродливого здания. Наверняка обман зрения. Дождались, пока сядет солнце и рабочие начнут расходиться по домам. Серые фигуры тянулись унылой цепочкой, а нищий, шевеля губами и искалеченными пальцами, пересчитывал – все ли вышли? Беспокойно оглянулся и дал знак – пошли.
Обогнули обращенный к холму фасад мыловаренной мануфактуры и вышли к озеру. Здесь здание стояло на массивных сваях. Просвет между льдом и основанием был достаточен, чтобы пролезть на корточках. Они оказались под полом мануфактуры. Нищий начал ощупывать доски, то и дело оскальзаясь на льду и сопровождая каждое неудачное движение грязной руганью. В конце концов он обнаружил знакомую ему щель, просунул руку, снял засов и отшатнулся, чтобы не получить по голове упавшей крышкой люка. Они пролезли в люк и наткнулись на большую кучу мусора – Анна Стина догадалась, что люк предназначен для сбрасывания накопившегося мусора в озеро, а пока лед не тронется, мусор складывают поближе к дыре.
Ее спутник прижал руку к губам – на тот случай, если на фабрике кто-то остался и может обратить внимание на пар от его дыхания. Долго прислушивался и наконец подал знак – все спокойно.
15
Кардель помахал здоровой рукой и несколько раз сжал и разжал кулак, пытаясь восстановить кровоток в замерзших пальцах. Он ждал уже больше получаса. Служанка не пожелала впустить в дом незнакомца, да еще с такой грозной внешностью. Заставила дожидаться хозяйку во дворе.
– Вот-вот придет, – бросила она, а когда он попросил что-нибудь согревающее, хмыкнула, хлопнула дверью у него перед носом и скрылась в доме.
Он устал ждать. То и дело вставал на цыпочки – только так удавалось увидеть часы на башне Катарины, скрывающиеся за коньком крыши соседнего дома. На пятый или шестой раз понял, что стрелки не движутся. Должно быть, проникла влага, и преодолеть сопротивление льда зубчатым колесикам механизма… это им не по зубчикам.
Не успел он посмеяться собственному каламбуру, в двери открылось смотровое окошко и его окликнула та же нахальная круглолицая служанка.
– Он может зайти в сени и выпить домашнего пива, – сказала она в третьем лице, словно подчеркивая незначительность посетителя. – Теплого, если пожелает. Хозяйка скоро примет.
Еще и это. Оказывается, вдова все время была дома. Он разозлился, но мысль о теплом пиве заставила его забыть планы отмщения, которые он уже начал вынашивать. Кардель счистил с плеч несуществующий снег, вежливо потоптался у порога, отряхивая сапоги, и оказался в теплых сенях. В доме пахло свежевыпеченным хлебом. Он снял задубевший камзол, сделал глоток горячего крепкого пива и благодарно вздохнул, чувствуя приятную ломоту согревающегося тела.
Сразу за кухней, в полутемной комнате его ждала хозяйка дома, вдова Фрёман. Она не снимала траур, хотя муж ее отправился в мир иной уже много лет назад. Вдове было не меньше шестидесяти. Детей у супружеской пары, как он догадывался, никогда не было, и вдова от тоски по умершему мужу никуда из дому не выходила. Сидела у камина, прямая, как кочерга. В ее лице Кардель не обнаружил даже малейшего признака жалости к своей горькой судьбе; наоборот. Сосредоточенная, суровая мина – дескать, если мой любимый муж помер, если мир подложил мне такую свинью, – ничего, отплачу той же монетой. Она не вознаградила его даже кивком.
Он прокашлялся.
– Мир этому дому.
Вдова Фрёман повернула голову в его сторону, посмотрела на него суровым немигающим взглядом, и у него тут же появилось ощущение, что она уже знает о нем все, что ей надо знать. Вдова помедлила с ответом.
– Мне сказала служанка, что вас зовут Кардель, что вы служите в сепарат-страже. Какая нужда вас сюда привела – далеко за пределами моего понимания. Если бы жизнь не была так однообразна, я бы даже думать не стала – велела бы служанке вас выпроводить. Что вам надо?
У Карделя загорелись уши. Внезапно он понял, что в полутьме ошибся: вдова на него не смотрит. Вдова слепа. Глаза подернуты молочно-белой пленкой. Он вздрогнул и немного растерялся. Забыл, с чего хотел начать.
– Прошу прощения за внезапный визит, и позвольте мне выразить самые глубокие соболезнования по поводу кончины вашего любимого му…
– Замолчите! – Она предупреждающе подняла руку. – Воронам свойственно каркать, а не петь, как соловьям. Арне Фрёман, настоятель и пастор в приходе Катарина, покинул этот мир много лет назад, вечная ему память… Хотя, наверное, пастор и сейчас в целости и сохранности; он был настолько пропитан спиртным, что ни один червь не решится на него посягнуть. То, что я в трауре, говорит больше обо мне, чем о покойном священнослужителе. Так что попрошу вас прекратить реверансы и переходить к делу, которое вас сюда привело.
Кардель вежливо покивал, но тут же сообразил, что вдова не видит этого очередного, как она назвала, реверанса.
– Нельзя сказать, что вы живете на широкую ногу, несмотря на высокое положение вашего мужа.
Клюнуло! Вдова напряглась и немного откинулась в кресле. Он поторопился продолжить, пока она не успела добавить к каркающей вороне еще какое-нибудь обидное сравнение:
– Скажите мне, фру Фрёман, знакома ли вам фамилия Ульхольм? Магнус Ульхольм?
В комнате что-то изменилось, словно потянул знобкий сквозняк.
– Да. Я помню Магнуса Ульхольма.
– Говорят, несколько лет назад Ульхольм сбежал в Норвегию, прихватив с собой вдовью кассу прихода. Думаю, эти деньги очень бы пригодились фру Фрёман после кончины ее мужа.
Кардель удивился: как может совершенно неподвижная женщина сделаться еще более неподвижной? Но именно это произошло на его глазах. Она легко справилась с логически абсурдной задачей.
– Вам незачем напоминать мне, кто такой Ульхольм и что он сделал. Я знаю это лучше вас.
– И наверняка многие другие оказались в том же положении. Не только вы. И те, другие, тоже помнят его имя. У многих есть дети, которые получили бы лучшее образование и лучшие перспективы, если бы Ульхольм не похитил их деньги. Фру Фрёман наверняка знает их имена.
– Фру Фрёман знает их имена. Все до единого.
– Скажите мне, фру Фрёман… вы много лет жили с человеком Библии. Знакомо ли вам выражение «око за око, зуб за зуб»?
Вдова Фрёман показала ровный ряд маленьких острых зубов, и Кардель не сразу понял, что она улыбается.
16
Укрытая снежным одеялом Норрмальмская площадь пуста. Ни единого прохожего. Посреди площади – укрытая промерзшим, колом стоящим полотнищем статуя Густава Адольфа; первый конный памятник в королевстве вот уже два года ожидает, когда наконец завершат работы и он откроется взорам восхищенных горожан. Винге остановился и несколько минут смотрел на бесформенное сооружение, похожее на огромный белый призрак, угрожающе вознесшийся над заледеневшим городом в ожидании кровавой вакханалии, о которой мечтает Юханнес Балк. По одну сторону площади – опера, по другую – дворец принцессы Софии Альбертины, два совершенно одинаковых статных здания. Они словно глядят друг на друга и любуются собственным отражением. Впрочем, не совсем зеркальным: опера купается в утреннем свете, а дворец все еще в тени.
Полюбовавшись на близнецов, Винге отвернулся и с трудом открыл подъезд арестантской с торцевой стороны площади. Прошел по коридору, нашел нужную дверь и схватился за косяк – голова закружилась так, что испугался упасть.
– Господи, что это с вами? У вас вид, как у привидения. Живой скелет, вы меня даже напугали – будто сама смерть вошла.
– Вам незачем меня бояться. Скорее наоборот. Меня зовут Сесил Винге, я из полицейского управления… в какой-то степени, поскольку мое дело к вам иного рода.
– Я вас и раньше видел. Ваша физиономия мелькала в дверном окошке. Вы проходили мимо… Говорю же, ряженый скелет. Что же вы такой бледный?
– Могу присесть? – спросил Винге, не объясняя причин бледности и через силу улыбнувшись. – Мне трудно стоять, ноги отказываются держать даже такой незначительный вес.
Заключенный пожал плечами и передвинулся на койке. Винге отклонил молчаливое приглашение и сел на стоявшую в углу табуретку, точно такую же, как в камере Юханнеса Балка. Долго рассматривал собеседника – обычная, будничная физиономия, борода не более чем месячной давности. Льняная рубаха, настолько грязная, что, наверное, ни разу не менялась с того дня, как он угодил в тюрьму. Потертые кожаные брюки с развязанными штрипками у коленей. Поверх коричневой куртки – тюремное одеяло.
Винге постепенно отдышался.
– Ваше имя Лоренц Юханссон, не так ли?
– А разве это секрет?
– Ваша профессия?
– Бочар. Был. Бочки вязал.
– Завтра за вами приедет тюремная повозка, чтобы отвезти вас на лобное место в Хаммарбю, не так ли?
На углу Престгатан, по дороге на рынок на Большой площади, Анна Стина частенько видит нищего. Он сидит на двух чурбаках – соорудил некоторое подобие табуретки и выставил вперед руки, источник пропитания. Настолько жуткого вида, что прохожий либо останавливается поглазеть, либо в ужасе отворачивается.
И это не следствие ожога. Кажется, неведомый скульптор обратил его плоть в воск, отлил в странные, привидевшиеся ему в ночном кошмаре формы и оставил застывать. Короткие пальцы без ногтей, ладони в странных буграх и провалах, а розоватая кожа тонка и мягка, как у новорожденного.
Обычно Анна Стина проходит мимо и отводит глаза, но на этот раз ей нужен именно он, этот нищий. И надо же – на обычном месте его нет. Придется ждать. Она топчется на снегу, стараясь согреться. Кажется, прошла вечность, пока он появился, этот нищий, с чурбаками под мышкой и обернутыми в валяную подстилку руками. Она дала ему время привести в порядок рабочее место, дождалась, пока он размотает тряпку, постелет ее на табуретку и выставит на всеобщее обозрение свои страшные руки. Мертвые руки, на которых не тают снежинки.
Анна Стина подошла и протянула ему сэкономленный от собственного завтрака хлеб.
Нищий поморгал, ошеломленный несоответствием щедрости подаяния и обликом дарительницы, и спросил настороженно:
– Благослови тебя Бог, дитя, чем я заслужил такую милость?
– Хочу послушать, что случилось с твоими руками.
Нищий осклабился едва ли не с облегчением:
– Да я сто раз рассказывал и брал подешевле. Ты когда-нибудь была у озера Клара?
Анна Стина молча кивнула.
– Тогда знаешь, какой там запах. И это не гниль в воде, не отбросы на берегу. Нет, там по-другому воняет. От мануфактуры, я там в молодости работал. Мыло они делают. Всякое-разное – и простое, для рождественской бани таких, как мы с тобой, и с отдушкой, для утреннего туалета господ аристократов. Работа та же, разница в аромате. Но туши, из которых выплавляют жир, воняют – не приведи Господи. Потом этот жир смешивают кое с чем и дают застыть. Ты до десяти не успеешь сосчитать – и пожалуйста, мыло готово, мойся на здоровье… Да, вот так вот. Молодой я был, резвый… Мне надо было смешать поташ с известью. Поторопился по молодости, просыпал порошок на руки, да и сунул в ведро с водой. Мастер завопил, дескать, ты спятил, что ли, – да поздно было. Как в кипящее масло окунул. Поташ… он под водой горит, понимаешь. А получилось вот что… – Он поднял изуродованные кисти чуть не к ее носу. – Они меня пожалели, оставили с метлой ходить… Но метлой, сама понимаешь, на хлеб не заработаешь.
Анна Стина задумалась.
– Больно было?
Нищий захохотал.
– Как пощупать преисподнюю, деточка, как преисподнюю, куда мне уж точно дорога.
Заметив, что она не приняла шутку, он сделался серьезнее.
– Ничего хуже в жизни не было. Мастер оттер мне руки шерстяной тряпкой от этой кипящей каши, кожа вся сошла. Сгорела. Лимонным соком поливали… Может, без лимонов было бы еще хуже, но несколько дней я словно горящие угли в руках сжимал.
Он с отвращением сплюнул, а когда поднял на нее глаза, хорошее настроение как рукой сняло.
– Что еще? Вспомнил всю историю – и теперь думаю, что могла бы подать и побольше.
– А можешь сделать для меня такую смесь? Я заплачу.
Озеро Клара не близко – они шли не меньше получаса. Анне Стине показалось, что мануфактура на берегу наклонилась к замерзшей воде, будто почва под ней уже не выдерживала веса тяжелого, уродливого здания. Наверняка обман зрения. Дождались, пока сядет солнце и рабочие начнут расходиться по домам. Серые фигуры тянулись унылой цепочкой, а нищий, шевеля губами и искалеченными пальцами, пересчитывал – все ли вышли? Беспокойно оглянулся и дал знак – пошли.
Обогнули обращенный к холму фасад мыловаренной мануфактуры и вышли к озеру. Здесь здание стояло на массивных сваях. Просвет между льдом и основанием был достаточен, чтобы пролезть на корточках. Они оказались под полом мануфактуры. Нищий начал ощупывать доски, то и дело оскальзаясь на льду и сопровождая каждое неудачное движение грязной руганью. В конце концов он обнаружил знакомую ему щель, просунул руку, снял засов и отшатнулся, чтобы не получить по голове упавшей крышкой люка. Они пролезли в люк и наткнулись на большую кучу мусора – Анна Стина догадалась, что люк предназначен для сбрасывания накопившегося мусора в озеро, а пока лед не тронется, мусор складывают поближе к дыре.
Ее спутник прижал руку к губам – на тот случай, если на фабрике кто-то остался и может обратить внимание на пар от его дыхания. Долго прислушивался и наконец подал знак – все спокойно.
15
Кардель помахал здоровой рукой и несколько раз сжал и разжал кулак, пытаясь восстановить кровоток в замерзших пальцах. Он ждал уже больше получаса. Служанка не пожелала впустить в дом незнакомца, да еще с такой грозной внешностью. Заставила дожидаться хозяйку во дворе.
– Вот-вот придет, – бросила она, а когда он попросил что-нибудь согревающее, хмыкнула, хлопнула дверью у него перед носом и скрылась в доме.
Он устал ждать. То и дело вставал на цыпочки – только так удавалось увидеть часы на башне Катарины, скрывающиеся за коньком крыши соседнего дома. На пятый или шестой раз понял, что стрелки не движутся. Должно быть, проникла влага, и преодолеть сопротивление льда зубчатым колесикам механизма… это им не по зубчикам.
Не успел он посмеяться собственному каламбуру, в двери открылось смотровое окошко и его окликнула та же нахальная круглолицая служанка.
– Он может зайти в сени и выпить домашнего пива, – сказала она в третьем лице, словно подчеркивая незначительность посетителя. – Теплого, если пожелает. Хозяйка скоро примет.
Еще и это. Оказывается, вдова все время была дома. Он разозлился, но мысль о теплом пиве заставила его забыть планы отмщения, которые он уже начал вынашивать. Кардель счистил с плеч несуществующий снег, вежливо потоптался у порога, отряхивая сапоги, и оказался в теплых сенях. В доме пахло свежевыпеченным хлебом. Он снял задубевший камзол, сделал глоток горячего крепкого пива и благодарно вздохнул, чувствуя приятную ломоту согревающегося тела.
Сразу за кухней, в полутемной комнате его ждала хозяйка дома, вдова Фрёман. Она не снимала траур, хотя муж ее отправился в мир иной уже много лет назад. Вдове было не меньше шестидесяти. Детей у супружеской пары, как он догадывался, никогда не было, и вдова от тоски по умершему мужу никуда из дому не выходила. Сидела у камина, прямая, как кочерга. В ее лице Кардель не обнаружил даже малейшего признака жалости к своей горькой судьбе; наоборот. Сосредоточенная, суровая мина – дескать, если мой любимый муж помер, если мир подложил мне такую свинью, – ничего, отплачу той же монетой. Она не вознаградила его даже кивком.
Он прокашлялся.
– Мир этому дому.
Вдова Фрёман повернула голову в его сторону, посмотрела на него суровым немигающим взглядом, и у него тут же появилось ощущение, что она уже знает о нем все, что ей надо знать. Вдова помедлила с ответом.
– Мне сказала служанка, что вас зовут Кардель, что вы служите в сепарат-страже. Какая нужда вас сюда привела – далеко за пределами моего понимания. Если бы жизнь не была так однообразна, я бы даже думать не стала – велела бы служанке вас выпроводить. Что вам надо?
У Карделя загорелись уши. Внезапно он понял, что в полутьме ошибся: вдова на него не смотрит. Вдова слепа. Глаза подернуты молочно-белой пленкой. Он вздрогнул и немного растерялся. Забыл, с чего хотел начать.
– Прошу прощения за внезапный визит, и позвольте мне выразить самые глубокие соболезнования по поводу кончины вашего любимого му…
– Замолчите! – Она предупреждающе подняла руку. – Воронам свойственно каркать, а не петь, как соловьям. Арне Фрёман, настоятель и пастор в приходе Катарина, покинул этот мир много лет назад, вечная ему память… Хотя, наверное, пастор и сейчас в целости и сохранности; он был настолько пропитан спиртным, что ни один червь не решится на него посягнуть. То, что я в трауре, говорит больше обо мне, чем о покойном священнослужителе. Так что попрошу вас прекратить реверансы и переходить к делу, которое вас сюда привело.
Кардель вежливо покивал, но тут же сообразил, что вдова не видит этого очередного, как она назвала, реверанса.
– Нельзя сказать, что вы живете на широкую ногу, несмотря на высокое положение вашего мужа.
Клюнуло! Вдова напряглась и немного откинулась в кресле. Он поторопился продолжить, пока она не успела добавить к каркающей вороне еще какое-нибудь обидное сравнение:
– Скажите мне, фру Фрёман, знакома ли вам фамилия Ульхольм? Магнус Ульхольм?
В комнате что-то изменилось, словно потянул знобкий сквозняк.
– Да. Я помню Магнуса Ульхольма.
– Говорят, несколько лет назад Ульхольм сбежал в Норвегию, прихватив с собой вдовью кассу прихода. Думаю, эти деньги очень бы пригодились фру Фрёман после кончины ее мужа.
Кардель удивился: как может совершенно неподвижная женщина сделаться еще более неподвижной? Но именно это произошло на его глазах. Она легко справилась с логически абсурдной задачей.
– Вам незачем напоминать мне, кто такой Ульхольм и что он сделал. Я знаю это лучше вас.
– И наверняка многие другие оказались в том же положении. Не только вы. И те, другие, тоже помнят его имя. У многих есть дети, которые получили бы лучшее образование и лучшие перспективы, если бы Ульхольм не похитил их деньги. Фру Фрёман наверняка знает их имена.
– Фру Фрёман знает их имена. Все до единого.
– Скажите мне, фру Фрёман… вы много лет жили с человеком Библии. Знакомо ли вам выражение «око за око, зуб за зуб»?
Вдова Фрёман показала ровный ряд маленьких острых зубов, и Кардель не сразу понял, что она улыбается.
16
Укрытая снежным одеялом Норрмальмская площадь пуста. Ни единого прохожего. Посреди площади – укрытая промерзшим, колом стоящим полотнищем статуя Густава Адольфа; первый конный памятник в королевстве вот уже два года ожидает, когда наконец завершат работы и он откроется взорам восхищенных горожан. Винге остановился и несколько минут смотрел на бесформенное сооружение, похожее на огромный белый призрак, угрожающе вознесшийся над заледеневшим городом в ожидании кровавой вакханалии, о которой мечтает Юханнес Балк. По одну сторону площади – опера, по другую – дворец принцессы Софии Альбертины, два совершенно одинаковых статных здания. Они словно глядят друг на друга и любуются собственным отражением. Впрочем, не совсем зеркальным: опера купается в утреннем свете, а дворец все еще в тени.
Полюбовавшись на близнецов, Винге отвернулся и с трудом открыл подъезд арестантской с торцевой стороны площади. Прошел по коридору, нашел нужную дверь и схватился за косяк – голова закружилась так, что испугался упасть.
– Господи, что это с вами? У вас вид, как у привидения. Живой скелет, вы меня даже напугали – будто сама смерть вошла.
– Вам незачем меня бояться. Скорее наоборот. Меня зовут Сесил Винге, я из полицейского управления… в какой-то степени, поскольку мое дело к вам иного рода.
– Я вас и раньше видел. Ваша физиономия мелькала в дверном окошке. Вы проходили мимо… Говорю же, ряженый скелет. Что же вы такой бледный?
– Могу присесть? – спросил Винге, не объясняя причин бледности и через силу улыбнувшись. – Мне трудно стоять, ноги отказываются держать даже такой незначительный вес.
Заключенный пожал плечами и передвинулся на койке. Винге отклонил молчаливое приглашение и сел на стоявшую в углу табуретку, точно такую же, как в камере Юханнеса Балка. Долго рассматривал собеседника – обычная, будничная физиономия, борода не более чем месячной давности. Льняная рубаха, настолько грязная, что, наверное, ни разу не менялась с того дня, как он угодил в тюрьму. Потертые кожаные брюки с развязанными штрипками у коленей. Поверх коричневой куртки – тюремное одеяло.
Винге постепенно отдышался.
– Ваше имя Лоренц Юханссон, не так ли?
– А разве это секрет?
– Ваша профессия?
– Бочар. Был. Бочки вязал.
– Завтра за вами приедет тюремная повозка, чтобы отвезти вас на лобное место в Хаммарбю, не так ли?