1793. История одного убийства

Он знаком приказал мне следовать за ним, но не в большой дом, а в одно из небольших низких строений, за которым начинался луг. Выдернул из-за пояса палку и пропустил меня вперед. Глаза мои с трудом привыкали к темноте, но я сразу почувствовал чье-то присутствие, словно за мной кто-то наблюдает, причем ничего хорошего от этого ждать не стоит. Воздух в сарае был настолько затхлый, что я сделал шаг назад и в тот же миг услышал глухое рычание. Услышал и увидел: гротескно огромный пес. Холка на уровне моей груди, а весит наверняка намного больше, чем я. Под шерстью играют мускулы, могучие, как якорные цепи, из пасти течет слюна. Чудище молча уставилось на меня, и я увидел в его глазах свою смерть. Зверь прыгнул, и его челюсти щелкнули меньше чем в пяти дюймах от моей глотки. По металлическому звяканью я понял, что пес на цепи.

Я упал. Оскаленная морда циклопического пса была совсем рядом. Я видел ржавые звенья на его шее, чувствовал его зловонное дыхание.

– Это Магнус, – услышал я голос за спиной.

Хозяин сорвал с меня шляпу и бросил псу. Тот вцепился в нее зубами, прижал лапой и рванул.

– Может случиться, что ты устанешь от моего гостеприимства, – продолжил хозяин. – Устанешь и надумаешь покинуть эти пенаты по собственному желанию. Имей в виду, что в таком случае я спущу Магнуса с цепи. Он не забудет твой запах. Запах страха и мочи, которая стекает у тебя по ляжке. И он найдет тебя, где бы ты ни прятался. Где-нибудь в лесу, там, где некому будет его остановить. Он разорвет тебя на куски и оставит доклевывать воронам.

Хозяин развернулся и вышел из сарая. Я последовал за ним.

Как и снаружи, в доме царили запустение и разруха. Треснувшие стекла в окнах, ржавые пятна на потолке – я еще во дворе заметил, от черепицы на крыше мало что осталось. Обои пузырятся от влаги, пахнет плесенью и отсыревшей штукатуркой. Доски пола потемнели от влаги и при каждом моем шаге скрипели так, будто я причинял им невыносимую боль. Пустые темные залы, обивка на диванах и креслах местами сгнила, и из нее торчали лохмотья конского волоса.

– Завтра приступим к работе, – сказал хозяин и оставил меня одного.

Я слышал, как хлопнула дверь, слышал его шаги во дворе.

Он, как ты уже поняла, дорогая сестра, не озаботился указать мне место для спанья, поэтому пришлось искать самому. Многие двери в огромном доме оказались запертыми или заколоченными. Весь нижний этаж когда-то был предназначен для пиров. Большой зал для танцев, совершенно пустой, если не считать сложенных штабелем стульев в углу. В соседнем зале – огромный, человек на тридцать – сорок, обеденный стол с треснувшей столешницей. Над камином – портрет маслом, если это можно назвать портретом: изображен господин на фоне пшеничного поля, множество перстней на пальцах, орденская лента на шее. А головы нет – кто-то вырезал голову, очень неровно: либо торопливо, либо в припадке ярости. На месте лица зияет дыра с торчащими нитями холста по краям. Забегая вперед, скажу, что потом я нашел вырезанный кусок в камине, среди золы.



На втором этаже я нашел несколько спален, все пустые. Выбрал первую попавшуюся и обнаружил, что матрас сыр и вонюч, а рама кровати подгнила так, что вряд ли выдержит даже мой малозначительный вес. Поэтому я предпочел спать на полу, подложив вместо подушки свой саквояж.

Но спать я пока не собирался, а любопытства ради обследовал второй этаж. В торцевом конце я нашел спальню побольше, даже не побольше, а огромную. Там наверняка когда-то спали хозяева. На стене висел портрет, на этот раз женский. Очень старый – такие платья уже давно не носят. Руки подняты в приглашающем жесте, дама на портрете словно приглашает зрителя занять место рядом с ней. И у нее тоже голова отрезана, но куда аккуратнее, чем у мужчины внизу. Идеально круглое отверстие.

Мне не понадобилась много времени, чтобы отыскать недостающее. Я сразу заметил, что на широкой постели что-то лежит. Откинул одеяло и увидел тряпочную куклу в натуральную величину, изображающую женское тело. Лицо с портрета, аккуратно пришитое к голове куклы, улыбалось тепло и приветливо, но, как мне показалось, выражало и другие чувства. Прихоть ли это художника или гротеск самой композиции – знать мне не дано.

Матрас рядом с куклой был примят. Я был почти уверен, что мой хозяин именно здесь проводит ночи, положив руку на талию этой довольно уродливо сшитой куклы. И подозрение мое не замедлило подтвердиться в ближайшие ночи: я слышал, как он с ней разговаривает, всегда очень тихо, так, что слов не разобрать, но иногда слышались и другие звуки, тоже непонятные: то ли он смеялся, то ли плакал.

Я вернулся в свою комнатушку и забился в угол, поставив на всякий случай стул перед дверью. Подобрал колени к подбородку и лежал, трясясь от холода, но больше от тоски и страха, пока не заснул. Ночью огромный дом наполнился звуками, словно все, кто когда-то здесь жил, вновь явились в свои владения. Я не могу точно сказать, во сне ли, наяву ли, а скорее на зыбкой границе между сном и явью, мерещились мне вопли страсти и боли, мольбы о спасении, странное хихиканье, эхо давно отгремевших пиров; мне виделись также мужчины и женщины в платьях старинного покроя, играющие в жмурки в огромном бальном зале внизу.

Ночью пошел дождь и поднялся ветер, я слышал, как он воет за окном, как капли дождя со звоном падают на чердачный пол двумя этажами выше. Воздух насытился влагой, и стало еще холоднее.





10




Дорогая сестра, я проснулся от странной тяжести, наверняка и тебе знакомой, – тяжести недоброго взгляда.

– Время, – сказал он коротко, не успел я вскочить и протереть глаза.

Он сидел на постели, той самой, которой я побрезговал.

Я проследовал за ним во двор, к тому низкому сараю, откуда Магнус уже пожелал мне доброго утра злобным, пополам с рычанием, лаем. Мне очень не хотелось встречаться с этим чудищем, но оказалось, что и у хозяина не было такого намерения: мы прошли мимо, к небольшому каменному строению. Хозяин открыл замок большим железным ключом и пропустил меня вперед.

В большой комнате с закопченным камином стоял стол, а на столе лежал человек. Юноша, совсем молодой, вряд ли намного старше, чем я, если вообще старше. Руки и ноги его были привязаны стянутыми под столом ремнями так, что он не мог сделать даже малейшего движения. Между зубов втиснута палка, а под палкой виден кусок ткани – кляп. Глаза завязаны. Рядом со столом на полу стояли несколько бутылок и воронка. В комнате витал кислый запах – все ясно. В беднягу вливали вино, пока он не потерял сознание. Красивое, чистое лицо, волнистые волосы до плеч, точно такие, как у меня. Русые, с золотистым оттенком.

Я не успел прийти в себя от увиденного, как услышал за спиной тот же блеклый, без всякого выражения, голос:

– Мне сказали, ты учился у фельдшера. Скажи, сколько рук и ног ты отрезал ради спасения жизни раненых?

– Сам? Ни одной. Я подавал инструменты, – сказал я, и сердце мое сжали ледяные пальцы ужаса. – Но я много раз видел, как это делает мой учитель.

– Достаточно. Это твой пациент, Кристофер Бликс. Я хочу, чтобы все его конечности были отделены от тела, как при неизлечимых ранах картечью или штыком. Обе ноги, обе руки. Далее я хочу, чтобы ты его ослепил, вырезал язык и проткнул барабанные перепонки. Так ты отработаешь твой долг. Нить его жизни в твоих руках, и если ты оборвешь ее из сострадания или по неосторожности, то обещаю: ты будешь завидовать его судьбе. Все необходимые инструменты в твоем распоряжении. Надеюсь, ты хорошо понял мои слова.

Голова закружилась так, что я вынужден был схватиться за стену. Я не верил своим ушам. Неужели кошмарные видения продолжают меня преследовать? Потрясение было так велико, что я забыл про страх, внушаемый мне этим дьяволом в человеческом облике.

– Нет! – прошептал я, хотя мне показалось, что я кричу во весь голос. – Ни за что на свете! Даже ради моей свободы. Отправьте меня назад в Стокгольм, я охотнее проработаю двадцать лет на каторжных работах, прикованным к верстаку.

Он спокойно покачал головой:

– Такой возможности уже нет. Если ты откажешься, я отдам тебя Магнусу, он сожрет тебя живьем, начиная с ног.

Он смотрел на меня по-прежнему бесстрастно. Даже не на меня, а сквозь меня.

– Ну что ж… выбирай!

Я зарыдал, вслушиваясь в его спокойное дыхание. Он ждал ответа. Он мог бы и не ждать – и он, и я заранее знали, какой выбор я сделаю. Я вытер слезы рукавом рубахи, но это не помогло – я продолжал плакать.


– Сейчас он усыплен вином. До наступления сумерек ты должен вырезать ему язык. Дальше – в том порядке, какой ты выберешь сам. Как можно быстрее, но так, чтобы не было угрозы для жизни. Под столом – ящик с инструментами, в мешке – кетгут и корпия. Все инструменты заточены у лучшего стокгольмского точильщика. Если понадобится что-то еще, немедленно скажешь.

Я с ужасом вспоминаю, что, даже плача, я соображал, что мне может понадобиться. Вспомнил наставления Эмануеля Хофмана, которые он повторял постоянно. «Есть только один способ избежать заражения раны, – говорил он. – Нужны можжевеловые ветки, чтобы окуривать комнату, и еловая хвоя, чтобы посыпать пол. И, разумеется, уксус».





11




Я остался один на один со связанным юношей. Прошло несколько минут, прежде чем я пришел в себя, и только тогда я услышал его дыхание. Сама мысль о жутком преступлении, которое меня заставляют совершить против этого молодого человека, приводила меня в ужас. Он мог бы быть моим братом.

Услышав его ровное дыхание, я выскочил во двор.

Хозяина нигде не было видно. Я сказал ему чистую правду. Много раз мне приходилось видеть, как Эмануель Хофман уверенной рукой режет кожу и мышцы, пока не обнажится кость; я видел, как он накладывает зажимы и перевязывает кровоточащие сосуды; как упирается в плечо раненого коленом; как после нескольких движений пилой отрезанная рука падает в толстый слой хвои на полу; как из кожи и мышц формируется культя. Выживали далеко не все. У многих рана начинала гноиться, культя багровела, потом чернела, начиналась лихорадка, и с лихорадкой приходила смерть. Все это я видел, но Хофман ни разу не позволил мне произвести операцию самостоятельно, чем, признаюсь, я был втайне доволен. Я протягивал ему инструмент, а он брал его или требовал другой. Какие у меня шансы на удачу?

Я побежал в свой закуток. Мне было не миновать рассохшегося сарая, где на цепи сидел чудовищный Магнус. Я приложил руки к вискам, чтобы не мешал свет, и заглянул в щель. Пес поднялся – звериное чутье подсказало ему, что на него кто-то смотрит. Он уставился на меня – в глазах его читалась яростная беспощадность голода. Пасть приоткрылась, и уже через несколько секунд, огибая желтые клыки, из нее поползла слюна. Я представил себя на земле, мои ноги… как он медленно перемалывает своими могучими челюстями берцовые кости, как хрустят, словно орехи, коленные чашечки…

И я опять зарыдал, сестра. Я понял, что вовсе не мужество заставляет меня растерзать другого, ничего плохого мне не сделавшего человека. Вовсе не мужество, а трусость, желание любой ценой спасти свою шкуру. Почему я так легко согласился?

Я вспомнил компендиум, который подарил мне добрый Хагстрём. Помчался в комнату, трясущимися руками вынул из саквояжа и начал читать. Описание необходимых инструментов, всевозможных вмешательств, как Хагстрём их называл, в том числе и ампутаций; глава так и называлась: «Хирургические вмешательства». Понятные и подробные рисунки. Неужели добрый профессор выручит меня еще раз?..

Но язык! Про язык в книге не было ни слова. Тут я предоставлен самому себе. Самое страшное – кровотечение. Я знал, что кровопускание часто бывает целебно, оно помогает сохранить правильный баланс жидкостей в организме, но до определенных границ. Нельзя же выпускать всю кровь.

У Хагстрёма ничего об этом не было, поэтому я решил следовать советам Хофмана. Мой ментор постоянно употреблял слово миазмы – ядовитые газы, образующиеся из находящихся глубоко в земле нечистот. Эти газы поднимаются на поверхность, отравляют легкие здоровых людей, вызывают нагноение и антонов огонь у раненых. Он постоянно гонял меня по лавкам купцов в поисках нужных средств. В этом жутком доме никаких лавок не было, зато была кладовая. Я облазил весь чулан, пооткрывал и перенюхал все банки и бутылки – ничего похожего на уксус.

За рядами полок была еще одна дверь. За ней обнаружилась выщербленная каменная лестница в погреб. Я зажег лучину, поднял над головой и увидел бесконечные ряды пыльных бутылок. Это был винный погреб. Вино, конечно, не уксус, но мне не раз приходилось делать уксус для Хофмана – достаточно несколько дней подержать вино без пробки и в тепле.

И ели, и кусты можжевельника я нашел в лесу – далеко ходить не пришлось. Наломал еловых веток и устелил ими пол. А можжевельник свернул в тугой пучок и поджег. Гореть он не хотел, но очень сырые ветки начали тлеть, и комнату заполнили густые клубы белого дыма. Дождался, пока дым заполнит комнату, и затоптал остатки.

В ящике под столом были такие же инструменты, как и у Хофмана, хотя совсем новые. Скорее всего, ими ни разу не пользовались. Щипцы, пила, ножи, хирургические иглы. Я попробовал ножи на ногте – не скользят. Значит, хозяин сказал правду – острые.

Я собирался отрезать ему язык, сестра. Развязал веревку, которая удерживала палку между зубами, вынул мокрый кляп и зачем-то убрал повязку с глаз. Растопил печь и положил в огонь кочергу. Постепенно она нагрелась до красного каления.

Потом я вытесал клин из полена и сбоку затолкал между зубов, чтобы рот не закрывался. Положил голову набок, чтобы юноша не захлебнулся кровью.

Когда я взял в руки нож, они тряслись так, что я был вынужден положить его на место и немного посидеть без движения, дабы успокоиться. Взялся за язык и тут же понял, что удержать его в руке невозможно – влажный и упруго-мягкий, он ускользал из пальцев, как ящерица из банки Хагстрёма.

Я не знал, что делать. Положил нож и вышел на улицу, прихватив с тобой одну из бутылок с вином. Поскольку штопора у меня не было, отбил горлышко и начал пить. Я узнал аромат – токайское, знаменитое вино, но мне оно вкусным не показалось, наверное, потому, что я не пил его, как полагается, маленькими глоточками, а лил в рот, пока не загорелось горло. Немало попало и на мою видавшую виды, но все же когда-то белую сорочку.



Солнце медленно двигалось к закату. Еще не вечер, но времени осталось совсем мало. Я сидел на ступеньках, обхватив руками колени, раскачивался от отчаяния и не мог ни на что решиться. И в этот момент я впервые услышал его голос, пара невнятных слов, пробившихся сквозь тяжкое опьянение:

– Вынь монету.

Я вовсе не был уверен, что смогу сделать то, что мне приказано, с полутрупом, но, если он придет в сознание – у меня нет ни единого шанса.

Я бросился в комнату – вино все же придало мне решимости. В комнате, помимо постепенно развеивающегося можжевелового дыма, сильно пахло раскаленным металлом. Ни на что не надеясь, я вывалил содержимое сундучка на пол. Но оказалось, что нашлось и то, что мне нужно: щипцы и ножницы.

Захватил щипцами кончик языка и вытянул, сколько мог, – но лишь для того, чтобы убедиться: до корня еще далеко. Ножницами не достать.

Побежал к рассыпанным на полу инструментам, схватил молоток и тупое долото. Повернул голову, прижал его щеку к столу, наставил стамеску и ударил. Меня чуть не вырывало, когда я услышал хруст сломанных зубов, но у меня не было выхода, сестра, у меня не было выхода! Ударил еще раз и еще – ударял до тех пор, пока во рту не остались только кровоточащие десны с осколками зубов. Теперь я мог просунуть в его рот ножницы. Вытянул язык и отрезал настолько близко к корню, насколько мог. Ударила струя крови. Я схватил кочергу и с руганью отбросил – забыл, что она раскалена. Обмотал руку рукавом куртки, снова взял кочергу и сунул ему в рот, вслепую, потому что кровь лилась рекой.

И только теперь он закричал, сестра. Но это было не самое худшее. Самое жуткое, что он открыл глаза и посмотрел мне в лицо.

Этот взгляд будет преследовать меня до могилы.





12




Сейчас у меня сколько угодно времени, сестра. Начался месяц гниения24, а работа, которую меня заставили делать, оставляла сколько угодно времени. Раны должны заживать, и все мои обязанности сводятся к ежедневному уходу за моим пациентом. Я кормлю его кашкой, мою и слежу, чтобы все его потребности были по возможности удовлетворены. Когда он беспокоится и начинает выть, я даю ему вина. Иногда он пьет с охотой, иногда капризничает, и тогда я вливаю вино через воронку. Но и в том, и в другом случае он успокаивается.

То же можно сказать и про меня. Я только и делаю, что бегаю в винный погреб и достаю оттуда бутылки – для него, но и для себя тоже. Пью столько, сколько могу. Хозяину, похоже, все равно, чем я занимаюсь. Он даже видел меня, когда я, груженный бутылками, нетвердою походкой шел по коридору, но не сказал ни слова. Никакой радости в пьянстве нет, но все же предпочтительнее, чем трезвость. По крайней мере, картинки становятся не такими яркими. Можешь ли ты понять ужас, который каждый раз охватывал меня, когда я приступал к очередной экзекуции? Вряд ли… Этого никто не может понять. Ни один нормальный человек. Например, приложить к его глазу острие ножа и давить, пока мир для него не погаснет навек. Эти сцены разыгрываются передо мной непрерывно, стоит лишь закрыть глаза.