10 минут 38 секунд в этом странном мире
Часть 30 из 38 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Похоже на то, – ответил полицейский постарше, изо всех сил стараясь, чтобы его слова звучали уверенно и спокойно. – Пойди подними ее. Возможно, она понадобится нам как вещественное доказательство, да и потом, ее нельзя там оставлять.
– Как думаешь, что происходит?
– Чутье подсказывает мне, что этот пикап не просто так куда-то торопится… тут что-то не так. – Он включил рацию. – Дежурный Два-три-шесть, диспетчер, прием!
– Говорите, Два-три-шесть.
– Пикап «шевроле». Нарушение скорости. Может представлять опасность.
– Другие пассажиры есть?
– Так точно. – Слова застревали у него в глотке. – Подозрительный груз – четыре человека в кузове. Направляются в Килиос.
– Килиос? Подтвердите.
Полицейский еще раз продиктовал описание и место, а потом подождал, пока диспетчер не передаст информацию другим местным подразделениям.
Когда треск автомобильной рации затих, полицейский помоложе произнес:
– Почему Килиос? Там в такое позднее время совершенно нечего делать. Сонный старинный городок.
– Возможно, они собрались на пляж. Кто знает, может, у них вечеринка при свете луны.
– Вечеринка при свете луны… – повторил полицейский помоложе, в его голосе сквозила легкая зависть.
– А может, они направляются на это паршивое кладбище.
– Какое кладбище?
– А-а, ты его не знаешь. Странное, жутковатое место у моря. Рядом со старой крепостью, – задумчиво произнес в ответ полицейский постарше. – Как-то поздно ночью, много лет назад, мы преследовали одного мерзавца, и эта сволочь побежала на кладбище. Я бежал за ним – боже, как я был наивен! В темноте я обо что-то споткнулся. Может, корень дерева, а может, бедренная кость. Я даже боялся разглядывать. Просто поковылял дальше. Потом услышал что-то впереди – тихий, глубокий стон. Я не сомневался, что это не человек, однако на животное тоже было не похоже. Я развернулся и помчался обратно, откуда пришел. И потом – готов поклясться на Коране! – этот звук стал меня преследовать. В воздухе ощущался странный тухлый запах. Никогда в жизни мне еще не было так страшно. Мне удалось выбраться оттуда, но на следующий день жена спросила меня: «Что ты делал прошлой ночью? Твоя одежда отвратительно пахнет!»
– Ого, ужас какой! Я не знал.
– Ага, ну, считай, что тебе повезло, – кивнув, ответил полицейский постарше. – Это одно из тех мест, о которых лучше не знать. Только про́клятые оказываются на Кимсэсизлер-Мезарлыи. Только обреченные.
Обреченные
Примерно в часе езды от центра Стамбула, на берегу Черного моря, стоит старая греческая рыболовецкая деревушка под названием Килиос, знаменитая своими пляжами с мелким песком, маленькими гостиничками, отвесными скалами и средневековой крепостью, которая не однажды успешно отражала нападения. За долгие века многие приходили сюда и уходили, оставляя после себя песни, молитвы и проклятия: византийцы, крестоносцы, генуэзцы, корсары, османцы, донские казаки и – совсем ненадолго – русские.
Теперь уже никто этого не помнит. Песок, из-за которого эта местность получила свое греческое имя – Килия, – засыпал и стер все, заменив останки прошлого аккуратным забвением. Теперь вся прибрежная полоса стала популярным местом отдыха туристов, эмигрантов и местных. Здесь все было на контрастах – частные и общественные пляжи, женщины в бикини и женщины в хиджабах, семейные пикники на пледе – и проезжающие мимо велосипедисты, ряды дорогих вилл, затесавшихся между дешевым жильем, густые рощи из дубов, елей и буков – и асфальтовые парковки.
Море в Килиосе довольно-таки бурное. Разрывное течение и сильные волны каждый год топили по нескольку человек – их тела из воды вылавливали спасатели на резиновых лодках. Сложно было сказать, от чего именно они погибали – от того ли, что заплывали за буйки, из-за собственной самоуверенности или из-за того, что подводное течение затянуло их в свои объятия, словно нежная колыбельная. Отдыхающие прямо с берега наблюдали за развитием очередного трагического происшествия. Прикрывая глаза от солнца, глядя в бинокли, они устремляли взоры в одну точку, словно их кто-то заколдовал. Когда они возобновляли разговор, то делали это с воодушевлением, словно компаньоны, обсуждающие общее приключение, однако длилось это всего несколько минут. В конце концов отдыхающие возвращались к своим шезлонгам и лежакам. Некоторое время на их лицах оставалось неуверенное выражение, словно они раздумывали, не поехать ли еще куда-нибудь – на какой-нибудь другой пляж с таким же золотистым песком, где ветер дует потише, а море ведет себя спокойнее. Однако место это было прекрасно в других отношениях: доступные цены, хорошие рестораны, щадящая погода и невероятно красивые виды; да и вообще, только Богу известно, как давно им пора наконец отдохнуть. Пусть никто никогда не говорил об этом вслух, а многие и про себя вряд ли в этом признавались, в какой-то степени они даже презирали погибших за то, что те осмелились утонуть на курорте. Это казалось поступком крайне эгоистичным. Ведь они работали в поте лица целый год, копили деньги, смирялись с капризами начальников, сдерживали гордость и гнев и в минуты отчаяния мечтали об отдыхе на солнышке. Так что отпускники оставались тут. Когда им хотелось охладиться, они быстро окунались в воду, отгоняя неотвязные мысли о том, что всего несколько минут назад какой-то бедолага встретил здесь свою смерть.
То и дело в этих водах опрокидывалась лодка с беженцами. Их тела доставали из моря и складывали рядами, и тут же собирались журналисты, пишущие свои статьи. Затем тела складывали в грузовики-холодильники, в которых обычно возят мороженое или рыбу, и отвозили в специальное место захоронения – на Кимсэсизлер-Мезарлыи. Афганцы, сирийцы, иракцы, сомалийцы, эфиопы, суданцы, нигерийцы, ливанцы, иранцы, пакистанцы – все они были похоронены очень далеко от места своего рождения и весьма беспорядочно, там, где нашлось место. Со всех сторон они были окружены турецкими подданными, которые, хотя и не были ни беженцами, ни нелегальными мигрантами, оказались совершенно чужими на собственной земле. Вот так и существовало в Килиосе место захоронения, о котором не знали ни туристы, ни многие местные, единственное в своем роде. Оно предназначалось для трех видов мертвецов: ненужных, никчемных и неизвестных.
Поросшее полынью, крапивой и васильками и огороженное деревянным забором, в котором не хватало столбиков, а проволока провисала, это было самое своеобразное кладбище Стамбула. Сюда приходили не многие, если вообще приходили. Даже бывалые расхитители могил обходили его за версту, опасаясь проклятия про́клятых. Беспокоить мертвых и без того опасно, а уж беспокоить и обреченных, и мертвых одновременно – явная попытка навлечь на себя несчастья.
Почти все, кого предали земле на Кимсэсизлер-Мезарлыи, в том или ином смысле были изгоями. Многих изгоняли семьи, деревни или общества в целом. Наркоманы, алкоголики, игроки, мелкие преступники, бездомные, сбежавшие, разного рода отбросы, пропавшие без вести, душевнобольные, отверженные, незамужние матери, проститутки, сутенеры, трансвеститы, больные СПИДом… Никому не нужные. Отщепенцы. Прокаженные.
Среди обитателей кладбища попадались также хладнокровные душегубы, серийные убийцы, террористы-смертники и сексуальные маньяки и, как это ни поразительно, их жертвы. Мерзких и добрых, жестоких и милосердных – всех закапывали на два метра, бок о бок, один унылый ряд за другим. На большинстве могил не было даже самого простого надгробия. Ни имени, ни даты рождения. Лишь грубо отесанная доска с номером, а иногда не было даже ее – всего-навсего ржавая жестяная табличка. И где-то в этом беспорядке, среди сотен и сотен неухоженных могил, была одна, свежевыкопанная.
В ней похоронили Текилу Лейлу.
Под номером 7053.
Номер 7054, могила справа, принадлежала композитору, который покончил жизнь самоубийством. Повсюду люди еще пели его песни, не имея ни малейшего понятия, что человек, написавший такие прекрасные стихи, лежит в забытой могиле. На Кимсэсизлер-Мезарлыи лежало много самоубийц. Часто они были родом из маленьких городков или деревенек, где имамы отказывались проводить для них похоронные обряды, и их скорбящие семьи со стыдом и печалью соглашались с тем, что их похоронят где-то далеко.
Под номером 7063, в изголовье Лейлы, покоился убийца. В приступе ревности он выстрелил в свою жену, затем помчался в дом человека, которого он подозревал в близких отношениях со своей женой, и застрелил его тоже. В пистолете у него осталась одна пуля, а мишеней больше не было, поэтому он приложил оружие к своему виску, но, промахнувшись, снес себе полголовы, впал в кому и скончался спустя несколько дней. Тело его никто не забрал.
Номер 7052, сосед Лейлы слева, – еще одна темная душа. Фанатик. Он решил пойти в ночной клуб и перестрелять всех танцующих и пьющих грешников, но оружие достать не смог. Разозлившись, он собрался сделать бомбу из кастрюли-скороварки, заполненной гвоздями, которые были смазаны крысиным ядом. Он продумал все до последней детали, но, увы, во время изготовления смертоносного устройства взорвал собственный дом. Один из гвоздей, которые разлетелись в разные стороны, попал ему прямо в сердце. Это случилось всего два дня назад, но его уже положили сюда.
Номер 7043, соседка в изножье Лейлы, была дзен-буддисткой – единственной на этом кладбище. Она летела из Непала в Нью-Йорк к своим внукам, и в полете у нее случился геморрагический инсульт. Самолет совершил экстренную посадку. Она умерла в Стамбуле, в городе, куда ни разу не ступала ее нога. Родственники хотели, чтобы ее тело сожгли, а прах перевезли назад в Непал. Согласно их вере, погребальный костер разжигается в тот момент, когда человек делает последний вдох. Однако в Турции кремация вне закона, и женщину пришлось предать земле, причем сделать это быстро, как требуют того законы ислама.
Буддистских кладбищ в городе не существовало. Разных других было множество – старинных и современных, мусульманских: суннитских, алевитских и суфийских, римско-католических, греко-ортодоксальных, армяно-апостольских, армяно-католических, еврейских, а вот буддистского ни одного. В итоге бабушку привезли на Кимсэсизлер-Мезарлыи. Ее родственники дали свое согласие, заявив, что не возражают, если она упокоится среди чужаков.
Другие могилы по соседству от Лейлы занимали революционеры, которые умерли в полицейских застенках. Как говорилось в официальных отчетах, они «покончили жизнь самоубийством, обнаружены в камере с веревкой, с галстуком, простыней или шнурком на шее». Синяки и ожоги на теле рассказывали совершенно иную историю – о жестоких пытках в заключении. Здесь также было захоронено множество курдских мятежников, которых везли на это кладбище через всю страну. Государство боялось сделать их мучениками в глазах народа, так что их тела тщательно упаковали – так, будто они были сделаны из стекла, – и перевезли сюда.
Самыми юными обитателями кладбища были брошенные младенцы. Свертки с ними оставляли во дворах мечетей, на залитых солнцем детских площадках или в слабоосвещенных кинотеатрах. Тех, кому повезло больше других, спасали прохожие, которые передавали их в полицию. Там малышей бережно кормили и одевали, а потом давали имена – какие-нибудь оптимистичные, вроде Счастья, Радости или Надежды, в противовес печали, встретившей их жизнь. Но то и дело попадались куда менее удачливые младенцы. Одной ночи на холоде было достаточно, чтобы убить их.
Каждый год в Стамбуле умирает в среднем пятьдесят пять тысяч человек – и только около ста двадцати оказываются здесь, в Килиосе.
Посетители
В глухой ночи пикап «шевроле», чей силуэт на фоне грозового неба вырисовывали отблески молний, мчался мимо старинной крепости, вздымая клубы пыли. Он несся вперед, то и дело его заносило на обочину, он периодически заезжал на камни, отделявшие землю от моря, но в последнюю секунду все же умудрялся вернуться на дорогу. Спустя несколько ярдов автомобиль в последний раз дернулся и остановился. Некоторое время не раздавалось ни звука – ни изнутри, ни из кузова грузовичка. Казалось, даже ветер, бешено дувший с раннего вечера, на время стих.
Со скрипом открылась водительская дверца, и из нее выпрыгнула Ностальгия Налан. Ее волосы светились в лунном свете – этакий нимб из огня. Она сделала несколько шагов, не отрывая глаз от кладбища, раскинувшегося перед ней. И тщательно осмотрела место. Оно выглядело жутковато и даже отталкивающе – ржавые железные ворота, ряды захудалых могил, доски вместо памятников, сломанная ограда, ни капли не защищающая от шпаны, и шишковатые кипарисы. Она так и знала. Вдохнув полную грудь воздуха, Налан бросила взгляд через плечо и провозгласила:
– Приехали!
И только тогда четыре тени, что сидели в кузове, прижавшись друг к другу, решились пошевелиться. Одна за другой они подняли голову и понюхали воздух, словно олени, которые пытаются учуять, есть ли неподалеку охотники.
Первой встала Голливуд Хюмейра. Едва выкарабкавшись наружу с тяжелым рюкзаком на спине, она тут же принялась ощупывать голову, чтобы проверить прическу, – уложенные в пучок волосы торчали под каким-то странным углом.
– Бог мой, на голове у меня творится нечто ужасное! И лица я не чувствую. Оно заледенело.
– Это все из-за ветра, зануда. Сегодня гроза. Я же сказала вам: нужно что-то надеть на голову, но вы ведь никогда меня не слушаете.
– Дело не в ветре, а в том, как ты нас везла, – вмешалась Зейнаб-122, с трудом выползая из кузова.
– Это разве «везла»! – Саботаж спрыгнул на землю, а потом помог спуститься Джамиле.
Куцые волосы Саботажа перьями торчали в разные стороны. Он жалел, что не надел шерстяную шапку, но куда больше жалел, что согласился отправиться в это окаянное место посреди ночи.
– И как это тебе удалось получить права! – воскликнула Зейнаб-122.
– Небось переспала с инструктором, – пробормотала себе под нос Хюмейра.
– Ой, да заткнитесь вы! – нахмурилась Налан. – Разве вы не видели дорогу? Благодаря мне вы доехали целыми и невредимыми.
– Целыми! – возмутилась Хюмейра.
– Невредимыми! – вторил ей Саботаж.
– Сволочи! – Налан быстро и решительно направилась к задней части пикапа.
– Э-э… не могла бы ты попридержать язык? – вздохнула Зейнаб-122. – Мы же договорились: на кладбище не орать и не ругаться.
Она вынула из кармана четки и принялась перебирать их. Что-то подсказывало Зейнаб-122, что эта ночная экспедиция не будет простой и ей наверняка понадобится помощь и поддержка добрых духов.
Между тем Налан откинула задний борт кузова и принялась вынимать орудия труда: тачку, тяпку, мотыгу, совковую лопату, штыковую лопату, фонарь, моток веревки. Она положила все это на землю и задумчиво почесала затылок:
– Кирка пропала.
– А-а, эта… – отозвалась Хюмейра. – Я… я, кажется, обронила ее.
– Как это ты обронила ее? Это ведь кирка, а не носовой платок.
– Я не сумела ее удержать. Скажи себе спасибо. Ты неслась как маньяк.
Налан смерила ее холодным взглядом, которого никто не заметил в темноте.
– Ладно, хватит болтать. Пора дело делать. Времени у нас немного. – Она взяла в руки лопату и фонарь. – Берите инструменты.
Один за другим все двинулись за ней. Где-то вдалеке море ревело и с невероятной силой билось о берег. Снова поднялся ветер, пахнувший соленой водой. За их спинами терпеливо ждала старинная крепость – она привыкла к этому за долгие десятилетия, – а мимо ее ворот промчалась тень какого-то животного: возможно, крыса или еж бежали в какое-то укрытие, чтобы не попасть в грозу.
Друзья молча открыли ворота кладбища и вошли. Пятеро нарушителей, пятеро друзей, ищущих свою утраченную подругу. Как по команде, луна исчезла за тучей, погрузив весь пейзаж в черноту, и на мгновение это одинокое место в Килиосе можно было принять за любое другое.
Ночь
– Как думаешь, что происходит?
– Чутье подсказывает мне, что этот пикап не просто так куда-то торопится… тут что-то не так. – Он включил рацию. – Дежурный Два-три-шесть, диспетчер, прием!
– Говорите, Два-три-шесть.
– Пикап «шевроле». Нарушение скорости. Может представлять опасность.
– Другие пассажиры есть?
– Так точно. – Слова застревали у него в глотке. – Подозрительный груз – четыре человека в кузове. Направляются в Килиос.
– Килиос? Подтвердите.
Полицейский еще раз продиктовал описание и место, а потом подождал, пока диспетчер не передаст информацию другим местным подразделениям.
Когда треск автомобильной рации затих, полицейский помоложе произнес:
– Почему Килиос? Там в такое позднее время совершенно нечего делать. Сонный старинный городок.
– Возможно, они собрались на пляж. Кто знает, может, у них вечеринка при свете луны.
– Вечеринка при свете луны… – повторил полицейский помоложе, в его голосе сквозила легкая зависть.
– А может, они направляются на это паршивое кладбище.
– Какое кладбище?
– А-а, ты его не знаешь. Странное, жутковатое место у моря. Рядом со старой крепостью, – задумчиво произнес в ответ полицейский постарше. – Как-то поздно ночью, много лет назад, мы преследовали одного мерзавца, и эта сволочь побежала на кладбище. Я бежал за ним – боже, как я был наивен! В темноте я обо что-то споткнулся. Может, корень дерева, а может, бедренная кость. Я даже боялся разглядывать. Просто поковылял дальше. Потом услышал что-то впереди – тихий, глубокий стон. Я не сомневался, что это не человек, однако на животное тоже было не похоже. Я развернулся и помчался обратно, откуда пришел. И потом – готов поклясться на Коране! – этот звук стал меня преследовать. В воздухе ощущался странный тухлый запах. Никогда в жизни мне еще не было так страшно. Мне удалось выбраться оттуда, но на следующий день жена спросила меня: «Что ты делал прошлой ночью? Твоя одежда отвратительно пахнет!»
– Ого, ужас какой! Я не знал.
– Ага, ну, считай, что тебе повезло, – кивнув, ответил полицейский постарше. – Это одно из тех мест, о которых лучше не знать. Только про́клятые оказываются на Кимсэсизлер-Мезарлыи. Только обреченные.
Обреченные
Примерно в часе езды от центра Стамбула, на берегу Черного моря, стоит старая греческая рыболовецкая деревушка под названием Килиос, знаменитая своими пляжами с мелким песком, маленькими гостиничками, отвесными скалами и средневековой крепостью, которая не однажды успешно отражала нападения. За долгие века многие приходили сюда и уходили, оставляя после себя песни, молитвы и проклятия: византийцы, крестоносцы, генуэзцы, корсары, османцы, донские казаки и – совсем ненадолго – русские.
Теперь уже никто этого не помнит. Песок, из-за которого эта местность получила свое греческое имя – Килия, – засыпал и стер все, заменив останки прошлого аккуратным забвением. Теперь вся прибрежная полоса стала популярным местом отдыха туристов, эмигрантов и местных. Здесь все было на контрастах – частные и общественные пляжи, женщины в бикини и женщины в хиджабах, семейные пикники на пледе – и проезжающие мимо велосипедисты, ряды дорогих вилл, затесавшихся между дешевым жильем, густые рощи из дубов, елей и буков – и асфальтовые парковки.
Море в Килиосе довольно-таки бурное. Разрывное течение и сильные волны каждый год топили по нескольку человек – их тела из воды вылавливали спасатели на резиновых лодках. Сложно было сказать, от чего именно они погибали – от того ли, что заплывали за буйки, из-за собственной самоуверенности или из-за того, что подводное течение затянуло их в свои объятия, словно нежная колыбельная. Отдыхающие прямо с берега наблюдали за развитием очередного трагического происшествия. Прикрывая глаза от солнца, глядя в бинокли, они устремляли взоры в одну точку, словно их кто-то заколдовал. Когда они возобновляли разговор, то делали это с воодушевлением, словно компаньоны, обсуждающие общее приключение, однако длилось это всего несколько минут. В конце концов отдыхающие возвращались к своим шезлонгам и лежакам. Некоторое время на их лицах оставалось неуверенное выражение, словно они раздумывали, не поехать ли еще куда-нибудь – на какой-нибудь другой пляж с таким же золотистым песком, где ветер дует потише, а море ведет себя спокойнее. Однако место это было прекрасно в других отношениях: доступные цены, хорошие рестораны, щадящая погода и невероятно красивые виды; да и вообще, только Богу известно, как давно им пора наконец отдохнуть. Пусть никто никогда не говорил об этом вслух, а многие и про себя вряд ли в этом признавались, в какой-то степени они даже презирали погибших за то, что те осмелились утонуть на курорте. Это казалось поступком крайне эгоистичным. Ведь они работали в поте лица целый год, копили деньги, смирялись с капризами начальников, сдерживали гордость и гнев и в минуты отчаяния мечтали об отдыхе на солнышке. Так что отпускники оставались тут. Когда им хотелось охладиться, они быстро окунались в воду, отгоняя неотвязные мысли о том, что всего несколько минут назад какой-то бедолага встретил здесь свою смерть.
То и дело в этих водах опрокидывалась лодка с беженцами. Их тела доставали из моря и складывали рядами, и тут же собирались журналисты, пишущие свои статьи. Затем тела складывали в грузовики-холодильники, в которых обычно возят мороженое или рыбу, и отвозили в специальное место захоронения – на Кимсэсизлер-Мезарлыи. Афганцы, сирийцы, иракцы, сомалийцы, эфиопы, суданцы, нигерийцы, ливанцы, иранцы, пакистанцы – все они были похоронены очень далеко от места своего рождения и весьма беспорядочно, там, где нашлось место. Со всех сторон они были окружены турецкими подданными, которые, хотя и не были ни беженцами, ни нелегальными мигрантами, оказались совершенно чужими на собственной земле. Вот так и существовало в Килиосе место захоронения, о котором не знали ни туристы, ни многие местные, единственное в своем роде. Оно предназначалось для трех видов мертвецов: ненужных, никчемных и неизвестных.
Поросшее полынью, крапивой и васильками и огороженное деревянным забором, в котором не хватало столбиков, а проволока провисала, это было самое своеобразное кладбище Стамбула. Сюда приходили не многие, если вообще приходили. Даже бывалые расхитители могил обходили его за версту, опасаясь проклятия про́клятых. Беспокоить мертвых и без того опасно, а уж беспокоить и обреченных, и мертвых одновременно – явная попытка навлечь на себя несчастья.
Почти все, кого предали земле на Кимсэсизлер-Мезарлыи, в том или ином смысле были изгоями. Многих изгоняли семьи, деревни или общества в целом. Наркоманы, алкоголики, игроки, мелкие преступники, бездомные, сбежавшие, разного рода отбросы, пропавшие без вести, душевнобольные, отверженные, незамужние матери, проститутки, сутенеры, трансвеститы, больные СПИДом… Никому не нужные. Отщепенцы. Прокаженные.
Среди обитателей кладбища попадались также хладнокровные душегубы, серийные убийцы, террористы-смертники и сексуальные маньяки и, как это ни поразительно, их жертвы. Мерзких и добрых, жестоких и милосердных – всех закапывали на два метра, бок о бок, один унылый ряд за другим. На большинстве могил не было даже самого простого надгробия. Ни имени, ни даты рождения. Лишь грубо отесанная доска с номером, а иногда не было даже ее – всего-навсего ржавая жестяная табличка. И где-то в этом беспорядке, среди сотен и сотен неухоженных могил, была одна, свежевыкопанная.
В ней похоронили Текилу Лейлу.
Под номером 7053.
Номер 7054, могила справа, принадлежала композитору, который покончил жизнь самоубийством. Повсюду люди еще пели его песни, не имея ни малейшего понятия, что человек, написавший такие прекрасные стихи, лежит в забытой могиле. На Кимсэсизлер-Мезарлыи лежало много самоубийц. Часто они были родом из маленьких городков или деревенек, где имамы отказывались проводить для них похоронные обряды, и их скорбящие семьи со стыдом и печалью соглашались с тем, что их похоронят где-то далеко.
Под номером 7063, в изголовье Лейлы, покоился убийца. В приступе ревности он выстрелил в свою жену, затем помчался в дом человека, которого он подозревал в близких отношениях со своей женой, и застрелил его тоже. В пистолете у него осталась одна пуля, а мишеней больше не было, поэтому он приложил оружие к своему виску, но, промахнувшись, снес себе полголовы, впал в кому и скончался спустя несколько дней. Тело его никто не забрал.
Номер 7052, сосед Лейлы слева, – еще одна темная душа. Фанатик. Он решил пойти в ночной клуб и перестрелять всех танцующих и пьющих грешников, но оружие достать не смог. Разозлившись, он собрался сделать бомбу из кастрюли-скороварки, заполненной гвоздями, которые были смазаны крысиным ядом. Он продумал все до последней детали, но, увы, во время изготовления смертоносного устройства взорвал собственный дом. Один из гвоздей, которые разлетелись в разные стороны, попал ему прямо в сердце. Это случилось всего два дня назад, но его уже положили сюда.
Номер 7043, соседка в изножье Лейлы, была дзен-буддисткой – единственной на этом кладбище. Она летела из Непала в Нью-Йорк к своим внукам, и в полете у нее случился геморрагический инсульт. Самолет совершил экстренную посадку. Она умерла в Стамбуле, в городе, куда ни разу не ступала ее нога. Родственники хотели, чтобы ее тело сожгли, а прах перевезли назад в Непал. Согласно их вере, погребальный костер разжигается в тот момент, когда человек делает последний вдох. Однако в Турции кремация вне закона, и женщину пришлось предать земле, причем сделать это быстро, как требуют того законы ислама.
Буддистских кладбищ в городе не существовало. Разных других было множество – старинных и современных, мусульманских: суннитских, алевитских и суфийских, римско-католических, греко-ортодоксальных, армяно-апостольских, армяно-католических, еврейских, а вот буддистского ни одного. В итоге бабушку привезли на Кимсэсизлер-Мезарлыи. Ее родственники дали свое согласие, заявив, что не возражают, если она упокоится среди чужаков.
Другие могилы по соседству от Лейлы занимали революционеры, которые умерли в полицейских застенках. Как говорилось в официальных отчетах, они «покончили жизнь самоубийством, обнаружены в камере с веревкой, с галстуком, простыней или шнурком на шее». Синяки и ожоги на теле рассказывали совершенно иную историю – о жестоких пытках в заключении. Здесь также было захоронено множество курдских мятежников, которых везли на это кладбище через всю страну. Государство боялось сделать их мучениками в глазах народа, так что их тела тщательно упаковали – так, будто они были сделаны из стекла, – и перевезли сюда.
Самыми юными обитателями кладбища были брошенные младенцы. Свертки с ними оставляли во дворах мечетей, на залитых солнцем детских площадках или в слабоосвещенных кинотеатрах. Тех, кому повезло больше других, спасали прохожие, которые передавали их в полицию. Там малышей бережно кормили и одевали, а потом давали имена – какие-нибудь оптимистичные, вроде Счастья, Радости или Надежды, в противовес печали, встретившей их жизнь. Но то и дело попадались куда менее удачливые младенцы. Одной ночи на холоде было достаточно, чтобы убить их.
Каждый год в Стамбуле умирает в среднем пятьдесят пять тысяч человек – и только около ста двадцати оказываются здесь, в Килиосе.
Посетители
В глухой ночи пикап «шевроле», чей силуэт на фоне грозового неба вырисовывали отблески молний, мчался мимо старинной крепости, вздымая клубы пыли. Он несся вперед, то и дело его заносило на обочину, он периодически заезжал на камни, отделявшие землю от моря, но в последнюю секунду все же умудрялся вернуться на дорогу. Спустя несколько ярдов автомобиль в последний раз дернулся и остановился. Некоторое время не раздавалось ни звука – ни изнутри, ни из кузова грузовичка. Казалось, даже ветер, бешено дувший с раннего вечера, на время стих.
Со скрипом открылась водительская дверца, и из нее выпрыгнула Ностальгия Налан. Ее волосы светились в лунном свете – этакий нимб из огня. Она сделала несколько шагов, не отрывая глаз от кладбища, раскинувшегося перед ней. И тщательно осмотрела место. Оно выглядело жутковато и даже отталкивающе – ржавые железные ворота, ряды захудалых могил, доски вместо памятников, сломанная ограда, ни капли не защищающая от шпаны, и шишковатые кипарисы. Она так и знала. Вдохнув полную грудь воздуха, Налан бросила взгляд через плечо и провозгласила:
– Приехали!
И только тогда четыре тени, что сидели в кузове, прижавшись друг к другу, решились пошевелиться. Одна за другой они подняли голову и понюхали воздух, словно олени, которые пытаются учуять, есть ли неподалеку охотники.
Первой встала Голливуд Хюмейра. Едва выкарабкавшись наружу с тяжелым рюкзаком на спине, она тут же принялась ощупывать голову, чтобы проверить прическу, – уложенные в пучок волосы торчали под каким-то странным углом.
– Бог мой, на голове у меня творится нечто ужасное! И лица я не чувствую. Оно заледенело.
– Это все из-за ветра, зануда. Сегодня гроза. Я же сказала вам: нужно что-то надеть на голову, но вы ведь никогда меня не слушаете.
– Дело не в ветре, а в том, как ты нас везла, – вмешалась Зейнаб-122, с трудом выползая из кузова.
– Это разве «везла»! – Саботаж спрыгнул на землю, а потом помог спуститься Джамиле.
Куцые волосы Саботажа перьями торчали в разные стороны. Он жалел, что не надел шерстяную шапку, но куда больше жалел, что согласился отправиться в это окаянное место посреди ночи.
– И как это тебе удалось получить права! – воскликнула Зейнаб-122.
– Небось переспала с инструктором, – пробормотала себе под нос Хюмейра.
– Ой, да заткнитесь вы! – нахмурилась Налан. – Разве вы не видели дорогу? Благодаря мне вы доехали целыми и невредимыми.
– Целыми! – возмутилась Хюмейра.
– Невредимыми! – вторил ей Саботаж.
– Сволочи! – Налан быстро и решительно направилась к задней части пикапа.
– Э-э… не могла бы ты попридержать язык? – вздохнула Зейнаб-122. – Мы же договорились: на кладбище не орать и не ругаться.
Она вынула из кармана четки и принялась перебирать их. Что-то подсказывало Зейнаб-122, что эта ночная экспедиция не будет простой и ей наверняка понадобится помощь и поддержка добрых духов.
Между тем Налан откинула задний борт кузова и принялась вынимать орудия труда: тачку, тяпку, мотыгу, совковую лопату, штыковую лопату, фонарь, моток веревки. Она положила все это на землю и задумчиво почесала затылок:
– Кирка пропала.
– А-а, эта… – отозвалась Хюмейра. – Я… я, кажется, обронила ее.
– Как это ты обронила ее? Это ведь кирка, а не носовой платок.
– Я не сумела ее удержать. Скажи себе спасибо. Ты неслась как маньяк.
Налан смерила ее холодным взглядом, которого никто не заметил в темноте.
– Ладно, хватит болтать. Пора дело делать. Времени у нас немного. – Она взяла в руки лопату и фонарь. – Берите инструменты.
Один за другим все двинулись за ней. Где-то вдалеке море ревело и с невероятной силой билось о берег. Снова поднялся ветер, пахнувший соленой водой. За их спинами терпеливо ждала старинная крепость – она привыкла к этому за долгие десятилетия, – а мимо ее ворот промчалась тень какого-то животного: возможно, крыса или еж бежали в какое-то укрытие, чтобы не попасть в грозу.
Друзья молча открыли ворота кладбища и вошли. Пятеро нарушителей, пятеро друзей, ищущих свою утраченную подругу. Как по команде, луна исчезла за тучей, погрузив весь пейзаж в черноту, и на мгновение это одинокое место в Килиосе можно было принять за любое другое.
Ночь