10 минут 38 секунд в этом странном мире

Она бросила взгляд вниз, на улицу. Округа постоянно менялась. Все казалось каким-то незнакомым. Одни жильцы приезжали, другие уезжали – новые заменяли старых. Городские районы обменивались жильцами, как мальчишки-школьники – футбольными карточками.

Сжав сигарету между губами, Налан подожгла ее. Вдохнув первое облачко дыма, она принялась рассматривать Лейлину «Зиппо». Щелкнув, открыла ее, потом закрыла, открыла и закрыла.

На одной стороне зажигалки была выгравирована надпись по-английски: «Вьетнам. По-настоящему ты и не знал жизни, пока почти не погиб».

Налан вдруг поняла, что старинная «Зиппо» не просто предмет, как казалось на первый взгляд, а вечная странница. Она путешествовала от одного человека к другому, переживая каждого своего владельца. До Лейлы она принадлежала Д/Али, а до того – американскому солдату, которому не повезло прибыть в Стамбул с Шестым флотом в июле 1968 года. Этот солдат, убегая от юных и рьяных левых демонстрантов, уронил зажигалку, которая была у него в руке, и матросскую кепку, что сидела на голове. Д/Али поднял зажигалку, а его товарищ – кепку. В возникшей суматохе они не знали наверняка, удастся ли им снова наткнуться на этого матроса, впрочем, даже если бы им это удалось, не факт, что они стали бы возвращать ему вещи. За несколько лет Д/Али неоднократно чистил и полировал «Зиппо». Когда она сломалась, он понес ее ремонтировать в какой-то проулок в районе Таксим, где чинили часы и прочие устройства. Но где-то в глубине своего сознания он всегда задавался вопросом: какие же кошмары повидал этот небольшой предмет на войне? Убийства противников с обеих сторон – во всех жестоких подробностях, на какие только способен один человек по отношению к другому? Повидала ли эта зажигалка массовое убийство в Сонгми, слышала ли крики безоружных жителей – женщин и детей?

После смерти Д/Али Лейла сохранила его «Зиппо» и везде носила зажигалку с собой. Только вот вчера оставила ее на столе в «Караване» – там она была немножко рассеянной и необычно тихой.

«Как ты могла забыть эту драгоценную вещицу? Стареешь, милая», – сказала бы ей Налан.

А Лейла бы наверняка рассмеялась:

«Это я-то старею? Не дождешься, дорогуша. Это, видно, „Зиппо“ заблудилась».

Вынув из кармана носовой платок, Налан вытерла нос.

– У тебя тут все в порядке? – спросила Хюмейра, просунув голову в балконную дверь.

– Да, конечно. Я приду через минуту.

Хюмейра кивнула, хотя и несколько неуверенно. Но ушла, ничего не сказав.

Налан сделала еще одну затяжку и выпустила тоненький завиток дыма. Следующее его облачко она выпустила в сторону Галатской башни, шедевра генуэзских каменщиков и плотников. Сколько, наверное, других людей делает то же, подивилась она про себя, глазеет на старинную башню цилиндрической формы так, словно в ней таится решение всех проблем.

Внизу, на улице, какой-то молодой человек поднял голову и увидел ее. Его взгляд стал более пристальным. Он что-то прокричал – какую-то непристойность.

Налан перегнулась через перила балкона:

– Это ты мне?

– Еще бы! Обожаю дамочек вроде тебя.

Нахмурившись, Налан выпрямилась. Повернувшись в сторону, она тихо-тихо спросила у других женщин:

– Тут где-нибудь есть пепельница?

– Э-э… У Лейлы была какая-то на журнальном столике, – ответила Зейнаб-122. – Вот.

Налан схватила пепельницу и взвесила ее на ладони. А потом вдруг метнула ее за перила. Она разбилась внизу, на тротуаре. Человеку удалось отпрыгнуть в сторону и уклониться от удара, он глазел перед собой с раскрытым ртом, лицо его побледнело и напряглось.

– Идиот! – крикнула Налан. – Я разве присвистнула при виде твоих волосатых ног? Или я тебя обзывала? Как ты смеешь так со мной разговаривать?!

Человек открыл было рот, но потом все-таки закрыл его и быстро зашагал прочь под громкий хохот из ближайшей чайной.

– Зайди внутрь, пожалуйста, – попросила Хюмейра. – Нельзя стоять на балконе и кидаться в прохожих. У нас тут траур.

Развернувшись и все еще держа в руке сигарету, Налан вошла в комнату:

– Мне не нужен траур. Я хочу что-то делать.

– Что мы можем сделать, хаяти? – ответила Зейнаб-122. – Ничего.

У Хюмейры вид был встревоженный и немного сонный – она втихомолку выпила слишком много таблеток.

– Надеюсь, ты не собираешься ходить и искать убийцу Лейлы.

– Нет, этим пусть занимается полиция, хотя им я не особенно доверяю.

Налан выпустила облачко сигаретного дыма через нос и с виноватым видом попыталась отогнать его от Хюмейры, однако из этого ничего не вышло.

– А почему бы просто не помолиться, чтобы помочь ее душе, а заодно и своей? – поинтересовалась Зейнаб-122.

Налан наморщила лоб:

– Зачем молиться, если Бог все равно не слышит? Это называется Божественная глухота. Это у них общее – у Мистера Чаплина и Мистера Бога.

– Тёвбе, тёвбе! – выдохнула Зейнаб-122, как она обычно делала, когда слышала, что Бога поминают всуе.

Отыскав пустую кофейную чашку, Налан затушила сигарету.

– Слушай, молиться лучше тебе. Я не хочу оскорблять ничьи чувства. Лейла заслуживала прекрасной жизни, но так ее и не получила. Однако нормальные похороны ей точно необходимы. Мы не позволим ей сгнить на Кимсэсизлер-Мезарлыи. Ей там не место.


– Нужно научиться смиряться с тем, что тебе дано, хабиби, – отозвалась Зейнаб-122. – С этим мы ничего не сможем поделать.

На заднем плане Галатская башня завернулась в тонкие пурпурно-алые кружева благодаря заходящему солнцу. Семь холмов и почти тысяча районов, маленьких и больших, – город раскинулся, куда хватало глаз, город, которому предсказано было простоять непобедимым до конца света. Далеко впереди извивался Босфор, смешивающий соленую и пресную воды с той же легкостью, с какой смешивались вокруг него действительность и мечты.

– А вдруг все-таки сможем? – произнесла Налан после краткой паузы. – Может, мы все-таки способны оказать последнюю услугу Текиле Лейле.





Саботаж




Когда Саботаж наконец-то приехал на улицу Лохматого Кафки, чернильная вечерняя пелена уже укрыла стоявшие в отдалении холмы. Он наблюдал, как последний луч света медленно сдвинулся за горизонт и день завершился, заставив его почувствовать себя брошенным. Обычно в пробках он потел и раздражался, возмущаясь тупостью и водителей, и пешеходов, но сейчас просто чувствовал себя выжатым как лимон. В руках он нес коробочку, обернутую красной фольгой и перевязанную золотистым бантом. Войдя в здание с помощью собственного ключа, он поднялся по лестнице.

Саботажу было чуть больше сорока, он был среднего роста и плотного телосложения. У него был выступающий кадык, серые глаза, которые почти исчезали, когда он улыбался, и недавно отращенные усы, которые не шли к его круглому лицу. Вот уже несколько лет, как Саботаж начал лысеть, это казалось преждевременным, поскольку он свято верил, что его жизнь – его настоящая жизнь – так и не началась.

Человек с тайнами. Таким он стал, когда спустя год после отъезда Лейлы отправился в Стамбул. Уехать из Вана и оставить там маму было непросто, однако Саботаж все же сделал это по двум причинам, одна была явная, а другая скрытая: он хотел продолжить обучение – он сумел поступить в один из лучших университетов – и найти свою подругу детства. От нее у него осталась лишь стопка открыток и устаревший адрес. Лейла несколько раз писала ему, почти ничего не рассказывая о своей новой жизни, а потом вдруг открытки приходить перестали. Саботаж чувствовал, что с ней что-то случилось, что-то такое, о чем ей не хотелось бы говорить, и он понимал, что должен найти ее, несмотря ни на какие сложности. Он искал ее повсюду – в кино, в ресторанах, театрах, гостиницах, кафе, а когда там не обнаружил – на дискотеках, в барах, в игровых заведениях, в итоге с тяжелым сердцем он пошел в ночные клубы и дома с дурной репутацией. Он сумел найти ее лишь после долгих упорных розысков и благодаря чистому совпадению. Парнишка, с которым он жил в одной комнате, частенько заходил на улицу борделей, и Саботаж случайно услышал, как он рассказывал другому студенту о женщине с татуировкой в виде розы на лодыжке.

– Зря ты меня нашел. Я не хочу тебя видеть, – сказала Лейла, когда они впервые встретились после долгой разлуки.

Ее холодность ранила его прямо в сердце. В ее глазах сияла ярость и что-то еще. Однако Саботаж чувствовал, что под суровым видом Лейла скрывала стыд. Он был очень встревожен и упрямо приходил снова и снова. Теперь, когда он отыскал ее, отпускать снова не собирался. Поскольку Саботаж не выносил эту печально известную улицу с кислым запахом, то часто ждал у входа, под сенью старых дубов, иногда это длилось часами. Время от времени, когда Лейла выходила купить себе что-нибудь или принести Гадкой Ма мазь от геморроя, она видела, что он сидит на тротуаре и читает книгу или, почесывая подбородок, решает какое-нибудь уравнение по математике.

– Зачем ты приходишь сюда, Саботаж?

– Затем, что скучаю по тебе.

То были годы, когда одна половина студентов бойкотировала занятия, а вторая – бойкотировала инакомыслящих студентов. В университетских городках страны ежедневно что-то случалось: то саперы приезжали обезвредить взрывное устройство, которое студенты подбросили в кафетерий, то кто-то нападал на преподавателей. Несмотря на все это, Саботаж умудрился сдать все экзамены и с успехом закончил обучение. Он нашел работу в одном из национальных банков, но, если не считать нескольких выездов с сослуживцами, от которых он никак не мог отказаться, отклонял все остальные приглашения. Если у него появлялось свободное время, он старался провести его с Лейлой.

В тот год, когда Лейла вышла замуж за Д/Али, Саботаж скромно пригласил на свидание одну из своих коллег. Спустя месяц он сделал ей предложение. Пусть сложно было назвать его брак счастливым, однако Саботаж обожал своих детей. Некоторое время его карьера быстро и уверенно двигалась вперед, но как только он решил, что добрался до вершины, все замерло. Несмотря на свой живой ум, он был слишком застенчивым и замкнутым, чтобы стать заводилой в какой-либо организации. В первый раз, делая доклад, он забыл слова и весь взмок. В зале совещаний повисла тишина, прерываемая лишь неловким покашливанием. Саботаж не сводил глаз с двери, словно передумал выступать и стремится сбежать. Он часто ощущал подобное. А потому решил довольствоваться заурядной должностью и посредственной жизнью хорошего гражданина, хорошего работника и хорошего отца. Но ни разу за все это время он не предавал свою дружбу с Лейлой.

– Я называла тебя своим саботажным радио, – говаривала Лейла. – Посмотри на себя. Ты саботируешь собственную репутацию, дорогой мой. Что скажут твои жена и коллеги, если узнают, что ты дружишь с такой, как я?

– Им это знать не обязательно.

– Как думаешь, сколько тебе удастся скрывать это от них?

И Саботаж отвечал:

– Столько, сколько нужно.

Ни его сослуживцы, ни жена, ни соседи, ни родственники, ни мама, которая давно перестала работать в аптеке, – никто не знал, что Саботаж ведет другую жизнь, что с Лейлой и девочками он совершенно иной человек.

Саботаж проводил дни, закопавшись в листы с балансами и ни с кем не разговаривая, если на то не было особой необходимости. Когда спускались сумерки, он выходил из офиса, запрыгивал в свою машину, хотя терпеть не мог вождение, и отправлялся в «Караван» – ночной клуб, известный в среде печально известных. Здесь он расслаблялся, курил и порой даже танцевал. Чтобы объяснить жене свое длительное отсутствие, он говорил, что из-за мизерной зарплаты вынужден работать охранником в ночные смены на заводе.

– Они производят порошковое питание для младенцев, – сказал Саботаж жене, полагая, что из-за упоминания о младенцах это прозвучит правдоподобнее.

К счастью, жена вопросов не задавала. Казалось, она даже радовалась, что он каждый вечер уходит из дому. Иногда это его мучило, и в котелке сознания начинало что-то закипать – неужели она хочет избавиться от него? Однако больше всего Саботажа волновала не она сама, а ее большая семья. Его жена происходила из старинного и гордого рода имамов и ходжей. Он никогда не осмелился бы сказать им правду. И потом, он любил своих детей. Саботаж был безумным отцом. Если жена решит развестись с ним из-за того, что он ведет ночную жизнь с уличными женщинами и трансвеститами, суд никогда не оставит за ним родительские права. Наверняка ему больше не позволят видеться с детьми. Правда – жидкость едкая и непредсказуемая. Она может проесть дыры в бастионе повседневности, разрушая все системы принципов. Если семейные старейшины узнают его тайну, начнется настоящий ад. Он уже почти слышал их голоса, болезненно отзывающиеся в голове, – вопли, оскорбления, угрозы.

Иногда по утрам во время бритья Саботаж репетировал перед зеркалом свою оправдательную речь. Ту самую, которую он произнесет, если родственники когда-нибудь поймают его и подвергнут допросу.

«Ты спишь с этой женщиной? – спросит его жена, заручившись поддержкой родни. – О, я жалею о том дне, когда вышла за тебя! Что за человек пустит на шлюху деньги, которые принадлежат детям!»

«Нет-нет, это не так».

«Неужели? Ты хочешь сказать, что она спит с тобой бесплатно?»

«Прошу тебя, не говори такого! – взмолится он. – Она моя подруга. Самая давняя, еще со школы».

Но никто ему не поверит.



– Я пытался приехать раньше, но пробки были просто жуткие, – сказал усталый Саботаж, усаживаясь на стул, ему очень хотелось пить.

– Хочешь чая? – спросила Зейнаб-122.

– Нет, спасибо.

– Что это такое? – спросила Хюмейра, указывая на коробочку на его коленях.

– О, это… подарок для Лейлы. Он был в офисе. Я собирался подарить его ей сегодня. – Он потянул за бант и открыл коробочку; внутри лежал шарфик. – Чистый шелк. Ей бы понравилось.